– А ты откуда знаешь, как эта гражданка попала в поезд?
– Так последний вагон – это ж мой. В Северолуцке только встали, началась высадка, и вдруг подходит ко мне мужик. Лет этак за тридцать, высокий, мордатый, кучерявый. На этого похож, вашего, выскочку нижегородского, как его… – Проводник пощелкал пальцами, вспоминая. – Ну, замасленный такой, чернявый, ну как его? Любимчиком первого папы был, а теперь опять в каждой бочке затычка… Чужанин, вспомнил! Во, один в один Чужанин, и задница такая же оттопыренная. Подходит, значит, а на руке у него висит вот эта… как ты говоришь, гражданка.
Он подмигнул Литвиновой, которая держалась так, словно все происходящее не имеет к ней ни малейшего отношения. Смотрела в пространство остановившимися, безжизненными глазами, потирала горло да изредка переминалась с ноги на ногу, все-таки неудобно стоять на слишком высоких каблуках. И даже сообщение о том, что ее при посадке сопровождал любовник, не вызвало у нее ни капли смущения. Ну а остальные так или иначе отреагировали: Леший воззрился на Литвинову с удивлением, Струмилин в очередной раз скрипнул зубами, Бордо хмыкнул, Людочек с Антоном переглянулись, а Чуваевой, похоже, вообще стало противно на все это смотреть. Она демонстративно отвернулась и от проводника, и от растрепанной особы в красном платье: конечно, не профессиональная воровка и просто морочит сейчас людям голову.
– Он-то вроде еще ничего, держался, а эта – в дымину. Ножки заплетаются, глазки закрываются. Ну все, ну полный никакизм! Это ж надо, думаю, вот нализалась девушка! – Крохаль покачал головой. – А мужик показывает мне ее паспорт, билет и говорит: «Слушай, дорогой, выручи, а? Ко мне вот подруга приезжала, ну, мы отметили это дело, конечно, а какая-то сволочь жене моей настучала. На хазе у приятеля ей нас застать не удалось, предупредили меня дружки, так представляешь, приперлась дурная баба на вокзал! Я ее издали увидел, как она к шестнадцатому вагону чешет. Мне бы смыться, домой загодя добраться, чтоб как ни в чем не бывало, но Лидка, видишь ты, в полной отключке, не могу ж я ее бросить!» – «Вполне тебя понимаю и всяко сочувствую, – говорю ему, – но чем я-то могу помочь? Посадить барышню в свой вагон? Не получится, у меня полный комплект и еще двое сверху». – «Нет, у нее в шестнадцатом вагоне свое место есть, тридцать шестое, пусть там и едет. Мне бы ее через поезд втихаря протащить, на полку запихнуть, а самому смыться, пока баба моя не заметила. Выручи, – говорит, – друг, а я тебе…» – Тут проводник Крохаль осекся, но тотчас продолжил:
– Выручить, словом, попросил как мужчина мужчину.
Конечно, в жизни всякое бывает, я ведь и сам человек… Билет у этой его подружки я проверил, паспорт, все в порядке. «Ну ладно, – говорю, – тащи ее через тамбуры, и флаг тебе в руки». Ну и все. Потом я закрутился и забыл обо всем, а сейчас смотрю, вы тут колготитесь. Чего случилось-то?
– Чего случилось? – яростным шепотом повторил Бордо. – Случилось то, что вам навешали лапши на уши! Это не любовник ее, а сообщник. А может, по совместительству и любовник, значения не имеет. Теперь я все понял! Эта… – в горле у него что-то выразительно клокотнуло, – вовсе не пьяная, а только притворялась. И не спала она, а просто лежала и выжидала удобного момента, когда нам принесут чай, но ей еще надо было, чтобы она осталась в купе одна, и такой момент представился. Я шел из туалета, эта женщина, – Бордо обернулся на Чуваеву, которой, похоже, стало вовсе невмоготу, так что она даже побрела со всеми своими вещичками куда-то в сторонку, – эта женщина, значит, шла в туалет, а вы, – указующий перст Бордо воткнулся в Струмилина, – вы еще стояли в коридоре. И она улучила момент, подсыпала нам что-то в стаканы, а сама снова притворилась спящей. Мы выпили, как зайчики, – и вырубились. Тогда она спокойно спустилась с полки, обобрала нас, как липок, а вещички вынесла из купе и где-то припрятала. В купе ведь ничего не нашли? – обратился Бордо к Антону.
Тот обернулся к одному из своих командос, топтавшемуся рядом с Людочком, и товарищ огорченно покачал головой.
– Вот видите! – торжествующе вскричал Бордо. – Она все это вынесла и припрятала где-то в тамбуре или в другом вагоне… не знаю! Все там, все, и деньги, и «Виза», и «Ролекс», мой «Ролекс»!
– Их ты! – воскликнул Крохаль. – Вот это да! А говорят, бомба два раза в одну воронку не бьет.
На него никто не обратил внимания, потому что в этот миг Леший страшно рассвирепел и с вытаращенными глазами попер на Бордо, бормоча:
– Возьми свои слова обратно, ты, толстый, понял?!
– Спокойно, – быстро сказал Струмилин, становясь между ними и сам себе удивляясь. – Спокойно. Давайте разберемся. Эта девушка не выходила ночью из купе.
– Почему? – остро глянул на него Антон. – Откуда вы знаете? Вы же спали! Или… нет?
– Я спал, – буркнул Струмилин. – Спал как топор! Но с вечера – вон проводница помнит, – он кивнул на Людочка, – мы все путались в босоножках э…
Литвиновой, они нам всем мешали. И я поставил их под нижнюю полку – глубоко поставил, к какому-то запасному матрасу приткнул. А утром она их найти не могла, я посмотрел – босоножки стояли на том же самом месте, точно так, как я их поставил. Ночью, в темноте, она не могла их поставить именно туда, правда? И вообще, вдруг бы мы не захотели пить чай? Что тогда? Тогда весь ее план рухнул бы. Как-то все это очень ненадежно!
– Вы не Шерлок, нет, не Шерлок! – пренебрежительно вскричал Бордо. – Она вполне могла сбегать к своему сообщнику босиком. Или он сам мог подойти к Двери купе. И даже если она выходила, почему в темноте? Она могла обчистить нас при свете, мы ведь спали правда что как топоры и ничего не соображали. А не стали бы пить чай, она придумала бы что-то другое. Еще надо проверить, что у нее там за духи. Может не духи вовсе, а усыпляющий газ! – Он вдруг побледнел. – Я знаю!.. Знаю! Она подсыпала нам в чай клофелин! Именно поэтому мы и вырубились начисто.
– Если бы клофелин, то на поверхности чая образовался бы белый налет, – сердито пробормотал Струмилин. Сердился он не на Бордо, а на себя. – Это все ерунда, что в кино показывают, будто таблетку бросают или сыплют порошочек.
Надо налить особых глазных капель, тогда никто ничего не заметит. Эти капли и есть клофелин.
– Ну, подлила, какая разница! – отмахнулся Бордо. – Надо сделать анализ остатков чая, и там обязательно обнаружится…
– Ты их стаканы еще не мыла? – с особым, хищным выражением лица обернулся Антон к Людочку, но та оскорбленно поджала губы:
– Уж давным-давно помыла! Терпеть не могу грязной посуды.
– 0-у! – взвыл Бордо. – Какой бардак!
– Да успокойтесь, – с досадой вмешался Струмилин. – У нас анализ на клофелин, а точнее говоря, клонидин гидрохлорид, все равно не делают. Нету такого оборудования и реактивов нету.
– А вы откуда знаете? – хором спросили Антон и Бордо, и лица их сделались вдруг весьма схожи.
– По долгу службы, – хмуро сказал Струмилин. – Я на «Скорой» работаю, приходилось сталкиваться, знаете ли. То, что человека травили именно клофелином, определяют по последующим симптомам. Это падение давления, редкий пульс, общая слабость. А вы, видимо, гипертоник, поэтому просто спали мертвым сном, и давление у вас нормализовалось. Остальным пришлось тяжелее… Похоже, похоже на клофелин… Хотя нет!
– Почему нет? – спросил Бордо с ноткой обиды.
– Потому что у всех должны быть симптомы одинаковые. А вот у этой женщины, – он поискал взглядом Чуваеву и закончил растерянно, глядя в ее значительно удалившуюся спину:
– У нее почему-то не брадикардия, а тахикардия выраженная была, то есть не редкий пульс, а, наоборот, частый. Как будто ей отдельно налили не клофелин, а, к примеру, аминазин. Но зачем? Ведь от аминазина так вырубиться невозможно, она бы почувствовала, что с нее снимают кольцо…
– Погодите, Чуваева! – вскричал Антон, заметивший наконец исчезновение пострадавшей. – Вы куда уходите? А свидетельские показания?!
– Вспомнил! – Крохаль вдруг ударил себя по лбу. – Вспомнил, где я ее видел! Месяц назад – я тогда еще на питерском рейсе работал – было точно такое ограбление! И представляете, мужики, ее, эту Чуваеву, там тоже грабанули. Я сейчас фамилию услышал – и вспомнил. Вот не везет бабе, это же ужас! Я ж говорю: бомба второй раз в одну воронку падает. Какого-то парнишку там повязали, всех ограбили, а его почему-то нет, и вдобавок у него в барсетке колечко нашли этой Чуваевой, печатку с буквами ВКЧ, вэ-ка-че.
– Вэ-че-ка… – пробормотал Антон.
– Во-во, очень похоже, я тоже перепутал сначала, – захохотал Крохаль.
Антон, часто моргая, поглядел на него, на Струмилина, на Бордо – и вдруг, лапая кобуру, ринулся по перрону, громогласно взывая:
– А ну стойте! Чуваева, стойте! Остановитесь! Милиция!
По перрону прокатилась трель свистка, и, словно борзые псы по сигналу выжлятника, два омоновца выскочили из вагона и помчались на выручку Антону. За ними рванули Бордо, Крохаль и Людочек, так что через мгновение около шестнадцатого вагона стояли только Струмилин, Леший и… она Литвинова.
– Соня, – вдруг, совершенно неожиданно для самого себя, шепнул Струмилин, делая шаг к девушке, – вы меня помните? Вчера на кладбище…
Серые глаза уставились на него с прежним отрешенным выражением. Она его не помнила, не узнавала! Или… или это и впрямь не она?!
– Уймись, медицина, – сердито сказал Леший. – Спасибо за помощь, конечно, но ты что-то напутал. Какая Соня? Это Лида! Правда? – Он повернулся к девушке. – Лида! Лида!
Она потерла шею, поглядела на него как бы в задумчивости, а потом вдруг кивнула:
– Да. Лида…
– Ну вот и славненько! – обрадовался Леший. – Ну вот и замечательно!
Давай я тебя домой отвезу, Лидочка. Пошли?
И они ушли, а Струмилин так и остался стоять на перроне.
Аня тогда думала, что это самые тяжелые дни в ее жизни – дни ожидания..
Все время почему-то не лезла из головы какая-то королева, до того хотевшая ребенка, что вполне искренне сама себя полагала беременной, у нее даже живот вырос и всякие женские дела прекратились. Ну а муж ее был весьма изумлен, поскольку на ложе супруги давно не всходил, она же уродилась настолько непривлекательной, что от нее даже супружеской измены ждать не приходилось. То есть от нее лично – пожалуйста, сколько угодно, однако мужчины рядом с ней становились не способными ни на какие подвиги.
Потом Аня вспомнила, что звали королеву Мария Тюдор, Мария Кровавая (это в честь нее мы пьем «Кровавую Мэри» – водка, томатный сок и т.д.!), и обманывалась она не от особой материнской любви, а чтобы закрепиться на английском престоле, который в конце концов достался ее сестре Елизавете.
Однажды, в минуту печали, одинокая королева трагически провозгласила: «Королева Шотландии сына растит, а я – смоковница бесплодная!» И вскоре отрубила этой королеве Шотландии голову – якобы за государственную измену и попытку заговора.
А на самом деле – может быть, из женской зависти, обратившейся в ненависть? И Аня ее вполне понимала… Да, она знала, что это будет нелегким испытанием, но чтоб до такой степени… Не передать, сколько раз ей хотелось плюнуть на все на свете, да так, чтобы непременно попало на Ирку, крикнуть: «Пошла ты к черту!» – и убежать бегом, волоча за руку Диму! Не передать, сколько раз во время ночных прогулок ей хотелось иметь в кармане маленький дамский пистолетик – хорошенький, убористый, такой, что прячется в ладони, однако вполне убойный: чтобы прямо сквозь пальто всадить всю обойму в Иркин бок!
Чудовищно, да? Но Ирка кого угодно могла превратить в чудовище, потому что сама была таковым.
Распутным и хитрым чудовищем.
Условия договора, подписанного обеими сторонами по доброму согласию и скрепленного подписью свидетеля – Нонны, – она пыталась изменить раз двадцать.
Прежде всего потому, что сумма в две тысячи рублей очень быстро стала казаться ей недостаточной.
Ничего себе, да? Аня получала в школе сто пятьдесят, Дима в своем НИИ – сто семьдесят. Они свои три с половиной тысчонки копили несколько лет, и сколько же в этих деньгах воплотилось неудовлетворенных желаний, сколько неполученных удовольствий, некупленных красивых туфелек (почему-то из всех женских радостей Аня была особенно неравнодушна к дорогой обуви) и всего такого! Теперь же вынь да положь в одночасье, отдай все Ирке, а ей две тысячи кажутся ерундой! А ведь они еще и содержали Ирину, покупали ей еду – только с рынка, все самое свежее и лучшее, Аня гнулась за машинкой, нашивая наряды для ее растущего как на дрожжах брюха! И все мало, ей все казалось мало!
Что-то в ней было такое… непереносимое. Лишь на первый взгляд выглядела эта барышня страдающим ангелом и чудом красоты, а на поверку оказалась просто жадной, расчетливой стервой. Аня ничуть не сомневалась, что Ирка, забеременев от своего любовника, нарочно не стала делать аборт: надеялась, что он бросит жену и помчится в загс с пузатенькой красоткой. А он что, больной? Он что, сумасшедший, чтобы променять замдиректоршу роскошного гастронома, у которой блестящие перспективы, а главное, блат на блате сидит и блатом погоняет, у которой везде безотказные подружки, в крайкомовской больнице, в универмаге, в книжном магазине, в «Подписных изданиях», в крайкоме профсоюзов, где путевки распределяют, – вообще абсолютно всюду! – на какую-то хорошенькую дурочку, у красотки если что-то и есть, то только умение заводить мужиков. Но уж это Ирка умела делать в совершенстве, и Аня, вообще никогда не отличавшаяся полнотой, за эти месяцы еще больше исхудала, усохла, можно сказать, потому что ни одной минуты не чувствовала себя спокойной, а была вечно настороже, на стреме, на боевом посту – глаз не спускала с Димы.
Он тоже осунулся, и его смешное курносое лицо сделалось вовсе неприглядным. Но никогда он не был Ане милее, никогда, чудилось, она не любила его сильнее, чем в эти мучительные месяцы, пока они «ждали ребенка». Да и он был подчеркнуто внимателен и нежен с ней, днем они то и дело перезванивались, а уж ночами Дима набрасывался на жену, как в самые первые, самые золотые месяцы их романа, когда оба готовы были предаваться любви чуть ли не в подъездах, чуть ли не на клумбах, потому что не хватало терпения дойти до дома, до приличной постели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45