Фуражка свалилась, ветер пропеллера трепал его светлые волосы.
Взяв курс на север, Вера вскоре приземлилась у дома отдыха, где разместился эвакогоспиталь.
Когда Хватова сняли с самолета и положили на носилки, он неожиданно открыл глаза.
– Ваша фамилия Железнова? – облизывая сухие, запекшиеся губы, едва выговорил он.
– Железнова, – ответила Вера.
– Я воевал с полковником Же-лез-но-вым… – с трудом произнес Хватов и потерял сознание.
– Полковник Железнов – мой отец!.. Что с ним? – идя вслед за носилками, говорила Вера. – Пожалуйста, скажите, что с ним?..
– Товарищ летчица, – остановил ее дежурный врач, – об отце спросите в следующий раз. Видите, ему плохо.
Вера попросила медсестру, чтобы та написала ей о здоровье Хватова, а если его эвакуируют, сообщила адрес госпиталя.
– Куда его сейчас везти?!. Ведь он нетранспортабельный. У нас останется, – сказала медсестра и побежала к подошедшему автобусу: с фронта привезли раненых.
Когда Вера приземлилась на своем аэродроме, к ней подбежал Урванцев. Он шел за самолетом, пока она не подрулила к березам.
«Чего это он за мной ходит?» – досадливо подумала Вера. Сейчас ей было не до его шуток. Она заглушила мотор и соскочила на землю. Нога ее вдруг подвернулась, и Вера оказалась в широких объятиях Урванцева.
– Ходуля, что ль, поломалась? – спросил он.
Вместо ответа Вера оттолкнула Костю. Он не рассердился, а, сведя зрачки глаз к носу, состроил рожу и сказал:
– Вот что, пучеглазая…
– А без фамильярностей нельзя?
– Почему же, товарищ Железнова, можно и без фамильярностей, – ответил Урванцев и вдруг сразу стал серьезным. – Так вот, товарищ Железнова, мне дается задание… – Но не выдержал этого тона и, улыбнувшись, затараторил: – Сейчас мне говорил Владик Федоров, что он поддержал мою и твою кандидатуры. Только взял с меня честное комсомольское, что я по-серьезному отнесусь к заданию командира… С тобой он будет говорить отдельно. Так что нам работать вместе. Ну, что ты так на меня смотришь? Думаешь: «Несерьезный, ветропрах. Какой, мол, из него инструктор?..» Но теперь, Вера, все пойдет по-другому!.. – Он сделал короткую паузу и добавил: – И потом Федоров еще говорил, что нужно серьезно тобой заняться…
Вера нахмурилась и готова была ответить на это колкостью. Но Костя добродушно улыбнулся, и она тут же остыла.
– Ты не ерепенься!.. Со мной еще говорили Рыжов и Кулешов… Рыжов больше напирал на мое сознание, а Кулешов прямо сказал: «Брось ты свое ребячество!» И тому подобное… И приказал, как только ты появишься, сразу тебя к нему привести.
– Ты сказал, что утвердили мою кандидатуру. Значит, меня посылают в школу? – спросила Вера.
– Нет, не в школу… На мое место – ночником летать, туда, – Костя махнул рукой в сторону фронта.
– А ты?
– В летную школу!
Вера сорвала с головы шлем и с горечью проговорила:
– Устала я… Ох, как устала!.. – и пошла рядом с Костей.
– Я подожду тебя здесь. Доложи о своем прибытии ОД и пойдем к самому Кулешову, – сказал Урванцев, когда они приблизились к палатке оперативного дежурного.
Возвращаясь от дежурного, Вера посмотрела на Костю, который ждал ее, нетерпеливо крутя ремешок своего шлема, и невольно улыбнулась. «Вот бесшабашный! Не приведи бог какой-нибудь девушке связать с ним свою судьбу…» – подумала она. Подумала и сама же себя спросила: «Почему? А может быть, полюбив, он изменится? Ведь вот сейчас он ведет себя по-иному». Вера вдруг вспыхнула: ей показалось, что Костя принял необычный для него тон только для того, чтобы поухаживать за ней. А ведь Люся Астахова в нем души не чаяла, хотя и не пользовалась его взаимностью. И, переживая за подругу, Вера готова была наговорить Косте дерзостей, однако удержалась: «Какая, право, я глупая! Как можно сейчас, в такое время, думать о личном, когда предстоит такое серьезное дело! Разве можно вообще в войну сердиться друг на друга!.. Надо переломить себя!.. – Она шлепнула шлемом по своей ладони и снова взглянула на ожидавшего Костю, который теперь уже от нетерпения притопывал ногой. – Ну, и что же из того, что он такой сорвиголова? Зато ему все нипочем!.. И воздействовать на него надо не злостью, а добрым словом…»
– Товарищ Железнова, прибавьте шагу! – крикнул Урванцев. – Ведь командир ждет нас!
– Какой ты, право, Урванцев!..
– А что? Командир ждет, а вы все равно как по парку прогуливаетесь!.. – Он вдруг оборвал сам себя и уступил ей дорогу: – Прошу идти вперед!
Вера вошла в палатку первой. Рыжов протянул ей руку и спросил о полете. Кулешов поблагодарил за доставку раненого в госпиталь, и похвала подняла ее настроение.
– Вот что, друзья мои, – обратился Кулешов к Вере и Урванцеву. – Возлагаю на вас серьезное дело. Вас, Железнова, Урванцев будет готовить к ночным полетам. Через неделю вы замените его. За это время вы должны обучиться, перенять весь его опыт и даже вместе с ним слетать к партизанам. Ясно?
– Ясно! – ответила Вера.
– Ну вот, с сегодняшнего дня и приступайте!
Кулешов проводил летчиков к начальнику штаба и приказал ему спланировать их полеты так, чтобы выкроить время для совместных занятий.
Выйдя из палатки начштаба, Урванцев протянул Вере руку:
– Держи мои пять!.. И не сердись, сестренка! Ты же меня знаешь, уж такой я задался!..
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Поздняя осень затянула небо над Княжином косматыми облаками. Холодные ветры срывали с деревьев последнюю листву. Моросил дождь. Изредка кто-нибудь торопливо промелькнет по улице мимо окон, прогромыхает случайная подвода. И снова пусто и безлюдно на улице.
Женщины перестали вечерами собираться около избы Русских. Замолкли голоса ребятишек. Теперь Железнова и Карпова чаще всего проводили вечера у Пелагеи Гавриловны. Семилинейная керосиновая лампа слабо освещала большую горницу. На лавках сидели соседки, дочери и невестки Пелагеи Гавриловны готовили фронтовикам подарки к Октябрьскому празднику: кто вязал варежки или носки, кто вышивал кисеты, кто шил белье.
Нина Николаевна под руководством Пелагеи Гавриловны вязала шерстяные перчатки. Перчатки получились красивые, в шашечку. Галина Степановна тоже пробовала вязать перчатки, считая петли, сбивалась, распускала и принималась вязать снова.
– Да ты так, милая, и к морковкину заговенью не кончишь, – заворчала однажды Пелагея Гавриловна. – Смотри-ка, опять сколько петель пропустила!
– Как-то мне это, тетя Паша, не дается, – вздохнула Карпова.
Хозяйка глянула на нее исподлобья:
– Раз взялась, милая, за гуж, не говори, что не дюж! Вон Николавна уже заканчивает, а ты все еще настроиться не можешь. Скажи себе, что вяжешь для своего дорогого, и пойдет! Я как возьму в руки шитье и подумаю, что, может, эта-то рубаха моему сыну аль зятю попадет, так руки сами бегать начинают и дело незаметно делается. А если желания нет, то и спицы не слушаются, и петли пропускаются, да и руки-то, как крюки!..
Женщины засмеялись. Карпова залилась ярким румянцем. Ехидный взгляд сидящей напротив тетки Феклы вывел ее из душевного равновесия.
«Что же я за человек? Чего мне не хватает? – заново набирая петли на спицы, подумала Галина Степановна. – Ума? Силы воли? Характера?..» Она быстро заработала спицами, но не заметила, как снова пропустила две петли.
– Опять не получается! – словно прося пощады, призналась она.
– А ты не торопись, наберись терпения! – обернулась к ней Нина Николаевна.
– Работать больше надыть, а не баклуши бить! – вмешалась тетка Фекла. Ее давно подмывало взяться за эту белоручку. – Вона Николавна-то с одних с тобою мест, а баба другого покрою. Недавно ведь приехала, а уже тридцать два трудодня заработала. А ты кой-как семь выстрадала, а сорок семь проохала. Так, сватья, проживешь и платья!
Фекла басовито загоготала так, что у не затряслись и живот и полная грудь.
Однако поддержали ее только две старухи, сидевшие в большом углу.
Почувствовав, что остальные женщины жалеют ее, Карпова вскочила, бросила на лавку работу и только открыла рот, чтобы ответить тетке Фекле, как дверь избы распахнулась, и вошел рослый, широкоплечий, с окладистой бородой председатель колхоза Петр Петрович Крутовских. В комнате запахло дегтем от его сапог.
– Здорово, женское сословие! Гуторите? – спросил он.
Карпова снова села на лавку и взялась за вязанье.
– Что с фронту-то слышно, Петр Петрович? – спросили сразу несколько женщин.
– Как вам, бабоньки, сказать-то? – Крутовских задумался. – Если сказать вам про фронт, то дела там неважные, но и не плохие. Где наши бьют, а где есть, для маневру, и отходят.
У Петра Петровича не поворачивался язык сказать женщинам правду. Читая газету, он сам до боли в сердце переживал каждое плохое сообщение, в особенности те, где говорилось, что наши войска снова оставили один из советских городов.
– А отходить-то далеко будут? – спросила Стеша.
– Про это, бабоньки, знает верховная власть. Но она мне еще ничего не докладывала… А что касаемо меня, то пришел я до вас с великой просьбой. Как видите, на дворе непогода, надо полагать, заморозки схватят, а картошка еще не вся выкопана. Завтра, знамо дело, воскресенье. – Он обвел всех тревожным взглядом и остановил его на Пелагее Гавриловне. – Так вот, Пелагея Гавриловна, прошу я тебя и всех вас, товарищи женщины, поработать завтра для нашей Красной Армии.
Пелагея Гавриловна насупилась:
– А как же, Петр Петрович, к обедне-то?
– Бог за труд ради воинства не накажет! Конечно, если уж очень нужно к обедне, то я тебя, Пелагея Гавриловна, не неволю. Тогда пусть твои дочки да невестки выходят. Ведь картошка гибнет!
– У нас этакого еще никогда не было! – загомонили другие женщины.
– А мы, Петр Петрович, все после обедни сделаем, – предложила Пелагея Гавриловна.
Остальные поддакнули ей.
– Ну что ж, бабоньки, и на этом спасибо, – недовольно произнес Крутовских. – Но сами посудите, вернетесь вы от обедни во втором часу, небось полдничать станете, а работать когда же? С фонарями, что ли?.. Эх, не думаете вы о тех, что там, – Крутовских потряс фуражкой, зажатой в руке. – Люди кровь за нас свою проливают. А может статься, что картошка нам хлеб заменит, а хлеб мы им пошлем!.. – В избе снова загомонили. – Ну а ты, мать Фекла? – подошел он к Фекле. – Ты ведь у нас Ермак. Как скажешь, так и будет!
– Я-то? – Фекла обвела взглядом женщин, но на их лицах было выражение нерешительности. – Я-то что ж… Я, пожалуй… Вот, как остальные?
Нина Николаевна поднялась и вышла на середину комнаты:
– Дорогие мои, Петр Петрович прав! Нельзя оставлять картошку в поле. Она ведь общественная. Я обращаюсь к вам как жена фронтовика: выйдемте все завтра в поле!
– Раз Николавна идет, то и нам вроде не к лицу дома сидеть, – раздался властный голос тетки Феклы. А за ней и другие женщины подали свои голоса:
– Раз надыть, так надыть.
– Идем, Степанида! Бог за воинство гневаться не будет!
– Дело спешное – картошка. Только вот как погода-то?
– Радио предвещало вёдро, – ответил Крутовских, упорно глядя на Пелагею Гавриловну. Он знал, что, если она согласится, за ней пойдут остальные.
А Пелагея Гавриловна раздумывала: она за всю свою жизнь и одной обедни не пропустила и боялась, как бы бог не покарал за этот грех ее сыновей.
– Мамынька, не гневайся на меня. Что я тебе скажу… – заговорила вдруг Стеша.
– Знаю я, что ты, комсомол, скажешь, – ответила Пелагея Гавриловна.
– Ведь ты тоже хочешь, чтобы картошка была убрана… Ты же знаешь, если мы выйдем семьей, то завтра все поле за Заячьим Перелогом уберем… Идемте, мамынька!
– Вот что, Петр Петрович, – сказала наконец Пелагея Гавриловна. – Разреши мне одной, на духу, подумать. Утром, как к заутрене идти, и скажу.
Почти всю ночь Пелагея Гавриловна простояла на коленях перед образами.
– Будя тебе бубнить-то, ложись спать! – ворчал с печи Назар.
Но Пелагея Гавриловна выстояла долгие часы перед образами, тускло освещенными мерцающей лампадой, прочитала все молитвы за заутреню и обедню, помянула с молитвой о здравии ушедших на войну сыновей и зятьев. А утром со всей семьей пошла в поле.
Поле пестрело разноцветными платками и ушастыми шапками. Женщины согнувшись шли за сохами (здесь сохи сохранились только для пропашки и копки картофеля) и собирали клубни; старики в стороне копали ямы, ребята свозили картошку к этим ямам. Барсучий Угол, где они работали, находился далеко от деревни, почти у самого леса.
За сохой, которую направляла Стеша, собирали картофель Пелагея Гавриловна, Железнова и Карпова.
– Надыть, милая, картошку-то всю собирать, – ворчала на Галину Степановну Пелагея Гавриловна, – и большую, и маленькую, не то, пожалуй, половина ее в земле останется.
Издалека чуть слышно донесся благовест. Русских выпрямилась, глубоко вздохнула, перекрестилась. Потом, взяв наполненную корзинку, пошла к телеге, куда ссыпали собранную картошку.
Карпова обрадовалась, что хоть ненадолго освободилась от ее попреков. Разминая спину, потянулась:
– Ох, Нина Николаевна, как я устала! Ведь никогда такой работы не делала.
– Нужды не было, потому и не делала, – не столько осуждая, сколько сочувствуя, отозвалась Железнова.
– Кажется, еще немного поработаю – и упаду.
– А ты рукой в колено упрись, все полегче будет, – советовала Нина Николаевна. – Вот смотри, как я. У меня раньше тоже с непривычки спина болела, а теперь ничего. Уходить нам с поля, Галина Степановна, никак нельзя: засмеют, а то и еще хуже – осудят.
Карпова взяла корзину с картофелем и тоже пошла ссыпать его в телегу. У телеги стоял Юра, с видом заправского кучера держа в руках вожжи. Тут к ней подскочил счетовод – «этакий фартовый городской перец», как определил его Крутовских, – принял из ее рук корзину, одним махом высыпал картошку в телегу и так же проворно вернул корзину Галине Степановне.
– Да-с, товарищ Карпова! – многозначительно сказал он. – Для вас эта работа – убийство. Ваши ручки сотворены для фортепьяно или какой-нибудь там другой музыки.
Карпову возмутил его развязный тон, и она повернулась к счетоводу спиной.
– Не волнуйтесь, мадам! Мы ведь можем вам облегчить положение!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60