Он не переставал правой рукой нервно поглаживать подбородок и лицо, попеременно обращаясь то к Чиано, то ко мне, словно пытаясь найти одобрение или поддержку своих теорий и оправдание своих надежд».Но все его надежды были иллюзорны. Ему не следовало заключать мир с греками, но тогда он был бы вынужден положиться на немецкую помощь, а это было равносильно согласию подвергнуться мучительному унижению. Телеграмма Содду, вся выдержанная в мрачной тональности, подтолкнула Муссолини к мысли о том, что в будущем ему следует сформировать армию из числа жителей долины реки По и центральной Италии с тем, чтобы остальная страна ковала оружие для «воинов-аристократов». Тогда же Гитлер написал ему письмо, безупречное по стилю и выдержанное в успокоительном тоне, который Муссолини посчитал снисходительным, с заверениями в том, что в настоящее время ведется подготовка к немецкой интервенции. Но до того, как была завершена эта подготовка, группа югославских офицеров совершила государственный переворот, направленный против собственного правительства, которое совсем недавно поставило свою подпись под пактом, связавшим Югославию с осью Берлин — Рим. Гитлер резко прореагировал на это событие. Он стал настаивать на том, чтобы Югославия была сокрушена с «безжалостной жестокостью» одновременно с началом «Операции Марита» против греков.5 апреля, всего лишь через десять дней после государственного переворота в Белграде, Гитлер, уже попросив было Муссолини приостановить военные операции в Албании на несколько дней с тем, чтобы перекрыть итальянскими войсками албано-югославскую границу, вновь написал дуче, сообщив ему, что немецкое вторжение в Югославию и Грецию начнется на следующий день. Гитлер предложил, чтобы все итальянские вооруженные силы подчинились стратегическим приказам германского командования. Не проконсультировавшись со своими генералами, Муссолини согласился с предложением Гитлера.Нападение Германии на Югославию, начавшееся 6 апреля, было безжалостным и завершилось полнейшим успехом. К 17 апрелю Югославия капитулировала, десять дней спустя Афины были оккупированы немецкими войсками. Была принята капитуляция Греции и определены новые границы Югославии, но и в том и в другом случае даже без упоминания Италии. В своей речи в рейхстаге Гитлер попытался смягчить удар по самолюбию Муссолини, оценив немецкое вторжение в Югославию и Грецию как «предупредительную меру против стремления Великобритании окопаться на Балканах», и отрицая тот факт, что оно было осуществлено «с целью оказания помощи итальянцам в их сражении против Греции». Но ни у кого, и менее всего у Муссолини, более не могло оставаться никаких иллюзий относительно истинного уровня репутации Италии, столь низко опустившегося в глазах Германии и всего мира. В Берлине Альфиери пришлось выслушать Гитлера, открыто критиковавшего действия Италии и итальянскую армию. Фюрер разговаривал «резким и агрессивным тоном, — вспоминал Альфиери, — и, изменив своей привычке, не спрашивал меня о том, как идут дела у Муссолини».Зависимое положение Италии было продемонстрировано не только событиями в Греции и Югославии. 10 декабря в Риме были получены вести о штурме итальянских позиций у Сиди Баррани. Чиано не мог не удивиться тому полнейшему хладнокровию и той беспристрастной объективности, с которыми Муссолини встретил эту новость, выразив лишь надежду, что маршал Грациани сможет сдержать натиск противника. Но эта надежда, как и все остальные в ту зиму, была вскоре развеяна. К ночи 10 декабря англичане захватили столько пленных, что их казалось просто невозможным пересчитать. «Участок почти в пять акров заполнили одни только пленные итальянские офицеры, — докладывал штаб батальона английского подразделения „Coldstream Guards“, — а нижние чины итальянской армии, взятые в плен, разместились на участке в две сотни акров».«Можно считать, — записал в свой дневник Чиано, — что уничтожено четыре дивизии». На следующий день Муссолини признал, что Италия потерпела поражение. В начале января пала Бардиа и разбитая в пух и прах итальянская армия, многие подразделения которой сражались с храбростью, достойной лишь сожаления, против противника, ведомого гораздо лучшим командованием и, к тому же, несравнимо лучше экипированного, была отброшена назад к Тобруку. Муссолини оставался спокойным, — «нечеловечески хладнокровным», как описывал Чиано поведение дуче на заседании Совета министров 7 января, когда он признал, что для любой армии рано или поздно наступает день поражения. Но не так-то легко было для дуче скрыть чувство смятения, вызванное в нем рецептом лекарства, прописанного Гитлером для исправления военной ситуации в Северной Африке. Он был готов согласиться с тем, что Роммель, действительно, блестящий генерал, но для дуче было слишком трудно смириться с тем фактом, что один-единственный немецкий генерал со сравнительно небольшим контингентом немецких войск смог кардинально изменить ход войны в Северной Африке, пробыв там всего несколько недель. Мрачно сравнивая Роммеля, который всегда находился в своем танке во главе наступавших немецких колонн, с Грациани, который укрывался «на глубине семидесяти футов под землей в римской гробнице», дуче не мог не отнести победы в пустыне на счет немецких войск, а не итальянских. Муссолини приказал Грациани предстать перед лицом следственной комиссии, которая осудила поведение человека, не вызывавшего теперь у дуче никаких чувств, кроме презрения. Выводы комиссии были восприняты с глубоким удовлетворением Бадольо, который терпеть не мог своего бывшего, более популярного, коллегу. Но Бадольо, так же как и Муссолини, оба они прекрасно понимали, что, на самом деле, стоило винить не только одного Грациани. Военная разведка, одно из немногих подразделений итальянской армии, действовавших успешно, имела в своем распоряжении перехваченные американские секретные радиотелеграммы, которые свидетельствовали о том, насколько слабее — и по численности, и по вооружению — были английские войска в Северной Африке. И менее компетентный, чем Грациани, генерал смог бы остановить их, если бы войска были должным образом подготовлены к войне, снаряжены и хотели бы сражаться. «Но что можно было поделать, — раздраженно задавался вопросом Грациани в своем письме к жене, — ведь нельзя же пробить броню ногтями пальцев!» Бадольо, который в качестве начальника генерального штаба с 1926 года в течение пятнадцати лет отвечал за перевооружение итальянской армии и ее готовность к военным действиям, и Муссолини, который закрывал глаза на явную бездарность Бадольо, должны были оба нести ответственность за поражения армии. Но в то время, когда Бадольо и Грациани обвиняли друг друга, Муссолини, в свою очередь, обвинял их обоих и тем сильнее подвергал их уничижительной критике, чем громче были успехи немецкой армии. Когда Роммель был повышен в звании до фельдмаршала, то Муссолини жаловался, что Гитлер сделал это специально, чтобы «подчеркнуть немецкий характер сражений в Северной Африке», и ответил Гитлеру тем, что произвел генерала графа Уго Кавальеро, преемника Бадольо на посту начальника генерального штаба, в маршалы, хотя мнение дуче о нем не было более высоким, чем о других его генералах. «Кавальеро всегда полон оптимизма, — отмечал Де Боно, — это единственная причина, в силу которой дуче предпочел его другим». Кавальеро также был, по мнению Чиано, раболепен до абсурдности и «был готов бить поклоны каждому общественному туалету, если бы это способствовало его продвижению по службе» Мнение Чиано в данном случае — как и во многих других — было явно предубежденным. Чиано поддерживал тесные дружеские отношения с дочерью Кавальеро (по всей вероятности, был ее любовником), которая была замужем за Франческо Джакомони, губернатором Албании. В свое время в Риме упорно ходили слухи о том, что Чиано был сторонником вторжения в Грецию только потому, что был лично заинтересован в расширении территории Албании.

.Однако, несмотря на обидчивость и раздражительность Муссолини, лично Гитлер продолжал держаться с дуче по-дружески и с пониманием. Что бы Гитлер ни думал об итальянцах, но его уважение к их дуче пока еще не ослабело. Даже в ноябре, когда ситуация в Греции приняла непредсказуемый характер, Гитлер привел Чиано в полное изумление, когда объявил ему со слезами на глазах: «Из этого города Вены, в день начала аншлюса, я послал Муссолини телеграмму, в которой заверил его, что никогда не забуду его помощь. Сегодня я подтверждаю это обещание. Я полностью нахожусь на его стороне». И уже после катастрофы в Северной Африке, во время переговоров в январе в Бергхофе Гитлер, как всегда, держался дружески, Муссолини был настолько уязвлен провалом своей армии в Северной Африке, что отправился в Германию в состоянии крайней нервозности, откровенно побаиваясь встречи с Гитлером. Он дважды откладывал ее в надежде получить хорошие вести с итальянских военных фронтов и даже предпринял неуклюжую попытку вообще отказаться от нее. Но встреча прошла в настолько сердечной обстановке, что Чиано не мог не отметить явную смену настроения Муссолини, у которого чувство облегчения перешло буквально в состояние восторга — «обычную реакцию дуче на встречу с Гитлером». Прибывшая на железнодорожную станцию Пуш итальянская делегация с удивлением увидела Гитлера, стоявшего на вокзальной платформе под падающими хлопьями снега в своей длинной кожаной шинели и в шапке, натянутой на уши. Пульмановский вагон Муссолини остановился прямо напротив Гитлера. Дуче медленно вышел из вагона и направился к хозяину встречи. Пожимая друг другу руки, они твердо взглянули друг на друга. «Кровь застыла в моих жилах, — за минуту до встречи, еще находясь в холодном вагоне, заявил Муссолини, — и ему не дождаться краски стыда на моем лице, когда мы увидимся». Муссолини, по свидетельству итальянского посла, вышел из вагона с окаменевшим выражением лица, но, как только Гитлер заговорил, дуче изобразил на физиономии искусственную улыбку.До начала переговоров итальянскому послу на какое-то время удалось наедине повидать Муссолини и сообщить ему, что Гитлер готов положительно выслушать любую просьбу о помощи, с которой дуче намерен обратиться к фюреру. Муссолини резко перебил его. «Мне не о чем просить его», — заявил дуче.И он, действительно, ни о чем не просил. Он позволил говорить в основном Гитлеру, тихо сидя в одном из тех массивных глубоких кресел, которыми всегда были заполнены немецкие приемные для официальных переговоров, лишь изредка делая отдельные замечания в то время, пока Гитлер демонстрировал свое знание военной ситуации и намечал в общих чертах их решение столь остроумно, что не мог не вызвать восхищения у Альфиери с Чиано и у маленького толстяка генерала Альфредо Гуццони, замещавшего находившегося в Северной Африке Кавальеро на посту начальника генерального штаба. Гитлер находился в отличном расположении духа, его голова уже была занята приятными мыслями о предстоящем нападении на Россию, которыми он, из обычной предосторожности, не делился с итальянцами. Самолюбие Муссолини было сильно уязвлено и тем поражением, которое он рассматривал как бесчестье его страны, и той настойчивостью, с которой немцы требовали, чтобы он прекратил попытки улучшить отношения с Москвой, и их прозрачными намеками на то обстоятельство, что поскольку Италия не имеет хороших солдат, то она должна вместо них передать в распоряжение Германии большее число рабочих для немецкой промышленности. Дуче был не в состоянии реагировать должным образом ни на обаятельные манеры Гитлера, ни на его успокаивающую уверенность в будущих успехах. Фюрер был «вежлив, относился ко мне по-дружески и с пониманием, — признался дуче итальянскому послу, но при этом посчитал нужным добавить, — даже слишком. Он истеричен. Когда он мне говорил, что никто на свете не переживал столь сильно, как он, вместе со мною выпавшие на мою долю испытания, то в его глазах появились слезы. Он явно перестарался. Он слишком сильно хотел заставить меня почувствовать и оценить его доброту и великодушие, его силу воли и превосходство».Во время обеда Муссолини, казалось, полностью сконцентрировался на еде. Низко наклонившись над блюдом и небрежно засунув салфетку за воротник кителя, он ел очень мало и очень быстро. Он слушал Гитлера с тем повышенным вниманием, которое зачастую скрывает тревожное состояние души. В тех редких случаях, когда он вступал в дискуссию, он говорил так неразборчиво, словно немецкий был тем самым языком, на котором он разучился говорить. В первый день переговоров во время перерыва для чаепития он являл собой жалкое зрелище, когда одновременно пил маленькими глотками чай из настоя ромашки и тщетно старался отодвинуть свое кресло от пышущего жаром камина. Наблюдая за ним, Гитлер не переставал поглощать печенье и пирожки с вареньем, а Геринг, выглядевший блестяще в новом серо-голубом мундире, все говорил и говорил, не закрывая рта ни на минуту.Вся схема деловых переговоров в Бергхофе в точности повторилась через шесть месяцев в августе 1941 года, когда Муссолини, совершая инспекционную поездку по полям сражения в России, посетил ставку Гитлера на Восточном фронте. «Дуче посчитал уместным, — объяснялось в итальянском официальном протоколе переговоров, — предоставить фюреру возможность в полной мере высказать свои соображения». Гитлер сполна использовал предоставленную ему возможность и в один из дней переговоров говорил, не переставая, два с половиной часа. Муссолини охватило неописуемое чувство облегчения, когда, наконец, он покинул ставку Гитлера.Уведомление о нападении на Россию было передано итальянцам в четыре часа тридцать минут утра 22 июня. Альфиери был поднят с постели и вызван в министерство иностранных дел Германии, где Риббентроп сообщил ему, что в три часа утра немецкие войска перешли границу с Россией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62