Среди раздумья стылых плит
Твоя душа себя узрит,
Никто не внидет в сумрак ложа,
Твой сокровенный час тревожа.
Молчи наедине с собой,
Один ты будешь здесь едва ли,
Ведь духи мертвых, что толпой
Тебя при жизни окружали,
И в смерти вновь тебя найдут:
Их воля явственнее тут…
— Где их воля явственнее? — не поняла Донна. Гарриет отмахнулась:— Неужели не понятно?.. На кладбище, где же еще… Не мешай. — Она продолжила декламацию:
Погасит мрак сиянье ночи,
И звезды, затворяя очи,
Не обронят с престольных круч
С надеждой нашей схожий луч.
Но звезд померкших отсвет алый
Покажется душе усталой
Ожогом, мукой, дрожью век,
И он прильнет к тебе навек.
— К кому прильнет? — вновь не поняла Донна. — Какая разница… слушай дальше:
Не сгонишь этих мыслей с круга,
Круг образов замкнется туго,
Они, в душе найдя приют,
Как росы с луга, не уйдут.
Затих Зефир — дыханье Бога,
И дымка над холмом полого,
Прозрачно, призрачно дрожит,
Как знаменье, она лежит
На деревах под небесами,
Таинственней, чем тайны сами…
Обернувшись к сестре, Гарриет спросила: — Ну как тебе?..
Донна неопределенно пожала плечами. — Красиво написано… Только ничего не понятно… «И он прильнет к тебе навек…» — процитировала она по памяти. — Кто прильнет?..
Гарриет уселась на койку. — Это все потому, что ты прагматик по жизни… — С чего это ты взяла?..
Гарриет, улегшись на кровать, накрылась одеялом. — Так кто прильнет? — повторила свой вопрос Донна, иронически посмотрев на младшую сестру. — Ты мне так и не ответила…
Та, натянув на голову одеяло, проворчала:— Отстань…
Донна пожала плечами. — Хорошо, как хочешь… Я ведь не просила, чтобы ты мне это читала…
Спустя несколько минут из-под одеяла послышался голос Гарриет:— И не забудь, что завтра твоя очередь подметать комнату…
Донна не обратила на реплику сестры абсолютно никакого внимания. Уже засыпая, она подумала: «неужели у Лоры Палмер действительно было что-то с Бенжамином Хорном?.. Если да, а это наверняка так, то что именно?.. И почему об этом никто не знает?..»
Джозеф Хэрвэй был помещен в самую лучшую камеру каталажки. Так распорядился шериф — видимо, авторитет агента ФБР Купера был в его глазах столь высок, что Гарри тоже уверовал в то, что наркотики в бензобаке «Харлей-Дэвидсона» не принадлежат хозяину мотоцикла, а, скорее всего, подброшены с целью опорочить его доброе имя в глазах полиции. Кроме того, Трумен проявил неслыханный для него либерализм — он разрешил свидания для любых посетителей, желавших видеть Хэрвэя, в любое время суток. Джозеф знал наверняка, что к нему обязательно наведаются как минимум два человека — Донна Хайвер и его дядя Эд, хозяин бензоколонки, и с нетерпением ожидал их появления.
В ожидании посетителей Джозеф долго и напряженно думал о некоторых странных обстоятельствах, связанных со смертью Лоры, пытаясь свести концы с концами. В последнее время его более всего занимала загадочная надпись, выполненная почему-то кровью на платке, найденном в районе предполагаемого места преступления — «Огонь, пойдем со мной».
Как и все обитатели подобных заведений, Джозеф довольно быстро приобрел привычку разговаривать самому с собой. — Интересно, — шептал он, механически вертя на пальце ключи зажигания своего мотоцикла — Трумен то ли по забывчивости, то ли по прямому умыслу оставил их задержанному, — интересно, что это могло значить?.. «Огонь, пойдем со мной»… — Хэрвэй внезапно вспомнил, инк однажды, на каком-то пикнике Лора то ли в шутку, то ли всерьез сказала: «Ты не можешь разжечь во мне огонь. Но я знаю одного человека, который способен ни это…» Тогда Джозеф, чрезвычайно обидевшись на свою подругу, прервал ее; теперь он жалел об этом. «Огонь, пойдем со мной», — это наверняка о том мужчине, которого имела в виду Лора, — решил Джозеф. — Наверняка о нем, больше не о ком…»
Размышления Хэрвэя прервал Томми Хогг, принесший в камеру обед.
Джозеф, заметив на подносе большую плитку шоколада — вне всякого сомнения, этот продукт не мог входить в тюремный рацион, вопросительно посмотрел на заместителя шерифа. — Это откуда? Томми улыбнулся. — Подарок Дэйла Купера, — произнес он. — Он сказал мне, что шоколад прекрасно восстанавливает силы… Мы-то знаем, что ты сидишь тут не потому, что представляешь общественную опасность, а только для того, чтобы не наделал очередных глупостей…
Джозеф благодарно улыбнулся. — Спасибо…
Томми принялся собирать грязную посуду, оставшуюся с завтрака. — Не за что… Благодари мистера Купера.
Когда Хогг ушел, Джозеф вновь принялся выстраи-нать логические цепочки:— Хорошо. Допустим, это — какой-то мужчина. — Напряженно думал он. — Кто же это тогда мог быть? Доктор Джакоби?.. Нет… Бобби? — Джозеф поморщился от этой догадки. — Тоже нет… Может быть, тот, в красном «корвете»?..
Очнувшись, Шейла открыла глаза и осмотрелась. Она находилась в каком-то нежилом помещении, скорее всего — дровяном складе или пакгаузе. На полу валялись свежие стружки, обрезки древесины и древесная кора. Пахло свежей смолой. Взгляд Шейлы упал на большую надпись, выполненную на стене помещения масляной краской — «Лесопилка Пэккардов. Сушилка № З».
«Лесопилка? — удивилась девушка. — Интересно, как я тут оказалась?»
Она попыталась было освободиться, но это ей не удалось — руки были заведены назад и привязаны к огромной поперечной балке, подпиравшей потолок.
Двери скрипнули, и на пороге показался Лео — Шейле сразу же бросилось в глаза то, что в руках у него была огромная металлическая канистра. Острый бензиновый запах не оставлял сомнений, что в ней налито.
Подойдя к пленнице, Лео потрепал ладонью ее щеку — обычно так обращаются с маленькими детьми, желая их приободрить. — Не бойся, — процедил он сквозь зубы, — не бойся, все будет хорошо…
Шейла опустила голову. — Сволочь… — прошептала она.
На ее счастье, Лео, который в это время отошел с канистрой вглубь помещения, не расслышал этого слова.
Поставив в угол канистру, Лео открутил пробку и плеснул горючее на пол, устланный стружками, и на стены. После этого он вытащил из внутреннего кармана куртки большой пакет и развернул его. Это была самодельная мина с часовым механизмом.
Заметив в глазах Шейлы удивление, ее муж принялся объяснять:— Как только маленькая стрелка часов подойдет вот к этой цифре, устройство сработает и воспламенит фитиль. — Лео, взяв канистру, вылил из нее остатки дорожкой от пробензиненной стены ко взрывному устройству. — А ты, дорогая, будешь стоять тут, привязанная, и смотреть, как эта стрелка неминуемо приближается к заветной цифре, будешь прислушиваться к тиканью стрелок, отсчитывающих секунды твоей жизни. — Лео улыбнулся. — Последние секунды твоей жизни, — добавил он.
Шейла попыталась сделать последнюю попытку спасти свою жизнь:— Послушай, Лео, — начала она. — Ты совсем не то обо мне думаешь…
Тот, не дослушав, оборвал ее коротким жестом. — Не надо. Все и так ясно…
Заведя часы и еще раз тщательно проверив, все ли сделано так, как следует, Лео на прощание улыбнулся и вышел, аккуратно затворив за собой двери…
Глава 33
Размышления психоаналитика Лоуренса Джакоби на больничной койке. — Одри Хорн по-прежнему в «Одноглазом Джеке». — Бенжамин Хорн успешно завершает переговоры с норвежскими бизнесменами.
Многие окружающие, даже хорошо знавшие доктора Лоуренса Джакоби, считали его если и не немножко тронутым то, во всяком случае, человеком со странностями. Когда где-нибудь речь заходила о психоаналитике, такие люди, многозначительно повертев пальцем у виска, обыкновенно произносили: «А, Джакоби?.. Наш Лоуренс?.. Так ведь он немного того…» Далее обычно следовал какой-нибудь анекдот из жизни доктора. Причин для такого отношения было множество, но главной являлась странная, по мнению многих, привычка доктора разговаривать самому с собой. Привычка эта, свойственная писателям, журналистам, школьным учителям, телекомментаторам и вообще всем, кто имеет какое-нибудь отношение к слову, у многих, как правило, вызывает сомнения в умственной полноценности. Доктор Джакоби, человек достаточно редкой профессии, имел обыкновение не просто беседовать сам с собой; это был не бессвязный монолог, а диалог. Лоуренс, задавая себе вопросы (порой даже малозначащие, на первый взгляд), тут же сам отвечал на них. По мнению психоаналитика это «раздвоение личности», как ничто другое, способствовало правильному самоанализу и выработке устойчивых реакций на многие негативные явления окружающей действительности. А что касается иронического смеха профанов по этому поводу — Лоуренсу на профанов всегда было глубоко наплевать.
Вот и теперь, лежа на больничной койке, доктор не терял времени даром — он в который уже раз выстраивал цепочки вопросов и ответов с целью полного выявления собственной сущности. — Ты спишь? — спросил Лоуренс у самого себя. — Если ты меня об этом спрашиваешь — то нет. — Что ты думаешь о своей теперешней болезни? — Думаю, очень скоро я поправлюсь. — Лоуренс, тебя когда-нибудь печалила мысль о смерти? — Нет. — Разве подобная перспектива прельщает тебя, Лоуренс? — Если бы я бодрствовал, мне хотелось бы умереть… Вслед за несчастной Лорой Палмер. А сейчас, в этот момент мне почему-то все равно. — Объясни мне это, Лоуренс. — Лоуренс, в настоящее время мне явно не по плечу эта задача. — Тогда о чем мне тебя спрашивать, Лоуренс? — О чем хочешь… — Может быть, о Лоре Палмер? — Нет, Лоуренс, мне не хочется сейчас думать об этом. — Тогда о чем же?.. — Лоуренс, давай начнем с самого начала… — Ты же сам знаешь — «В начале было слово, и слово было…» Ты хочешь говорить о Боге, Лоуренс? — Не знаю. — Хорошо. Давай поговорим о Боге. — Давай. — Так что же такое Бог? — Я не знаю, как это объяснить. — Но разве Бог — не дух? — Раньше я знал, что следует понимать под этим словом, но теперь не могу дать вразумительного толкования.
Двери палаты, где лежал Джакоби, раскрылись — на пороге показалась медицинская сестра, которую, видимо, привлек шепот больного. Постояв с минутку и послушав, что пациент объясняет самому себе о Боге, она понимающе хмыкнула и пошла обратно на коридор.
Лоуренс, лежа на правом боку, отрешенно смотрел в стенку и шевелил губами:— Но ведь Бог нематериален? — Нематериальности не существует. Это не более, чем слова. То, что нематериально, не существует вообще, если только не отождествлять предметы с их свойствами. — Лоуренс, значит. Бог — материален? — Нет. — Почему? — Не знаю… Мне так кажется… — Лоуренс, а дух Лоры Палмер, запечатленный видеокассете, был материален? — Я не хочу об этом думать. — Но ведь нематериальное невозможно запечатлеть? — Наверное… — Так что же в таком случае Бог? — Я представляю себе, но словами это передать очень трудно… Он не дух, но, тем не менее, он существует… — Но ведь в прошлый раз ты утверждал, что всякое деяние сводится к движению и мысли, что вторая является прообразом первого… — Лоуренс, я заблуждался… — Вот как? И в чем же?.. — Движение — это действие духа, а не мысли. Нерасторжимая материя в состоянии покоя и есть то, что ты называешь духом. А сила движения как раз и является результатом ее неделимости и вездесущности, — как именно это происходит, мне неизвестно, может быть, я никогда этого не узнаю… Но нерасторжимая материя, приведенная в действие свойством, заключенным в ней самой, и есть мысль… — Тогда ответь мне, Лоуренс, что в твоем понимании есть нерасторжимая материя? — Известные людям вещества, по мере восхождения материи на более высокие ступени развития, становятся все менее доступными чувственным восприятиям. Лоуренс. Возьми, например, металл, кусок древесины, каплю какой-нибудь жидкости, воздух, газ, теплоту, электричество… Ты называешь все эти вещества и явления материей, охватывая таким образом единым и всеобщим определением все материальное; но так или иначе, а ведь не может быть двух представлений, более существенно отличающихся друг от друга, чем то, которое связано у нас в одном случае с металлом и в другом — с газом. Как только ты говоришь мне о втором, я чувствую в себе непреодолимую потребность отождествить его с бесплотным духом или с пустотой. Меня удерживают от этого только знания, полученные в школе — об атомах, из которых состоит этот газ; но даже и тогда я ищу представление об атоме, как о чем-то, хотя бы и в бесконечно малых размерах, но все-таки имеющем плотность, осязаемость, вес. Устрани понятие о его атомистичности — я говорю о газе — я уже не смогу рассматривать газ как вполне реальное вещество, или, во всяком случае, как материю в привычном понимании… За неимением лучшего определения тебе, Лоуренс — согласись со мной! — придется называть его духом. Сделай, однако, от рассмотрения газа следующий шаг и представь себе вещество, которое настолько же бесплотней газа, насколько газ бесплотней металла, — и ты, Лоуренс, наконец приблизишься в своем понимании к массе, единственной в своем роде, — к нерасторжимой материи. Потому что, хотя мы и примеряемся с бесконечной малостью самих атомов, бесконечная малость пространства между ними представляется абсурдом. Ибо тогда непременно возникло бы какое-нибудь критическое состояние, какая-то степень разреженности, когда, если атомы достаточно многочисленны, промежуточное пространство между ними должно было бы совершенно исчезнуть и вся их масса — абсолютно уплотниться. Лоуренс, эти вещи ты должен помнить еще из университетского курса элементарной физики. Ну, а поскольку само понятие об атомистической структуре в данном случае целиком и полностью исключается, природа этой массы неизбежно сводится теперь к представлению о духе. Совершенно очевидно, однако, что вещество по-прежнему остается материей. По правде говоря, мы ведь не можем уяснить себе, что такое дух, поскольку не в состоянии представить себе то, чего не существует. Лоуренс, ты обольщаешься мыслью, будто составил себе о нем какое-то понятие потому только, что обманываешь себя представлением о нем как о бесконечно разреженном веществе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67