— Недаром говорят, что здесь край света, — отозвался Стивен. — Теперь покажите свою икру, пожалуйста. Боюсь, что нам придется вырезать из нее кусок. Я надеялся протолкнуть наконечник насквозь, но мешает большая берцовая кость.
— Может, подождать до завтра, — произнес отец Мартин, начавший терять самообладание.
— Зазубренный наконечник ждать не может, — возразил доктор. — Я не хочу видеть омертвения ткани или распространяющейся вверх гангрены. Прат, полагаю, отец Мартин хотел бы, чтобы его привязали, иначе он может взбрыкнуть, и я задену ему артерию.
Привычными движениями он обмотал первую цепь с кожаной прокладкой вокруг щиколотки отца Мартина и вторую вокруг его колена. Прат надежно прикрепил и ногу, и самого пациента к рым-болтам. Эту процедуру Стивен повторял бессчетное количество раз, но те, кому предстояла операция, боялись спасительных для них пут как огня.
Стивен чувствовал себя на своем месте — в окружении инструментов, запахов воска, воды в льяле, пакли, корпии, рома и настойки опия, которую он давал тем, кого должен был резать. После того как он забинтовал отцу Мартину ногу, тот снова затих: настойка опия подействовала, и доктор вновь ощутил себя достойной частью команды корабля.
Поднявшись, Мэтьюрин швырнул операционный фартук в угол, вымыл руки и вошел в капитанскую каюту. Джек Обри что-то записывал в журнал. Подняв глаза, он с улыбкой произнес:
— А, это вы, Стивен, — и стал писать дальше, деловито скрипя пером.
Устроившись в своем привычном кресле, Стивен осмотрел прекрасное помещение. Все было неизменно: подзорные трубы Джека на стеллаже, шпага возле барометра, футляры с виолончелью и скрипкой лежат там, где лежали всегда, великолепный, отделанный золотом несессер вместе с пюпитром для нот — подарок Дианы мужу — стоит на прежнем месте. Злополучная бронзовая шкатулка с «Данаи» с неповрежденными печатями, как ему было хорошо известно, спрятана под рыбинами. И все же что-то было не так, и он тотчас заметил, что к кормовым окнам были прикреплены глухие крышки: уж теперь-то оттуда никто не мог выпасть.
— Нет, дело не в этом, — произнес Джек Обри, перехватив его взгляд. — Это все равно, что запирать ворота конюшни после того, как лошадь украли. Очень глупое решение.
— И все же, боюсь, еще остались лошади, которых надо беречь.
— Не в этом дело. Полагаю, что нам предстоит нешуточный шторм, и я не хочу еще раз потерять рамы.
— Неужели дело так серьезно? А я-то думал, что волнение стихает.
— Так оно и есть. Только барометр резко упал — просто страшное дело… Простите, Стивен, мне надо дописать эту страницу.
Корабль то взлетал вверх, то опускался, то взлетал, то опускался на длинных волнах зыби. На бортовую качку не было и намека. Джек Обри продолжал скрипеть пером. Издалека слышался неприятный голос Киллика, который напевал: «Раз-два, дружно», и вскоре каюту наполнил запах плавленого сыра.
Это было их излюбленное кушанье по вечерам, но дело в том, что ни плавленого, ни иного сыра не было и за несколько тысяч миль. Неужели существует обман обоняния, думал Стивен, моргая на огонь качающегося как маятник фонаря. Вполне возможно. В конце концов, каких только видов обмана не существует? К тому же представления Киллика о том, что ему по праву принадлежит, отличаются флотской широтой: он ворует регулярно и старательно, как и боцман, но если боцман, по укоренившейся исстари привычке, может продавать наворованное, не задумываясь над последствиями, пока его не схватят за руку или он не нанесет непоправимый вред кораблю, то к буфетчику это не относится, поскольку Киллик никогда не переступал границы дозволенного. Его «приобретения» принадлежали ему самому и его друзьям, и вполне возможно, что он сохранил кусок почти непортящегося manchego или пармезана для какого-то собственного пиршества. Так что вполне реальный, существующий на самом деле сыр действительно жарился где-то совсем рядом. Стивен почувствовал, что у него текут слюнки и в то же время закрываются глаза. «Поистине, любопытное сочетание». Он услышал, как Джек говорил о том, что наверняка начнется шторм, и тотчас крепко уснул.
Глава девятая
Джек Обри нежился в постели, наслаждаясь своим возвращением к жизни. Было воскресное утро, согласно старинной флотской традиции, побудку сыграли на полчаса раньше обыкновенного, то есть после того, как пробило семь склянок, а не восемь. Делалось это для того, чтобы команда успела помыться, побриться и приготовиться к построению и церковной службе. Обычно он был на ногах вместе с остальными, но сегодня решил понежиться в постели, которая была гораздо мягче жестких пальмовых листьев и намного теплей и суше морских просторов. Звуки обычной приборки — швабрами и скребками из пемзы у него над головой — не беспокоили его, поскольку Моуэт не разрешил поднимать шума на юте. Однако, несмотря на заботу старшего офицера, Джек Обри прекрасно знал, который час: яркий свет и запах поджариваемого кофе сами по себе действовали как часы. Однако он продолжал лежать, испытывая наслаждение оттого, что жив.
Наконец аромат кофе сменился привычным запахом морских волн, смолы, нагретого дерева и снастей, а также воды в льяле. До его слуха донеслось постукивание пестика, которым помощник Киллика толок кофейные зерна в бронзовой ступке, взятой из лазарета. Дело в том, что Стивен любил кофе больше, чем Джек. Научившись приготовлению кофе по-арабски во время их плавания в Красном море (в остальных отношениях бесполезного), он запретил пользоваться обычной ручной мельницей. До слуха Джека также донеслась грубая брань Киллика, обрушившаяся на его помощника за то, что тот просыпал несколько зерен. Капитан заметил, что в ней прозвучали те же нотки праведного гнева, которые он слышал от грозных надзирательниц на борту катамарана или от миссис Уильямс, своей тещи. Он улыбнулся снова. Какое это удовольствие — жить. Даже миссис Уильямс и то вспомнить радостно.
Старый, но не по годам энергичный отец Джека, генерал Обри, член парламента, принадлежавший к крайним радикалам, похоже, задался целью погубить карьеру сына. Помимо политических осложнений, Адмиралтейство относилось к Джеку удивительно несправедливо с того самого времени, когда он получил младший офицерский чин. Обещанные ему корабли передавали другим капитанам, отказывались продвигать по службе его подчиненных — людей на редкость достойных, — то и дело проводя разбирательства по его рапортам и постоянно грозя отставкой, береговым бездельем и половинным жалованьем. И все же какими пустяками казались ему и козни лордов Адмиралтейства, и иски кредиторов по сравнению с тем, что он жив! Стивен, католик, уже успел воздать хвалу Господу; то же делал и Джек с его счастливым, благодарным складом ума, хотя и не в столь традиционной форме, радуясь и наслаждаясь жизнью, как даром Божьим.
Над головой послышался легкий стук копытец: это была Аспазия, которую только что подоили. Оказывается, времени гораздо больше, чем он предполагал. Джек сел в постели. Очевидно, Киллик прислушивался к тому, что происходит в спальне, поскольку он тотчас открыл дверь, впустив в помещение сноп солнечного света.
— Доброе утро, Киллик, — произнес Джек Обри.
— Доброе утро, сэр, — отозвался буфетчик, протягивая ему полотенце. — Будете купаться?
В здешних водах капитан обычно купался до завтрака. Чтобы не задерживать корабль, он обычно нырял с носового крамбола и поднимался на борт фрегата по кормовому трапу. Но на этот раз он отказался от купания и велел подать ему кувшин горячей воды. Кожа и особенно складки жира в нижней части живота были так раздражены соленой водой, что в настоящее время у него не было никакого желания окунуться.
— Доктор еще не встал? — спросил капитан, остановив движение руки, державшей бритву.
— Нет, сэр, — донесся голос Киллика из большой каюты, где он накрывал стол к завтраку. — Его разбудили ночью, когда у мистера Адамса появились сильные рези в животе оттого, что он переел и перепил, празднуя возвращение доктора. Но стоило поставить клистирную трубку, как все прошло. Я и сам мог бы воткнуть ее в эту старую задницу, — добавил он негромко, чтобы капитан не расслышал его слов.
Буфетчик не жаловал казначея, поскольку тот видел, как Киллик обирает матросов, морских пехотинцев, унтер-офицеров, гардемаринов и кают-компанию якобы ради заботы о капитане.
Несмотря на расстояние и ветер, было слышно, как Холлар и его помощники кричат в люки:
— Эй, на носу и на корме! Надеть чистые рубахи для построения, когда пробьет пять склянок. Парусиновые форменки и белые штаны. Эй, внизу! Надеть чистые рубахи, побриться к смотру после пяти склянок.
— Чистая рубаха, сэр, — произнес буфетчик, протягивая сорочку.
— Спасибо, Киллик, — отозвался Джек Обри.
Он натянул панталоны второго срока, заметив с сожалением, что, несмотря на все пережитые им лишения, они были все еще настолько узки в поясе, что пришлось не застегивать верхний крючок. А брешь прикрыть длинным жилетом.
— Скоро пробьет три склянки, сэр, — напомнил Киллик. — Слишком поздно приглашать кого-то на завтрак. Но так даже лучше, а то нынче утром Аспазия дала мало молока.
Свежий хлеб, а значит, и тосты давно отошли в прошлое, так же как яичница с ветчиной или бифштекс с луком, однако капитанский кок изготовил очень острое и вкусное, с хрустящей корочкой, блюдо из привезенной с острова Хуан-Фернандес сушеной рыбы, а Киллик достал одну из немногих оставшихся банок мармелада «Эшгроув Коттедж», который превосходно сочетался с галетами.
— Как жаль, что здесь нет Софи, — произнес Джек вслух, посмотрев на этикетки, которые она подписала своей рукой так далеко отсюда.
Пробило три склянки. Допив кофе, он поднялся из-за стола и надел портупею на парадный синий мундир, который протянул ему Киллик. В золоте эполет и с розеткой медали за сражение при Абукире, изготовленной из ткани, способной выдержать зимнюю погоду в водах Ла-Манша, Джек выглядел не только внушительно, но и нарядно. «Однако, — размышлял он, чувствуя, что ему становится жарко, — мне нельзя и виду подавать, что я переборщил. Другим тоже будет нелегко. — Затем, по веселости своего характера, добавил: — И faut souffrir pour etre beau!» note 29 С этими словами он поправил сдвинутую набекрень треуголку.
— Доброе утро, Оукс, — поздоровался он с морским пехотинцем, стоявшим на часах у дверей его каюты, затем, выйдя на шканцы, произнес: — Доброе утро, господа.
Ему хором ответили:
— Доброе утро, сэр. — С этими словами взлетели треуголки, и тотчас же полдюжины жилетов спрятались под плотно застегнутыми мундирами.
Капитан привычно оглядел паруса, такелаж и небо. Лучшего он не мог пожелать: дул свежий ветерок, при котором, будь такая нужда, можно было бы поставить фор-брамсель. Но поверхность моря его тревожила. Шторм, к которому он приготовился, приказав поставить глухие крышки на кормовые окна, так и не разыгрался, хотя попутная зыбь не ослабла. Хуже того, килевая качка мешала матросам сложить в пирамиду возле грузовой стрелы свои флотские мешки, поднятые с твиндечных палуб, чтобы произвести там уборку. Зыбь, которая шла по диагонали с разных направлений, волнуя поверхность моря, при всем опыте Джека Обри, раздражала его. Что до предстоящей церемонии, то раз в неделю она происходила на всех военных кораблях, если этому не мешала непогода. Он был ее свидетелем не меньше тысячи раз.
Приглушенный разговор, который шел на подветренной стороне шканцев, затих. Старшина, стоявший на главном посту, прочистил горло и, как только последняя песчинка упала в нижнюю колбу песочных часов, прокричал:
— Перевернуть часы и пробить склянки!
Вахтенный морской пехотинец шагнул вперед, стараясь не упасть при такой качке, и под взглядами всего экипажа пять раз ударил в рынду.
— Мистер Бойл, — произнес Мейтленд, вахтенный офицер, обращаясь к гардемарину, исполнявшему обязанности его помощника. — Разбить экипаж по подразделениям.
Бойл повернулся к барабанщику, вскинувшему палочки, и скомандовал:
— Дать сигнал разбиться по подразделениям! — И барабан тотчас загрохотал, объявляя всеобщее построение.
Матросы, стоявшие там и сям рыхлыми кучками, стараясь не запачкать выстиранную, а то и украшенную вышивками праздничную форму, бросились строиться в зависимости от обязанностей — баковые, марсовые, канониры и ютовые (шкафутных на «Сюрпризе» не имелось). Выровняв носки по знакомым швам на палубе, они выстроились по обеим сторонам шканцев, на продольных мостиках и на полубаке. Морские пехотинцы уже стояли возле кормовых поручней. Мичманы проверяли матросов в своих отделениях, пытаясь заставить их стоять по стойке «смирно» и не разговаривать. После этого они отрапортовали лейтенантам и штурману; лейтенанты и штурман проинспектировали их вновь, стараясь заставить не вертеться и не поддергивать штаны. Затем лейтенанты отрапортовали Моуэту о том, что «весь экипаж налицо, надлежащим образом одет и вымыт». Старший офицер направился к капитану Обри и, сняв треуголку, доложил:
— Все офицеры отрапортовали, сэр.
— Тогда совершим обход корабля, мистер Моуэт, — отозвался Джек Обри и вначале направился на корму, где, прямые, как штык, в своих алых мундирах выстроились солдаты морской пехоты. Надраенные белой трубочной глиной пряжки перевязей сияли, блестели начищенные стволы мушкетов и пистолетов, волосы были напудрены, кожаные пояса затянуты так, что ни вздохнуть, ни охнуть. Хотя над палубой натянули тенты, солнце, едва успев подняться, уже нещадно палило спины. Матросы явно страдали. В сопровождении Говарда, вышагивавшего с обнаженной шпагой, и Моуэта капитан шел, вглядываясь в малознакомые ему лица морских пехотинцев, а те ничего не выражающими глазами смотрели куда-то поверх его головы.
— Весьма похвально, мистер Говард, — отозвался капитан. — Полагаю, вы можете распустить своих людей. Пехотинцы могут надеть парусиновые рубахи и ждать возле полубака начала богослужения. — Затем, по-прежнему сопровождаемый Моуэтом и очередным начальником подразделения, он совершил обход остальных участков корабля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56