И когда на линейке ехал с ними и Дарьюшкой Матийцев на станцию, Скуридин, человек рыжебородый и подслеповато моргающий, говорил об этом так:
- Безусловно я его, этого коногона нашего, ка-ак схватил, значит, за ворот, то от вас, господин инженер, я его дернул назад, - безусловно это... А тут еще и Панас со своей стороны безусловно... то же самое...
В поддержку ему Афанасий Гайдай, с усами, может быть, черными по натуре, но запыленными и поэтому мышиного цвета, безбородый, со слезящимися от дневного света глазами и белым, в виде подковки, шрамом пониже правой скулы, говорил скрипуче:
- Эге ж... Я его тоже, своим чередом, уфатил за руку, - ну, вижу, дуже здоровый, так я давай тоди гаркать у викно: "Гей-гей! Ось сюды, хлопци! Ось сюды!.. Гей-гей!.." Ну, тут уж он почул, той Божок: "Эге! Зараз, мабуть, десять, або двадцать хлопцив прискочут, тоди вже квит!" От тоди той злодий себе на испуг и взяв!
Но Дарьюшка не захотела уступить Гайдаю спасительного крика и перебила его голосисто:
- Тю-ю, люди добрые! Глядите вы на него, - он кричал в окно! Так это же я кричала что есть мочи, а то ты-ы! А на чей же крик и вы-то оба влезли, как не на мой? А я, как вы влезли, от дверей прямо к окну, и прямо я всю душу свою в крике извела, а не то чтобы тебя из-за моего крика слышно было на улице!
Кучер линейки, Матвей Телепнев, человек рассудительный и серьезный, что свойственно кучерам, слушая их, обратился к Матийцеву:
- Как ежель на суде они так вздориться между собою станут, то какие там многие люди, пожалуй, смеяться зачнут.
В городе, когда он до него добрался, Матийцев нашел номер в гостинице "Дон", которая была попроще другой, "Южной", где все номера были уже заняты судейскими. "Дон" приютил и тех, кто был вызван сюда повестками по нескольким другим делам. Когда стало известно Дарьюшке, что судиться здесь будет довольно много народу, она повеселела и даже к судейским чиновникам прониклась уважением:
- Все ж таки не зря они с кокардами на картузах ходят: порядок наблюдают. А без них, действительно ведь, как же можно? Без них, значит, один другого колошматит, и ничего тебе за это... Хорошее тоже дело, нечего сказать!
Матийцев приехал сюда накануне того дня, когда должно было рассматриваться дело Божка; его же личное дело, - обвал в шахте, почему-то назначено было еще через день.
Найти дом, в котором должны были судить его и Божка, Матийцеву было нетрудно: он был едва ли не самый большой в городе - двухэтажный, кирпичный, под зеленой железной крышей - и занимал полквартала своей усадьбой. В этом доме, кроме камеры мирового судьи, где теперь расположилась выездная сессия, помещались еще и полицейское управление, и казначейство, и городская управа, - вообще все почти уездные "присутственные места". У входа в суд он увидел дежурного околоточного надзирателя, годами едва ли старше, чем он, с телом пока еще худощавым, но с совершенно круглым лицом, на котором так плохо росли усы белесого цвета, что издали их почти не было и заметно.
"Какое бабье лицо!" - подумал, подходя к нему, Матийцев и спросил:
- Выездная сессия, мне сказали, здесь... Здесь ли?
- Так точно, - с большой готовностью ответил околоточный, приложив к козырьку руку. - А вы, позвольте узнать, приезжий?
- Да, получил повестку... Слушаться будет мое дело... Моя фамилия Матийцев... инженер Матийцев.
Невольно как-то вырвалось у него это, но околоточный вдруг улыбнулся и прикачнул головой:
- Есть ваше дело, - видел... Там у них висит под стеклом в рамке список всех дел, когда какое назначено к рассмотрению. Я же с судебным приставом список этот вывешивал на стенку. Желаете зайти посмотреть?
- Мое дело ведь не сегодня, - завтра.
- Все равно, что ж, - суд гласный, никому не воспрещается и чужое дело посмотреть. Цыган там сейчас судят.
При этом околоточный сделал такой широкий пригласительный жест, что Матийцеву оставалось только войти в высокие прочные двери суда.
Занятый своим делом, он как-то не сразу усвоил даже то, что сказал околоточный насчет цыган, и, только усевшись в самом заднем ряду скамей для публики, всмотревшись и вслушавшись, понял, что судили не шахтеров, а каких-то цыган, убивших с целью грабежа путевого сторожа с женою в их сторожевой будке, ночью.
Насколько мог разобрать Матийцев, трое цыган, - один пожилой и двое молодых, - совершили убийство мимоходом: их табор перебирался на новую стоянку тогда, ночью, по холодку, вблизи железнодорожной линии, и им представилось почему-то очень удобным и легко исполнимым зайти в сторожку и совершить преступление.
Однако встретилось им, как оказалось, и небольшое препятствие: икона, висевшая в углу сторожки. Подросток, сын убитых, которого отец послал перед тем в обход его участка пути, вернувшись, заметил, что икона была перевернута лицом к стенке. Почему икона приняла такое неподобающее ей положение, как раз и выяснялось судом в то время, когда вошел и уселся в зале суда Матийцев.
За столом, покрытым выутюженным зеленым сукном с кистями, сидело трое судей: все сытые, барственного вида, в белых тужурках с золотыми пуговицами и золотыми погонами, и один из них, средний, как потом догадался Матийцев, председатель суда, спросил, обращаясь к трем арестантам со смуглыми, горбоносыми, чернобородыми лицами:
- Нам хотелось бы знать, почему, зачем именно перевернули вы икону?
- Икону? - старательно повторил стоявший в середине пожилой цыган и посмотрел вопросительно на одного из молодых.
- Бога, - буркнул ему молодой.
- А-а, бо-га, да... Русского бога это я, гаспадин, поворотил так (он показал это руками).
- А зачем же поворотил так? - допытывался председатель.
Пожилой цыган сделал гримасу недоумения, выпятил заросшие черным волосом губы, заметно поднял левое плечо и объяснил крикливо:
- Как "зачем, зачем"?.. Чтобы он не видал, вот зачем! - И когда ни председатель, ни сидевшие по обе стороны его члены суда не могли скрыть, глядя на него, легкой улыбки, пожилой цыган как будто даже обиделся, недовольно помялся на месте, опустил левое и поднял правое плечо и даже, хотя невысоко, правую руку, точно захотел дать пространное объяснение, но председатель сделал глубокий выдох, прозвучавший как "пхе", и задал другой вопрос.
У председателя было неразборчивое в линиях оплывшее красное лицо и зачесанные назад русые без проседи волосы. Из сидевших по обеим сторонам его членов суда один был лысый, с зачесом тоненьких длинных блекло-желтых волос с левого виска на темя, что называлось игриво "внутренним займом", другой - шатен с небольшою бородою и густой еще шевелюрой, подстриженный бобриком, держал голову почему-то склоненной на правый бок. Он же единственный из трех был в пенсне, причем пенсне это как-то непрочно держалось на его носу, и он часто дотрагивался до него рукою.
На столе перед ними стояло четырехугольное, в золоченой рамке "зерцало законов", украшенное сверху двуглавым, тоже золоченым орлом.
За особым столиком сбоку сидел еще один очень серьезного вида судейский чиновник, с двумя просветами на погонах с ярко-зеленой выпушкой. Глядя на него, Матийцев вспомнил многозначительные, предостерегающие слова Безотчетова, из которых самыми вескими были два: "Там проку-рор!", и сразу догадался, что этот, за отдельным столиком, и есть прокурор; поэтому он присмотрелся к нему внимательнее, чем к другим.
Прокурор был для облегчения головы ввиду теплого времени острижен под ноль, так что не был скрыт выпуклый с боков череп и, ничего не теряя от этого в выразительности, явно неспособный сомневаться лоб. Напускная ли была строгость в его сбегающемся книзу и не совсем здоровом на вид лице, или она была ему присуща, как петуху шпоры, только весь и сразу показался он неприятен Матийцеву.
Он отчетливо представил, что не позже, как завтра, придется ему говорить с ним, прокурором, как и теми тремя за судейским столом, и, чтобы отвлечься от охватившего его при этом щемящего чувства, перевел глаза туда, где сидели присяжные заседатели. Догадаться о том, что именно они присяжные, было нетрудно: среди них увидел он двух чиновников с поперечными широкими погонами, старого военного врача, может быть, уже бывшего в отставке, и священника, тоже немолодого, долгобородого и добротного, перед которым лежало что-то, завернутое в черную ткань.
В обстановке всего этого уездного суда бросалась в глаза Матийцеву совсем не уездная торжественность. У старших судейских, кроме университетских значков, были еще и ордена на их белых форменных тужурках. Близ прокурора и тоже за отдельным столиком сидел совсем молодой еще кандидат на судебные должности, тоже в форменной тужурке и с четырьмя звездочками на погонах; конечно, он был казенный защитник цыган-убийц. Матийцев заметил и еще плотного внушительного вида судейского, сидевшего в переднем ряду на скамье для публики, но иногда зачем-то встававшего, выходившего и потом вновь входившего в зал, и понял, что это и есть тот самый судебный пристав, о котором говорил околоточный. Оглядываясь кругом, Матийцев подумал, что преступники, которых здесь судили и будут еще судить, непременно должны были проникнуться мыслью, что вон каких важных лиц привели они в беспокойство и огорчение своими поступками.
Дослушивать до конца дело темных людей бродячего племени, которые так запросто обошлись не только с двумя русскими людьми, но даже и с "русским богом", Матийцеву не захотелось, и он вышел из зала суда на улицу, где снова увидел того же околоточного. Чтобы вернуться в гостиницу "Дон", нужно было проходить мимо него, поэтому Матийцев повернул в обратную сторону и дошел до "Дона" кружным путем.
На другой день утром он со своими свидетелями входил в суд, как в хорошо знакомое ему место. Однако новым и неожиданным для него явилось то, что священник, которого видел он накануне среди присяжных, приводил и его, и Дарьюшку, и Скуридина, и Гайдая к присяге, что показывать на суде они будут только сущую правду: в черном свертке оказались епитрахиль и серебряный крест. Церемония присяги особенно умилила Дарьюшку: она истово чмокала и крест и белую, широкую, слегка поросшую рыжеватым волосом руку священника.
В зал суда теперь Матийцева ввел судебный пристав, оставив его свидетелей в особой комнате. Бегло окинув глазами весь зал и увидев на прежних своих местах и судейских чиновников и присяжных, Матийцев остановился глазами на том, кого ему давно уж хотелось увидеть, - на коногоне Божке; там, где вчерашний день как бы толпились цыганы со своими конвойными, теперь, тоже в арестантской одежде серо-желтого сукна был Божок, и он смотрел на него, Матийцева, неотрывным и как будто даже обрадованным взглядом. Матийцев понял этот его взгляд только так, что ведь во всем холодно-торжественном зале суда перед ним теперь единственное знакомое ему лицо он, инженер шахты "Наклонная Елена"; но в то же время ему хотелось понять Божка и так, что от него единственного здесь ожидает он себе защиту. Он, заметил Матийцев, не только не похудел, а скорее раздобрел в тюрьме и даже побелел лицом, вид же имел несокрушимо могучий. Двое солдат конвойной команды, оба низкого роста и молодых годов, казались рядом с ним подростками.
Матийцев не знал, что Божка уже допрашивали, и что он, хотя и не очень многословно, но все же довольно запутанно рассказал, как именно, проходя по рудничному двору, "почитай что врозволочь пьяный", он увидел "горит светло в комнатях у инженера, и, значит, на это самое светло и полез", а зачем полез, этого не помнит и не знает и ничего в объяснение своего поступка сказать не может. Отрицал решительно Божок и то, что имел против инженера большую злобу и задумал ему отомстить, говоря об этом: "Злобы спроти инженера не питал за то, что увольнил, - мало ли людей инженера увольнить могут?.." Был ему предложен прокурором и вопрос: думал ли он, что убил инженера Матийцева? На этот вопрос Божок с большой убежденностью в голосе ответил: "Истинно так и думал, что совсем убил, черезо что на испуг себя взял, что как нехорошо сделал, - инженера нашего убил, а тут своим чередом большой бабий крик поднялся и люди - шахтеры наши надойшли"...
И председатель суда и прокурор задавали ему перекрестные вопросы, надеясь услышать от него, что вполне намеренно влез он в окно, чтобы непременно убить инженера, но он упорно стоял на том, что "влез сглупа и спьяну", почему даже и не помнит совсем, как именно влез.
Когда председатель суда после обычных вопросов об имени, отчестве, фамилии, летах, занятии спросил наконец:
- Что вы можете показать по делу обвиняемого в покушении на убийство вас... пхе... коногона Ивана Божка? - Матийцев не сразу начал свой ответ.
Он много думал над тем, что ему можно бы было сказать на суде в объяснение поступка Божка, но все толпилось в его голове совершенно бессвязно, не сложилось в готовую речь, хотя временами ему этого хотелось. Он только знал, о чем ему надо было говорить, как каменщик знает, из какого материала он возведет стены дома, не представляя в то же время ни плана этого дома, ни фасада его. Он не мог даже сразу, как требовалось всею обстановкой суда, отвлечься от этого бесстрастного, очень оплывшего, очень красного, апоплексического лица председателя суда и, начиная уже шевелить губами для ответа, все-таки продолжал еще его разглядывать, как какой-то посторонний предмет.
- В тот день, - начал он с большим усилием, - я уволил коногона Божка с работы... уволил за жестокое обращение с недавно купленной молодою лошадью... Она еще не втянулась в работу, но... должна была работать, как и всякая другая, - ведь не могло же остановиться дело добычи угля из-за того, что лошадь неопытна в нашем деле, молода, что ее, наконец, пугает даже вся обстановка шахты: темнота, грохот сзади ее вагонетки по рельсам... А какого-нибудь особого заведения для лошадей, где бы их обучали, как им надо работать в шахтах, пока не существует... Коногон Божок, - обвиняемый, - поправился Матийцев, стараясь попасть в тон судейских речей, - работал вместе с нею и выбился из сил, так как она, лошадь эта, не столько помогала ему, сколько, можно сказать, мешала, сбрасывала вагонетку с углем, а в вагонетке, полно нагруженной, считается шестьдесят пудов, - значит надо было все время ставить ее опять на рельсы и опять погонять лошадь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35