– Никого в сумасшедшем доме.– Вы пьющий, Джо?– Я не могу пить. Если я пить, то умирать, потому что желудок горит. Ничего не могу пить.– А есть можете?– Совсем мало, мне больно. Горит. Я иду в Майами к врачу, но никто помочь не может.– Вы сказали, что вы гражданин Америки, Джо?– Ну да. Я член Союза каменщиков.– Кто-нибудь в этой стране когда-нибудь причинил вам неприятности?– Нет, никто.– Вы в Майами поселились, верно? Может, здесь у вас были неприятности?Зангара скривился, в первый раз выказав раздражение. Он ткнул пальцем в шрам.– Здесь плохо. Для чего жить? Лучше умереть, все время страдаю, страдаю все время.Это смутило Уинчелла. Изумившись, что что-то могло его смутить (но это было так), я вступил в разговор, спросив:– Вы умираете, Джо? Сюда, в Майами, приехали умирать?Его зубы сверкнули немыслимой белизной.– Свою работу закончить, – ответил он. Уинчелл взглянул на меня раздраженно, возможно, из-за того, что я влез без его разрешения, и продолжил:– Почему вы ждали, пока мистер Рузвельт закончит выступление? Он был лучшей мишенью, пока сидел в машине.Это немного сбило Зангара, и он, почти заикаясь, сказал:– Не было шанса, потому что люди впереди поднялись.– Они поднялись, когда вы в него выстрелили. Вам пришлось для этого встать на скамейку, верно?– Я старался, как мог. Не моя вина. Скамейка качается.– Откуда начал, туда и пришел, – сказал сам себе Уинчелл, просматривая записи.– Знаете мэра Сермэка? – спросил я.Рука снова нервно почесала заросший подбородок и щеку; темные глаза на меня не смотрели.– Нет, я его не знаю. Я просто хотел убить президента.– Вы не знали, какой из себя мэр Сермэк?– Нет, нет, нет. Я хотел только президента. Знаю только президента, потому что видел портрет в газете.В газете дважды был напечатан портрет Сермэка. Уинчелл снова вмешался, но уже развивая мою тему:– А вас не волнует, что Сермэк может умереть?– Никогда не слышать о нем.– Джо, а что такое мафия?– Никогда не слышать.Уинчелл посмотрел на меня; я мягко улыбался.Он спросил:– А вы не в мэра Сермэка стреляли? Вас, случайно, не мафия наняла, чтобы застрелить Сермэка? Почти смеясь, Зангара ответил:– Ерунда какая!– Почему вы не попытались улизнуть из парка, Джо?– Оттуда нельзя уйти. Слишком много народу.– Ведь это самоубийство, Джо. Зангара поморгал, не понимая.– Рискованно, Джо, – объяснил Уинчелл. – Разве это не рискованно?Голый маленький человечек снова поежился.– Нельзя увидеть президента одного. Всегда люди.– Вы анархист, Джо? Коммунист?– Республиканец, – ответил он.Такое заявление остановило Уинчелла еще раз.Потом он спросил:– Но вы ведь не пытались убить президента Гувера?– Почему. Если бы увидеть его первым, первым убить его. Все одно, нет разницы поэтому.Вмешался шериф.– Зангара, если бы в эту тюрьму пришел мистер Рузвельт, а у тебя снова был бы в руке пистолет, сейчас бы ты убил его?– Конечно.– А меня хочешь убить? Или полицейских, которые тебя схватили?– Нет смысла убивать полицейских. Они работать для жизни. Я за рабочего человека, против богатого и власти. Как человек мне нравится мистер Рузвельт. Я хочу его убить как президента.Опять вмешался Уинчелл:– Джо, вы в Бога верите? Церковь посещаете?– Нет! Нет! Я принадлежу только себе и... я страдаю.– Вы не верите, что есть Бог, небеса или ад, или что-нибудь подобное?– На этой земле все, как сорняк. Все на этой земле. Там нет Бога. Все ниже.Уинчелл перестал задавать вопросы.Зангара повернулся и подошел к окну – поглядеть на Бискейн-Бей. Оттуда дул слабый ветерок: я его чувствовал на том месте, где стоял.Шериф заметил:– Зангара, завтра мы пришлем вам адвоката. Повернувшись к нам голым задом, тот ответил:– Никакого адвоката. Не хочу никого, чтобы мне помогать.Шериф спросил Уинчелла, закончил ли тот. Уинчелл кивнул, и мы пошли назад через отделение одиночек; от шагов раздавалось эхо. Черный мужчина все так же сидел на корточках на своей койке: сейчас он смеялся сам с собой и подпрыгивал.У лифта шериф пожал Уинчеллу руку, произнес свою фамилию по буквам три раза, и мы спустились.Уинчелл в лифте молчал, но, выйдя наружу, под ночное небо Майами, положил мне на плечо руку и спросил:– А как твоя фамилия, малыш?– Геллер.Он улыбнулся, показав на этот раз зубы.– Не хочешь сказать мне ее по буквам?– Не хочу попадать в вашу историю.– Хорошо, не попадешь. Из Чикаго, верно?– Там и родился...– И что ты из этого сделаешь, когда туда вернешься?– Вот вы из Нью-Йорка. Вы что из этого сделаете?– Помои.– В Нью-Йорке это так называется?– Это одно из выражений, которым я называю нашу печать. Дерьмо, каким его именем ни назови, не будет пахнуть благовониями.– Шрам на его животе настоящий, не подделка?– Да, как будто подлинный. Слышал когда-нибудь об Оуни Мэддене?– Конечно. Это гангстер – друг Рэфта, – ответил я.– Мы с ним приятели, – сказал Уинчелл. – Он спас мне жизнь, когда на меня разозлился Голландец Шульц. Я немного освежил свою колонку – это касалось Шульца и Винса Кола. Предсказал убийство Кола за день до того, как оно произошло.– И Шульцу это не понравилось.– Да, очень не понравилось. Я стал меченым. Многие месяцы прожил под угрозой расправы. С тех пор у меня нервы ни к черту, и я не стесняюсь признаться в этом, малыш.– И это все еще продолжается?– Я – фигура общественная. Они не смогут ликвидировать меня без шума и возни. Я объяснил это Оуни. И знаешь, что он ответил?– Что?– Они могут найти способ, – сказал он. – Они найдут такой способ, что никто даже никогда не узнает, что это именно они меня устранили.Мы остановились посредине лестницы, ароматный бриз обвевал нас, как ленивый евнух.– Думаю, что этот маленький ублюдок целился в Сермэка, – сказал Уинчелл. – Думаю, он знает, что все равно умрет из-за желудка, а они, скорее всего, обещали ему поддержать семью там, в Италии, взамен на то, что он подстрелит Тони и будет помалкивать. А ты что думаешь?– Я думаю, что вы правы, – ответил я. – Но если это напечатают, никто не поверит.– Что же мне делать? – спросил Уинчелл. – Впрочем, я знаю – они поверят чепухе.И он пошел искать такси. Глава 18 Около семи утра следующего дня, сидя после завтрака в буфете «Билтмора» с чашкой кофе, я читал «Гералд» – среди показаний очевидцев покушения была заметка о генерале Дэйвсе. Он, наконец, выступил свидетелем перед Сенатской комиссией по делу Инсала. Да, он действительно дал Инсалу кредит в одиннадцать миллионов долларов из своего банка, капитал которого вместе с прибылью на тот момент составлял двадцать четыре миллиона долларов, и он оплошал, «положив в одну корзину слишком много яиц». Попыхивая трубкой и печально кивая головой, он отметил, что в ретроспективе все банкиры этой страны выглядят не лучшим образом. Когда его спросили, что он думает о новых банковских законах, он ответил:– О новых законах, не разобравшись в них как следует, я говорить не хочу – хотя эта привычка, не свойственная Вашингтону.Последнее, видимо, вызвало смех – дань генералу, чье остроумие не радовало, наверное, только меня.Потом я поднялся в свою комнату и упаковал белый костюм и обе пушки; рассчитался за номер и поехал на своем «форде» в северо-западный Майами. Вверху, в конце извилистой улочки, огороженной кустами гибискуса, олеандрами и жасмином, находилась больница «Памяти Джексона» – двухэтажное здание с большим числом длинных, оштукатуренных, белых прогулочных галерей с красными черепичными крышами и тентами на окнах. Вокруг теснились многочисленные пышные пальмы.Я припарковался на стоянке и прошел ко входу, где стояли, болтая, двадцать (или около того) красивых молодых сестер; они улыбались и пребывали в радостном возбуждении, очевидно, ожидая кого-то особенного, но явно не меня.В приемном покое главного корпуса находились многие из репортеров, бывших свидетелями ночной драмы. Однако Уинчелла не было. Стряпал, наверное, большую историю, а объедки оставлял знаменитостям рангом поменьше. Вдоль одной стены располагались телеграфные аппараты и машинки.Меня остановили двое из Секретной службы. Я показал удостоверение и поинтересовался, есть ли какая-нибудь возможность увидеться с Сермэком. Ничего не ответив, один из них взял меня под руку и провел через стену репортеров в коридор, за регистратурой.Не отпуская меня, человек сказал двум другим агентам, охранявшим коридор:– Это тот самый парень, которого хотел повидать Сермэк.Все (кроме меня) серьезно кивнули, и тот же самый парень проводил меня по коридору, который был буквально забит хорошенькими медсестрами. Это было похоже на сцену в больнице из самого последнего фильма Эрла Кэрола «Тщеславие»: все, до единой, симпатяшки, они улыбались и хихикали, как будто были готовы тут же спеть или станцевать.Мой провожатый, заметив, как я, замедлив шаги, с явным интересом разглядываю девушек в коридоре, сказал:– Сейчас здесь школа обучения медсестер. Репортерам есть на что поглядеть.– Держу пари – это так.Между группками медсестер виднелись раскрытые в больничные палаты двери; пациенты выглядывали со своих кроватей, иногда даже изгибаясь, чтобы бросить на меня взгляд. Или, скорее, на того, кого они надеялись вместо меня увидеть.– Между прочим, когда вы ожидаете Рузвельта? – спросил я.Человек из Секретной службы нахмурился так, будто я только что выдал большой секрет.– Он может прибыть в любую минуту. Как на всяком хорошем параде, на этом были хорошенькие девушки и цветы, гирляндами из которых украсили стены коридоров, где группками толпились какие-то люди; среди них олдермэн Баулер, еще люди из Секретной службы, пара детективов из Майами и несколько врачей в белых халатах. Были тут и Лэнг с Миллером, стоявшие по одну сторону двери ближайшей палаты.– Доктор, – сказал человек из Секретной службы. – Это мистер Геллер. Тот джентльмен, о котором спрашивал мэр Сермэк.Заслышав слово «джентльмен», Лэнг и Миллер обменялись ухмылками.Белоголовый Баулер устало улыбнулся мне и протянул руку. Я пожал ее, а Баулер сказал:– Прошлой ночью вы доказали, чего стоите, молодой человек! Благодарю вас за все.– Я не заслужил таких добрых слов, – ответил я. – Как себя чувствует мэр?Один из врачей, мужчина среднего возраста, преждевременно, как и Баулер, поседевший, заметил:– Мы надеемся на лучшее.Другой доктор, помоложе, в очках и с кофейным загаром, объяснил:– У нас нет привычки обманывать самих себя. Жизнь мэра в опасности. Пуля, которую еще не вынули сидящая над правой почкой, пробила правое легкое, и он кашляет кровью. Это большая нагрузка на сердце. И всегда остается опасность развития пневмонии или инфекции.Первый врач бросил на молодого коллегу испепеляющий взгляд, который тот, по-видимому, не заметил или, во всяком случае, проигнорировал.– Я полагаю, – сказал доктор постарше, – у моего коллеги есть основание говорить все это вам, чтобы вы проявили необходимую в данном случае осторожность.– Что вы имеете в виду?– Только то, что мэр настаивает на свидании с вами, а он человек упрямый, и спор по этому поводу мог бы вызвать у него перевозбуждение, которого мы стараемся избежать. Так что мы пошли навстречу его желаниям в отношении вас.– Я постараюсь его не волновать, док. А как другие раненые?– Серьезно ранена только миссис Гил, – ответил тот, что помоложе. – Она в критическом состоянии. У остальных четырех ранения совсем небольшие.Его коллега постарше заметил:– Что же вы не заходите?Взявшись за ручку двери, чтобы ее открыть, но еще не сделав шага, я сказал Миллеру, как будто только сейчас заметил его:– О-о! Вы все еще здесь работаете?Сермэк полусидел на постели в подушках – рядом находилась пожилая медсестра – и, завидя меня, криво улыбнулся. Кожа у него была серая, глаза полузакрыты, губы бескровные. Руки сложены на животе. Всюду в комнате и в примыкающем солярии, где сидели два других телохранителя, были цветы.– Последний раз я видел такое количество цветов, когда убили Дайона О'Бэньона, – заметил я.Сермэк коротко рассмеялся, а медсестра надулась и на меня, и на него.– Как вы себя чувствуете, мэр? – спросил я, подойдя к его постели.Он поморщился:– Я бы не купил себя, если бы меня продавали, – сказал он с одышкой. – Нам нужно поговорить.– Слушаю.Он повернул голову к медсестре; для этого потребовалось определенное усилие, но он его совершил.– Выйдите, – приказал он.Сестра знала, что с Его Честью спорить бесполезно, и беспрекословно вышла из палаты.– Закрой дверь в солярий. Геллер, – попросил Сермэк.Я закрыл.– И окно, – добавил он.Я закрыл и его. Два копа в форме, стоявшие снаружи на первом этаже, повернулись и посмотрели на меня, когда я опускал раму.Потом я вернулся к его постели. На тумбочке рядом с кроватью лежала пачка телеграмм толщиной с книгу. Та, что сверху, была от мэра Праги.– Знаешь, Геллер, – проговорил он, – я не сразу понял, что ранен. Почувствовал лишь, как что-то оглушило меня, словно током ударило. Выстрелов из-за шума толпы я не услышал. Потом почувствовал, как в груди разгорелся огонь.– А он ведь ушел, Ваша Честь.– Мне сказали, что его взяли.– Я говорю о блондине.– Вот как.– Наемные убийцы работают обычно командой. Один из них стреляет, а другой – просто прикрытие. Блондин и был этим прикрытием. Возможно, если бы убийца в вас не попал, начал бы стрелять он и, скорее всего, ушел бы, пока внимание толпы было приковано к человечку, разряжающему пистолет в автомобиль президента. У блондина, вероятно, была пушка с глушителем, или же он планировал в суматохе выдать себя за копа или представителя Секретной службы. Так или иначе, а я ошибся, решив, что если в прошлый раз он нажал курок, значит, и сейчас стрелять будет он. Ошибся.– Ты сделал все, что мог. Если бы другие люди работавшие на меня, сделали все возможное, как и ты. Ладно. Они ведь не сделали, верно?– По этому поводу от меня высказываний не ждите– Я окончательно решил, что виноват сам. Мне было что сказать, но я не стал этого делать и просто спросил:– Вы видели газеты?– Они мне их не показывают, – ответил Сермэк. – Рассказали основное. Зангара? Это его фамилия?– Да, фамилия.– Говорят, он итальянец.– Верно.– Что пишут газеты?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46