У тенора Фигнера какой же может быть опыт в этом деле? Решительно никакого! Его всякий из нашего брата инженеров обернуть вокруг пальца может, а уж меня не обманут, дудки! Я всякому такому как следует хвост накручу! - И Яблонский, сжав кулаки, начал так энергично крутить ими, что чуть не свалил со стола свою бутылку, теперь уже почти пустую, причем выпил вино, за исключением одного лишь стакана, он сам.
Слушая и наблюдая Яблонского, Матийцев представил всего лишь одну минуту себя инженером на шахте, хозяином которой, в Ткварчели или в Донецком бассейне, был бы его теперешний гость, и ему у себя же в квартире стало не по себе.
Не то чтобы тут же выгнать захотелось ему слишком развернувшегося Яблонского, но он уже не пытался больше улыбаться; даже и губы сжал и осерьёзил глаза.
Голова Яблонского была несколько странной формы, вытянута спереди назад яйцом, так что даже и с первого взгляда всякому бросался в глаза его крутой, хозяйского типа затылок. Боковым пробором и начесом волос сбоку на темя Яблонский, видимо, силился округлить линию головы, но при его негустых уже волосах это ему плохо удавалось.
Смотрел он как-то вполглаза: тяжелы ли были у него верхние веки, или он просто приучил себя именно так смотреть, чтобы придать себе побольше важности. Лицо его нельзя было назвать ни красивым, ни умным, - оно было как-то подчеркнуто грубовато. Такое лицо могло быть у сорокалетнего толстяка, хотя толст Яблонский, при росте выше среднего, не был.
Внимательно разглядывая его, Матийцев как-то незаметно для себя ставил с ним рядом Лилю. Может быть, потому так у него вышло, что тот только что спрашивал, нет ли у него на примете богатой невесты. И до того вдруг ясно ему показалось, что Лиля была бы довольна, если бы ее мужем сделался Яблонский, что чуть было он не сказал: "Есть у меня на примете богатая невеста!.." Остановило его только то, что он совершенно не знал, какое приданое могут дать за Лилей. Для него она была хороша без всякого приданого, но только теперь вот именно он постиг житейскую истину, что красивая женщина тянется к богатству, нуждается в нем, как дорогой бриллиант в золотой изящной оправе. А какая же пара мог бы быть он, Матийцев, горный инженер, совершенно ничего, кроме жалованья, не имеющий, такой женщине, как Лиля?
Совсем другое дело Яблонский: он бешено, напролом стремится к богатству, а это значит, что непременно и станет богат... И, как бы в подтверждение его мыслям, Яблонский заговорил о себе:
- Я представлял вам возможность стать со временем членом Государственной думы, но вы... почему-то отказались. Это - ваше личное дело, конечно. Но зато я... я от членства в Союзе горнопромышленников Юга России не отказался бы, если бы имел свою шахту. И я бы постоянно выступал с речами и докладами на съездах горнопромышленников, а не был бы безгласным Пеньком Иванычем. Там же, - если вы не читали их протоколов, могу вам сказать, - только воду в ступе толкут, а светлой головы ни одной незаметно. Вот теперь все кричат об угольном кризисе: "Угольный кризис! Угольный кризис!" А что это за угольный кризис такой? Откуда мог у нас взяться угольный кризис? Я вам скажу, откуда. Очень дешево у нас ценят уголь - вот причина недостачи угля! Нет никакого смысла увеличивать его добычу, когда цена ему на месте шесть-семь копеек за пуд! Взвинтить цену на уголь надо общим решением съезда горнопромышленников, вот тогда и был бы смысл взвинтить добычу!.. "Постановили: пуд каменного угля на месте держать на высоте десяти копеек, антрацита - двенадцати. Постановление это строго соблюдать всем горнопромышленникам Юга России". Вот и все! И все убедились бы тогда, что исчез, как дым в небе, всякий этот там угольный кризис!
Как ни хотелось Матийцеву улыбнуться в ответ на это, он все-таки не разжимал туго сжатых губ, только старался не смотреть на Яблонского, и, очевидно, заметив такое его отношение к своей горячей тираде, Яблонский встал наконец и решил проститься, говоря:
- Я, кажется, утомил вас: вы еще слабы, конечно, - не совсем поправились... Ну, поправляйтесь, поправляйтесь, - а то ведь вам, пожалуй, скоро и повестку в суд пришлют.
- Вы думаете, что скоро? - спросил Матийцев вполне равнодушно.
- А что же им его затягивать, это дело, если оно совершенно ясное и ни в каком доследовании не нуждается? - пожал плечами Яблонский, но тут же добавил: - Неясно в нем разве только одно это: каким образом вы могли остаться в живых, но-о... это уж выяснится на суде.
После этих многозначительных слов он ушел наконец - широкоспинный, в новеньком костюме из легкого серого в клеточку трико, с золотыми запонками на манжетах и в галстуке бабочкой, который наверно бы, - так подумал Матийцев, - понравился Лиле.
Только после ухода его Матийцев мог снова взять в руки Лилино письмо, которое как раз перед его приходом положил на этажерку в своей спальне, плотно притворив туда дверь. Но он заметил, что запах духов от письма не утаился от Яблонского, что тот принюхивался к нему, раздувая ноздри широкого носа, как конь к запаху свежего лугового сена, и даже посматривал иногда подозрительно на дверь в спальню, нет ли женщины за этой дверью.
Но как ни странно было в этом признаться самому себе, Матийцев чувствовал теперь с тяжестью в душе, что нежданный гость его хотя и не проник в тайну письма от Лили, однако очарование, шедшее от него, свеял. И даже сама Лиля, близко подошедшая было к нему так недавно, теперь почему-то отошла в сторону, сделалась тусклой, заволоклась.
До прихода Яблонского он думал не то что описать в ответном письме Лиле, что с ним случилось, - он понимал, что ей этого не нужно писать, - а только бы несколькими словами намекнуть на перелом в его воззрении на жизнь; теперь же как-то само собой это желание его хоть чуть-чуть приблизиться к ней отпало. Ничего не случилось с ним; он остался прежним... И как всегда на ее шутливые коротенькие письма он старался отвечать тоже коротенькими и шутливыми, так и теперь, усевшись, наконец, писать ей, он смог придумать только несколько строк:
"Не понял я, сколько ни старался, на что я, "юноша", должен, по-Вашему, надеяться. Если на то, что Шаляпин приедет давать концерт к нам, в Голопеевку, то ведь такого количества дьяконов, как в Воронеже, он не найдет у нас, и его, увы, пожалуй, даже не оценят. Скорее я уж буду надеяться на то, что он, многоденежный, купит где-нибудь поблизости от нас доходные угольные копи и пригласит меня к себе заведующим, положив мне, конечно, хотя бы в полтора раза больше жалованья, чем я получаю. На Кавказе, говорят, он на одном из своих участков нашел доломит, но доломит - пустяки, на нем не разбогатеешь".
Написав про доломит, он подумал, что незачем было писать об этом, что Лиля, конечно, не знает, что такое доломит и куда годится, но другого письма не хотелось ему писать.
Тем временем у Дарьюшки готов уже был обед, а после обеда Матийцев решил отнести свое письмо на почту в поселок, тем более что день был не очень жаркий и не ветреный, то есть не пыльный.
Хотя от рудника до поселка было минут двадцать ходу, но Матийцев как-то даже не заметил расстояния. Он, шагая, думал, как и у себя в квартире, о Лиле, Яблонском, Шаляпине. Они, эти трое, очень тесно сплелись почему-то в его мозгу.
Лиле, как и всем воронежским дьяконам, непреодолимо хотелось послушать "Блоху" в исполнении Шаляпина; Яблонскому хотелось доподлинно узнать, сколько и где участков земли купил не знающий куда девать свои шальные деньги знаменитый певец и чем именно богаты недра этих его участков, а до "Блохи" и до того, "Как король шел на войну", ему не было ровно никакого дела.
Дойдя до поселка и сдав на почте письмо, Матийцев остановился перед гостиницей с французским названием "Hotel Hermitage".
Неказистый вид был у этого отеля. Стены, оштукатуренные, должно быть, лет пять назад, теперь уже в недопустимой степени облупились, да и вывеска с пышными французскими словами потеряла уж даже и ту нарядность, какую имела года два тому, когда он впервые увидел ее еще студентом-практикантом.
Только теперь пришел в голову вопрос, почему армянин Кебабчиев заказал именно такую вывеску, и тут же явился ответ: да ведь угольные копи принадлежат бельгийской компании, а металлургический завод - французской, - как же было иначе назвать гостиницу в Голопеевке? Разумеется, только Hotel Hermitage, или же Hotel Paris.
От Эрмитажа Матийцева потянуло было в сторону слободки, где были две, горестные с виду, хатенки вдов двух забойщиков, погибших на "Наклонной Елене", но тут из пивной впереди его вышли двое пожилых и пьяных, бородатых и грязно одетых, несмотря на праздничный день. Не признать в них шахтеров из приезжих опытному глазу было нельзя: если не с "Наклонной Елены", то с "Вертикальной".
Держались они, впрочем, весьма наклонно, ставя при этом очень замысловато свои ноги в рыжих опорках; и один из них, ростом повыше, видно было, цепко ухватился за другого, чтобы как-нибудь нечаянно не упасть.
В то же время этот, более высокий, оказался и более речистым, и голосом хотя хриплым, но громким продолжал выкрикивать что-то, начатое, очевидно, еще в пивной:
- Он... мне... говорит: "Там!.." - "Там" - это что же такое?.. вспрашиваю я его. - Где же это, стало быть, мне прикажешь искать "там"? Ты мне скажи по-человеческому, а не то чтобы "там"!"
Матийцев пошел, не ускоряя шагов, за пьяными, так как ему захотелось тоже узнать, что скрыто было под коротеньким словом "там", действительно очень неопределенным, но узнать этого не пришлось ему: разговор круто повернул в сторону от "там" другой пьяный.
- Ну, ты же спал ночью или нет? - спросил он.
- Спа-ал? Спа-ал, я, ты говоришь? - завопил вдруг высокий. - Клоп, и тот боле мово спит!
- Кло-оп? - усомнился который был пониже.
- Истинно тебе говорю: клоп! - подтвердил другой. - Он, клоп, тварюга эта, только по ночам из нашего брата кровь точит, а дне-ем... днем он себе поса-пывает в своей щелке, - стало быть, дрыхнет!.. Вот те и клоп! Я же этой ночью, ежель ты хотишь знать, и двух даже часов не спал!
- Это ж по какой... ты прит-чине?
Высокий задержался на шаг, ткнул в грудь другого и ответил торжественно.
- По той самой причине это я, что кошка на мне окотилась, - понял?
Однако тот не понял, не хотел даже поверить.
- Как это кошка могла такое? - замотал он головой. - Ну, ты брехать мастер... ты - мастер, конечно, только скажу тебе, не на такого напал!
- Не веришь, а?.. Во-от черт какой, - не верит!.. - изумился высокий. - А что же тут можно не верить, раз ежели мы вдевятером на одном полу спим, а?
- Вдевятером, - это не касается! - продолжал отрицательно мотать головой другой. - Вдевятером - это подходяще, а кошка?.. Кошку-то ты к чему приплел?
- Ка-ак же это к чему кошка? Наша ведь она кошка, не чужая какая забеглая: нашего двора она, понял? Чу-удное дело, - как это кошка могла!.. Так и могла, вот что!.. Я себе это сплю, ничего... Ну, однако, середь ночи проснулся... Проснулся это, гляжу - темь округ меня, а по груди своей лапаю, - склизкое, ей-богу, - и будто воняет... И вот... что же это такое быть может, думаю? Может, это кровь из меня хлещет? Между протчим, думаю, как же может это быть кровь вонючая?.. Ну, ты сам об этом подумай своей головой: разве кровь наша вонять может?.. Не может этого быть, а между протчим своих серняков у меня не было, так я другой рукой к товарищу своему залез в карман... Действительно, вытащил у него я коробку, зажег спичку, гляжу это теперь при свете, - свят, свят, свят! - а на мне - вот она - кошка сидит, и глаза у ей зеленые! А кто же это возле нее колышется - много их? Котя-та! А? Вон ведь вышло что, а ты мне говоришь: спа-ал!.. Ей, кошке, значит, время подошло, а где же ей свое дело сполнить? Весь пол как есть битком забит нами!.. Вот она и выбрала, на ком ей окотиться: на мне!
- Выходит, ты ей мягче всех показался, - решил другой шахтер. А так как оба они остановились при этом, то Матийцев обошел их и посмотрел им в лица. У того, который только слушал, трудно было разглядеть глаза, - очень он зарос бурым волосом, а тот, на котором окотилась кошка, показался ему похожим на старый, еще семидесятых годов, этюд Репина, с подписью: "Мужичок из робких". Такое же было худое лицо, такие же серые, светлые глаза, - светлые, несмотря на хмель.
Уходя от них и уж не вслушиваясь больше в то, о чем они говорили, Матийцев пытался представить картину, как в тесной хатенке, на земляном, конечно, полу, вповалку спят те самые шахтеры, от которых он, инженер, должен требовать четкой работы за целый длинный день там, под землею...
И ему неловко стало идти даже и впереди этих двух пьяненьких бородатых, не только сзади; он перешел на другую сторону улицы. А здесь, едва успел он пройти один квартал, ему попался на глаза мальчик лет девяти-десяти, в изорванной рубашонке, когда-то, должно быть, розовой, теперь почти белой, грязно-белой. Он сидел на земле около незастроенного участка и обломком кирпича колотил по гвоздю, стараясь пробить им дырку в старой и ржавой коробке от консервов. Несколько еще таких коробок он уже нанизал на проволоку, и было ясно, что он хочет прибавить к тем еще и эту.
Около него лежал мешок, в котором было что-то. Матийцев остановился, так как взгляд, брошенный на него мальчуганом, неприязненный, исподлобья и вбок, показался ему знакомым: где-то видел и не так давно.
- Ты что такое тут делаешь? - спросил Матийцев, пытаясь в то же время припомнить, что это за мальчуган.
- Что? Машину, - отрывисто ответил мальчуган, пряча теперь уже глаза.
- Машину? Какую же именно? - И, спрашивая так, вдруг вспомнил Матийцев, что это - старший из четырех ребят погибшего в забое Ивана Очкура, вдова которого разрезала себе живот шашкой рудничного жандарма.
- А в мешке у тебя что? - спросил он снова, так как мальчуган ничего ему не ответил.
- В мешке? - повторил строитель машины, немного как будто даже испугавшись того, что забыл о мешке.
- Кусочки, должно быть? - догадался Матийцев, так как слышал от другой вдовы, Сироткиной, что этим ребятам, раз мать их в больнице лежит, не миновать "в кусочки идти".
Мальчуган тем временем придвинул мешок с кусочками к себе поближе, и Матийцев понял, что он чувствует себя несколько виноватым перед младшими братьями и сестренкой, что отдался влечению строить машину, а про то, что надо идти дальше за кусочками, чтобы набрать их хотя бы полмешка, совсем забыл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35