– Димы, который нервно метался около роддомовского крыльца, такого вопроса почему-то не возникло. Наоборот – он ужасно обрадовался.
– Да это ж здорово, что сразу двое! – закричал он, целуя и обнимая Аню с какой-то особенной, щемящей нежностью и бережностью, словно именно она только что произвела на свет близняшек. – Все проблемы сняты. Плохо, когда в семье только один ребенок, а у нас теперь сразу двое. Две дочки, предоставляешь?!
Лидочка и…
– Может, Соня? – с усмешкой предложила Аня, и муж, к ее изумлению, пришел в восторг:
– Какое чудное имя! И, главное, редкое! София! Сонечка! Лидия и София!
Лидочка и Сонечка! Две сестры! Две дочки! У нас две дочери, Анька!
Он вдруг подхватил Аню на руки и закружил, закружил, закружил так, что наткнулся вместе с нею на внезапно оказавшееся на пути дерево и чуть не уронил.
Ох как же они хохотали… а между тем это ведь предзнаменование, причем дурное. Потому что меньше чем через месяц, совершенно вот так же, как на это дерево, они натолкнулись на Ирку.
Не часто, но случалось: статистика вдруг начинала сбываться. Врачи ведь входят в группу риска. В том смысле, что профессия эта – одна из наиболее опасных. Недавно Струмилин где-то вычитал: самая рисковая работа – быть президентом. Дескать, на них, на руководителей государств, совершается самое большое число покушений, ну а поскольку они льют куда больше невидимых миру слез, чем представители остальных профессий, то и сердечные мышцы напрягают куда сильнее, и нервных клеток расходуют невообразимое число.
А что? И очень может быть!
Но к сведению президентов и статистиков: невидимые миру слезы льют и врачи «Скорой». Очень часто не только по поводу страданий своих пациентов, но и мизерной зарплаты. Еще хорошо, что ее практически не задерживают. Хотя даже если бы и задерживали, забастовок бы все равно не было. Как-то не поднимается рука хватать за хрип людей, если их жизнь от тебя зависит.
Ну а что касается покушений…
Этот нарк, которого пришлось выводить из комы, обкушался реланиума.
Реланиум прописывали бабушке, у нее проживал великовозрастный безработный внучек, но бабуля лекарство не пила: или рецепт, или сами таблетки отдавала своему дорогому Антоше. Благодаря сволочному характеру дорогой Антоша был в быту тираном, а реланиум его здорово-таки утихомиривал. Опять же кайф… Во время кайфа Антоша бабку не поколачивал и денег с нее не требовал. Но однажды в процессе ловли кайфа Антоша впал в наркотический сон, а глупая старуха, вместо того чтобы порадоваться и передохнуть, залилась слезами и вызвала «Скорую».
Случай в принципе несложный, Антоше впрыснули антидот и оставили на диванчике. Вести его в стационар смысла никакого нет: угрозы для жизни не существует, да и толку-то гонять машину, жечь бензин? Сколько раз такое случалось: привозят человека без памяти, врачи суетятся вокруг него, выводят из комы или наркотического сна, а через час исцеленный пациент доходит веселою ногой до соседнего скверика, вынимает из заначки, а может, буквально из воздуха, как Дэвид Копперфильд, шприц с новой порцией наркоты, и… готовьтесь, люди добрые, по гроб жизни скованные клятвою Гиппократа, сызнова со мною возиться!
Вызовы к таким вот наркам Струмилин воспринимал как просьбу мамы вынести мусорное ведро. Противно, а никуда не денешься. «Разве хочешь? – Надо!»
– как говаривал старинный приятель. Он уже давно не пытался прочищать заодно с желудком мозги пациентов, справедливо полагая, что каждый сам кузнец своего счастья, а также несчастья, и если человек желает уподобиться скотине, то, значит, такова воля божья. Не всем же быть венцами творения! Опять-таки этот самый венец порою колет головушку не слабее знаменитого тернового…
Словом, нарка Антошу он если не погладил отечески (вернее, братски, учитывая никакую разницу в возрасте) по головке, то и душеспасительных бесед не стал плести. Помог Валюхе собрать вещички и понес чемоданчик к выходу, как вдруг… Может, ангел-хранитель шепнул из-за правого плеча (за левым-то, как известно, топчется всегда готовый нас погубить диавол, враг рода человеческого), то ли сработало знаменитое шестое чувство, только Струмилин вдруг оглянулся… как раз вовремя, чтобы увидать Антошу, с безумными глазами воспрянувшего с дивана и крадущегося вслед за доктором с воздетой пятикилограммовой гантелей.
Откуда силы взялись у парня, только что в изнеможении распростертого на диванчике?!
Удар принял на себя выставленный вперед чемоданчик. Полетели щепочки-осколочки, но боевой товарищ многих поколений врачей все же выдержал, не раскололся. Влекомый инерцией, Антоша пролетел между Струмилиным и Валюхой и врезался в стену. Сполз по ней и остался лежать чуть дыша, с закатившимися глазами. Ну, опять же тахикардия немыслимая, бледность кожных покровов, пот на висках и еле уловимое дыхание…
Из кухни прибежала бабуля, закудахтала.
– Так, что будем делать? – грозно спросила Валюха, беря на себя руководство (Струмилин все еще озирался, словно выискивал позади своего ангела-хранителя, чтобы пожать ему с благодарностью руку или хотя бы краешек крыла). – Милицию вызовем или как?
Бабка бросилась в ноги «милостивцам», заклиная не губить невинную душеньку дорогого Антошеньки.
– Он же добрый, ласковый, как дитя малое, незлобивый такой. А иной раз хоть из дому беги, – причитала она. – Совсем другой человек становится. Ровно и не внучек мне. Ровно бес в него вселяется!
– Это в вас бес вселился, раз вы внука к реланиуму приучили и потакаете его нравственной гибели! Ладно, расхлебывайте сами. Дождетесь однажды от своего Антошеньки… – Уточнять Валюшка не стала и, подхватив одной левой с полу покореженный чемоданчик, другой взяла на буксир заторможенного Струмилина:
– Ну ты как, Андрюшенька? Живой? Ничего, ничего, сейчас выйдем на свежий воздух… а то какой-то ты стал бледненький…
Дело было не в свежем или несвежем воздухе и даже не в Антошиной гантели. «Бледненьким» Струмилин сделался именно из-за этого наивного бабкиного объяснения: «Совсем другой человек! Ровно бес в него вселяется!»
А может, в этом и есть ответ на все те многочисленные вопросы, что с самого утра толпятся вокруг него и кричат на разные голоса?
– Да я в порядке, – неловко вырвал он локоть из железной Валюхиной ручонки. – Жив – и ладно. Слушай, мне тут заехать кое-куда надо на минуточку…
– Это уже адресовалось к Витьке, поскольку стояли около машины.
– Домой? – понимающе повел бровью тот.
– Нет, не домой, – сухо ответствовал Струмилин. – На Рождественку, к «Малахиту», куда днем заезжали.
– О, таки дошло дело и до кольца? – захохотала неугомонная Валюшка, и тут затрещал «Курьер»:
– Пятьсот семьдесят восьмая, вы освободились?
Тут Струмилина ждет какой-то лохматый мужик, аж ногой бьет от нетерпения. Как фамилия ваша? – Это уже в сторону, и из радиоустановки отчетливо донеслось:
– Леший! Вы ему скажите – Леший!
Андрей даже головой покачал. А он-то сам собирался искать Лешего, чтобы кое-что у него прояснить. На ловца и зверь бежит!
– Поехали.
– А за кольцами заезжать не станем? – осведомилась ехидная Валюха. – Или все-таки домой?.. Струмилин угрюмо уставился в ветровое стекло. Домой! Что там делать, дома? Лида все еще спит. А может, это спит вовсе не Лида? Вернее, в том числе и Лида?..
Если бы сейчас выискался какой-то недоуменный читатель струмилинских мыслей и попросил его объяснить последнюю, Андрей только и мог бы, что растерянно пожать плечами.
А вот и начало XX столетия. Серебряный век и всякое такое. Прелестный, почему-то немножко пугающий Сомов, хотя это, наверное, несочетаемые понятия, ; весь такой загадочный, совершенно далекий от жизни и в то же время правдивый!
Хотя в этом музее не бог весть что – «Две дамы в парке», «Спящая в розовом платье», «Дама у зеркала». Если бы спросили у Сони, она сказала бы, что Сомов – куда интереснее, чем Серебрякова, а между тем именно по ней сходит сейчас с ума Европа и Америка. Да, прикупить вот эти ее картинки мог бы позволить себе только крутой миллионер. А что в них особенного? «Кормилица с ребенком», «Портрет С. Эрнста» – весь плоский какой-то, неживой парень, «На лугу» – вообще так себе, напоминает фантик конфет «Коровка». «Крестьянка с квасником» – вот те на, а разве квасник – это кувшин, а не мужик, продающий квас? Ключник, квасник, булочник…
Ага, «Прощание славянки»! Ну, это, конечно, шедевр. Супер! Тут уж ничего не скажешь, даже Семирадский обзавидовался бы. Какое лицо у этой женщины на переднем плане, какое отрешенное от всего лицо! От этого выражения вас словно мороз пробирает, хотя на заднем плане пылает огромный костер.
Двойное впечатление – жар от пламени и ледяной отрешенности женщины, которая сейчас взойдет на этот костер. Вроде бы ничего нет у историков насчет того, что славянки исповедовали обряд самосожжения, как последовательницы Сати в Индии, но тут не в обряде дело. Для этой женщины вместе с ее мужем умер весь мир, ничего не осталось, для нее каждая минута жизни – лишние мучения, так зачем их длить? Не лучше ли броситься в огонь и покончить со всем этим?
Соня передернула плечами. Ее всегда какой-то восторженный озноб пробирал перед этой картиной. Удивительно, как холодноватая, декоративная (по большому счету!) Серебрякова смогла написать такое страстное полотно. Повезло Северолуцку, даже странно, что Третьяковка не наложила лапу на этакое сокровище. Ведь Москва вечно все под себя гребет.
– А здесь у нас гуаши Бенуа и Лансере, – прервал ее задумчивость почтительный шепоток смотрительницы. – Вот, пожалуйста.
Сухощавая дамочка в седых кудерьках обеими руками приподняла черные шторки, прикрывающие две картины, чтоб чувствительная гуашь не страдала от солнечного света. Да и пострадала бы – невелика потеря! Какие-то уродцы, карлики с непропорционально большими головами, смотреть противно.
Соня вежливо кивнула, обвела взглядом зал, задержавшись на громоздком поставце с образцами фарфора – ей-богу, это не иначе Мейсен, пастушка на пару вон той пастушке она видела в квартире Евгения! – и, не удостоив вниманием скучноватого Рериха, побрела к выходу в холл, где по всем стенам тоже висели полотна. Хотя там уже кубизм какой-то, нечего на него время тратить.
Смотрительница так и ела ее глазами. А, ну да, это она стояла у входа в музей и показывала Соне направление осмотра. Наверное, тоже одна из бывших «подружек» Кости Аверьянова. Черт бы ее побрал, просто неприлично так на постороннего человека пялиться!
– Да вы ничего не понимаете! – донесся вдруг из коридора возмущенный мужской голос. – Чем брезгливо поджимать губы при виде истинного искусства, дали бы себе труд задуматься, почему именно в начале века стольких художников вдруг начало тошнить от этого вашего так называемого реализма!
В ответ послышалось чье-то возмущенное кудахтанье.
Смотрительница вмиг забыла о Соне и выскочила в коридор. Соня, конечно, тоже полюбопытствовала.
Тот лоснящийся мужчина с оттопыренным задком ни с того ни с сего ввязался в пререкания с «хозяйкой» футуристического зала. Да, дирекции не следовало тетку, у которой не просто слово «реализм», а именно «соцреализм» натурально написано огненными буквами во лбу, ставить среди этой коллекции массовой идиотии. А молодой человек, похоже, в искреннем восторге от «Натюрморта» Пестеля, «Натюрморта» Попова, «Города» Розанова…
Вот смех! Означенный город и натюрморты ничем друг от друга не отличаются, та же мешанина линий и цветовых пятен, без подписи, и не догадаться, что есть что! В центре одного полотна намалеван черной краской большой номер шестьдесят два. Экий плодовитый оказался художник! А кто, в каком музее, интересно знать, страдает от созерцания предыдущих первого, второго… шестьдесят первого? И ведь наверняка есть номера шестьдесят три, шестьдесят четыре и так далее. Конечно, все это грандиозная лажа, а никакое не искусство, местные фурии правы. Вон их сколько навалилось на поборника кубизма – уже три.
И в их числе смотрительница, только что открывавшая для Сони «красоты» Бенуа.
Вот и славненько. Однако… надо браться за дело.
Время пошло!
При появлении машины токсикологов у крыльца замахала руками худощавая фигура со взлохмаченными светлыми волосами.
Леший бросился к Струмилину, но тотчас как бы и забыл о нем, провожая восторженным взглядом роскошную Валюху, величаво прошагавшую мимо.
– Ух ты! – простонал, чуть не облизываясь. – Вот это девочка!
Познакомь, а?
– Нет проблем, – согласился Струмилин. – Только там, по-моему, уже занято.
– Да брось! Таких объемов на всех хватит и еще останется!
– Ты как меня нашел? – прервал Андрей поток восторгов.
– Что ж Я, дебил, что ли? – резко обиделся Леший. – Небось у вас на «Скорой» тоже все по районам поделено, как у мафии, а Маяковка, то есть Рождественка, небось в Нижегородском районе! Правда, я твою фамилию не знал, но как только сказал насчет пищевых отравлений, меня тут сразу поняли.
– Давно ждешь?
– Всего ничего, какой-нибудь часок.
– Так что, симптомы обострились?
– Симптомы?! – Леший вытаращил глаза. – А, ты про абрикосы… Нет, все давно прошло. Я не за тем тебя искал.
– А зачем?
– Слушай… – Леший помялся. – Ты не знаешь, где Лидка? Я по телефону звонил сто раз, потом подъехал на Ковалиху, но там никто не открывает. Бабки у подъезда судачили, дескать, «Скорая» днем была, ну, я подумал, может, ты ее увез.
Струмилин поглядел исподлобья. Этот не в меру заботливый друг порядком раздражал его. Ну зачем врать, дескать, не такие уж близкие у них с Лидой отношения? Не близкие – так чего трясешься весь, чего бегаешь, как гончий пес, вынюхивая ее след?
– Да брось! – привычно махнул рукой Леший. – Ты прям дикошарый какой-то. Говорено уже: не нужна мне Лидочка в том плане, какой тебя интересует, не нужна, понял? Просто я вдруг вспомнил, что о ней проводник рассказывал. Ну, про мужика, который ее в Северолуцке провожал. Припоминаешь?
– Припоминаю. – Струмилин отвел глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45