Под столом стояла пара больших черных гирь. Кое-где черная краска облупилась, и сквозь нее тускло поблескивал тяжелый холодный чугун.
“Ага, — подумала Катя, — вот же где я! Это ж колокольчиковская берлога, вот это что такое! Н-да, хорошо живут менты...” Вспомнив вчерашний вечер, она быстро сунула руку под подушку и сразу нащупала теплую рукоятку пистолета. Надо же, подумала она, а мент-то наш и вправду честным оказался! Впрочем, сарказм ее в значительной мере был напускным. В честности Колокольчикова она почему-то не сомневалась, этот увалень ей был чем-то очень симпатичен. Кроме того, он явно положил на нее глаз. Катя запустила руку под одеяло — там, как и под подушкой, тоже все было на месте, и она даже слегка обиделась на Колокольчикова: что же это он — сам собирался делать глупости, и сам же проигнорировал беспомощную жертву, которая сама напросилась к нему в койку? Он что, в самом деле такой честный, или просто пистолета под подушкой испугался? Ну, это вряд ли, не полный же он идиот. Не стала бы я в него стрелять, и даже сопротивляться особенно не стала бы... Катя почувствовала, что ее легкое полушутливое недоумение начинает перерастать в самую настоящую обиду, и одернула себя. “Ты и в самом деле спятила, Скворцова, — сказала она себе. — Посмотри, на кого ты стала похожа! Просто Бонни без Клайда, только и знаешь, что стрелять да трахаться”. Замечание было в достаточной мере справедливое, но Кате почему-то совсем не было стыдно. Колокольчиков был дурак — мужчина должен чувствовать, когда в нем нуждаются.
Тут ей пришло в голову, что старлей просто хотел, чтобы она как следует выспалась, и она умилилась этому предположению. “Если это и в самом деле так, — решила она, — то с него стоит списать половину грехов. А также стоило бы дать ему возможность согрешить по-настоящему — с чувством, с толком, с расстановкой. Он мальчик сильный, но, похоже, не грубый. Это должно быть весьма приятно — дать ему возможность согрешить, попутно утешившись самой.
Так и поступим, — решила она. — Если, конечно, останемся в живых. Сегодня все решится. Сегодня...”
Она подскочила, как ужаленная. Сколько же это времени? А вдруг она проспала встречу с Банкиром, и все ее труды пошли насмарку?
— Колокольчиков! — позвала она. — Эй, старлей, ты где? Колокольчиков не откликался, и Катя поняла, что она одна в квартире. “Вот так номер, — подумала она. — Куда же он подался? Запер меня тут, а сам пошел за своим Селивановым и за нарядом ментов с дубинками и наручниками, пронеслось в голове. — Живой не дамся. Выпрыгну в окно, тут всего-то третий этаж, авось не расшибусь. Отстреливаться буду...
Вот дура, — подумала она. — Истеричка. Что он, по-твоему, совсем чокнутый — собираться арестовать человека и оставить у него под подушкой заряженный пистолет? Да зачем ему наряд? Он же мог тебя в авоську сложить и отнести к себе в ментовку, да ему тебя и носить не надо было — ты же сама к нему вчера туда приперлась, совсем ополоумела... Нет, — решила Катя, — Колокольчиков все-таки святой. Это ничего, что у него фамилия подкачала. Святых всех по именам называют — святой Сергий, святая Варвара... она же Санта-Барбара. Как же его зовут, моего старлея? Держала ведь удостоверение в руках, читала... Помню, что Фомич, а вот имя... Андрей? Антон? Или вообще Николай?”
Думая так, она быстро одевалась, и в тот момент, когда она привычным движением затянула “молнию” на джинсах, пронзительно заверещал стоявший, оказывается, на столе электронный будильник. Поверещав, он начал противно квакать, а потом снова заверещал. Катя покрутила проклятую штуковину в руках, не зная, как заставить ее заткнуться, но та, слава создателю, проквакавшись, замолчала сама. Светящиеся цифры на табло показывали девять тридцать.
Под будильником обнаружилась записка, размашисто и неразборчиво написанная на обратной стороне какого-то казенного бланка — похоже, это был протокол допроса. Катя некоторое время старательно шевелила губами, разбирая почерк, больше всего напоминавший колючую проволоку. “Сразу видно, что мент писал”, — подумала она между делом.
“Завтрак в кухне на столе, — гласила записка, — кофе сваришь сама. На телефонные звонки не отвечай. Не опоздай на свое свидание. Жду тебя вечером. Как насчет того, чтобы начать делать глупости?”
Катя невольно улыбнулась, чувствуя прилив какой-то прямо-таки собачьей восторженной благодарности к человеку, которого она едва не убила и который, тем не менее, наплевав на свои прямые служебные обязанности, накормил ее, обогрел, дал отоспаться, а главное — понял.
Она с удовольствием, до хруста в суставах потянулась и пошла на кухню варить кофе. Прихлебывая густую ароматную жидкость, обжигавшую небо и заставлявшую сердце стучать быстрее, она обдумывала предстоящее опасное дело. В том, что дело будет опасным, сомневаться не приходилось. Несомненно, Банкир попытается ее убить — неизвестно, заинтересовала его якобы имеющаяся у Кати информация о Прудникове или нет, но шанс поквитаться с ней он не упустит. И, конечно же, он прибудет на свидание не один, если прибудет вообще. В конце концов, гораздо проще послать на это дело машину с вооруженными амбалами. Амбалы могут доставить Катю к нему, а если это почему-либо не получится, просто шлепнуть ее на месте. “Плохо, если он не приедет, — подумала Катя, вертя чашку в ладонях. Чашки у Колокольчикова были хороши — тонкого фарфора и очень изящной формы, Кате они очень нравились. — Если Банкир не приедет, придется как-то заломать одного из его мордоворотов и уговорить его отвезти меня к хозяину, а это — лишние хлопоты. И результат, честно говоря, сомнительный.
Это тебе не кино, Скворцова, не Голливуд какой-нибудь. Это наши отечественные отморозки в полный рост и со всеми прибамбасами. Сотрут они тебя в порошок, даже мокрого места не останется...”
Плевать, — подумала Катя. Почему-то мысль об отморозках, жаждущих стереть ее в порошок, ее ничуть не беспокоила — наверное, она просто свыклась с этой мыслью. Ведь привыкает же, в конце концов, человек каждый божий день переходить улицу, содрогающуюся от рева проносящихся на огромной скорости автомобилей. Некоторым, конечно, не везет, но большинству-то удается выжить... Просто надо очень внимательно смотреть по сторонам и уметь вовремя отскочить, — да так, чтобы не угодить под соседнюю машину.
“Так и будем действовать, — решила она. — Все равно, других вариантов нет и не предвидится ”.
Она допила кофе и вымыла чашку, с удовольствием проигнорировав заботливо приготовленный душкой Колокольчиковым завтрак — есть, как всегда по утрам, не хотелось, а о здоровом образе жизни думать пока что вряд ли стоило. “Если останусь жива, — решила она, — каждое утро буду завтракать, наберу вес и сделаю себе пристойную фигуру, а то перед мужиком раздеться стыдно”. Она вдруг вспомнила, что в ночь перед своей смертью Верка Волгина назвала ее Кощеем.
“Как в воду глядела, — с легкой грустью подумала Катя. — Верку уже похоронили, а меня смерть не берет, хотя Верка-то как раз была не при чем”.
Она убрала продукты со стола в холодильник, мимоходом удивившись бессмысленности своих действий: казалось бы, в преддверии того, что должно было произойти через пару часов, ее вряд ли могла волновать судьба колокольчиковского продовольствия, а вот поди ж ты. “Получается, — подумала она, — что все мы на три четверти состоим из условных рефлексов. Как это в той пословице? Помирать собирайся, а жито сей...
Кто это здесь собрался помирать, — прикрикнула она на себя. — И думать не моги, Скворцова. Мы с тобой еще не отблагодарили нашего мента за гостеприимство, а ты — помирать...”
Она снова села за стол и медленно, растягивая удовольствие, выкурила сигарету, бездумно глядя в незанавешенное окно на облетающие липы, между которыми простиралась начисто вытоптанная подрастающим поколением, теперь раскисшая от дождей земля, вдоль и поперек пересеченная растрескавшимися асфальтовыми дорожками. “Скоро Новый год, — подумала она и стала думать про Новый год, — потому что вставать и выходить под дождь ужасно не хотелось. — Ведь была же вчера дома, подумала она, так почему было не взять зонтик... Мокни вот теперь, как дура”.
Она сходила в прихожую, сделала телефонный звонок, который сделать было необходимо, вернулась на кухню, закурила еще одну сигарету, но, сделав три или четыре затяжки, раздавила ее в пепельнице. Курить больше не хотелось, да и время тянуть не стоило. Нужно было еще осмотреться на месте, прикинуть, что к чему, оборудовать наблюдательный пункт и занять позицию до того, как туда прибудут остальные участники праздника — в погонах и без.
Троллейбус, подвывая и дергаясь, полз от остановки к остановке. Внутри было тепло и сыро от битком набитых в него по-осеннему бледных людей в мокрой одежде и капающих зонтов. Мимо судорожными рывками проплывали улицы, превратившиеся в сплошные потоки зонтов и нахлобученных капюшонов. На остановках зонты стояли терпеливыми группками, начинавшими волноваться при приближении троллейбуса. Легковые автомобили проносились с мокрым шипением, обдавая газоны потоками грязной воды, когда колеса попадали в выбоины. Вода с плеском рушилась на газон, иногда доставая до тротуара, и тогда зонты шарахались в сторону и из-под них выглядывали раздраженные лица.
Когда Катя делала вторую по счету пересадку, дождь прекратился — не то небесные резервуары временно пересохли, не то городской транспорт просто вывез ее из зоны дождя кинетического в зону дождя потенциального, — так или иначе, но сверху больше не капало, хотя асфальт под ногами был мокр и грязен, а небо оставалось серым, как бетонная плита. Умирать в такую погоду — последнее дело, решила Катя. Упасть лицом в душистые травы, перевернуться на спину и увидеть над собой голубое небо — в последний раз, разумеется, — это даже романтично, и, уж во всяком случае, не так противно, как шлепнуться мордой в лужу, где плавают три или четыре размокших окурка и еще не рассосавшийся плевок, а на дне лежит, свернувшись кольцами, бледный и раздувшийся утопленник — дождевой червяк. Бр-р-р, гадость какая! Мертвому, конечно, все равно, но подумать страшно, что тебя потом перевернут, а у тебя вся физиономия в грязи, и к щеке бычок приклеился... Тошнотворное зрелище, а ведь это будут наверняка мужики. Не-е-т, товарищи, мне сегодня умирать никак нельзя. Давайте зимой, а еще лучше — подождем до лета. Годиков этак через шестьдесят-семьдесят... А? -
Катя вылезла из троллейбуса, привычно перебежала дорогу, игнорируя подземный переход, прошла дворами и углубилась в длинное бетонное ущелье, прихотливо изгибавшееся между ЛТП, где томились всухомятку страждущие братья по разуму, и ремонтными мастерскими, где опять гулко громыхали каким-то железом и раздавались истеричные звонки и завывания козловых кранов. “Сюда бы его заманить, — подумала она, — тут бы мы поговорили без помех, да только как ты его сюда заманишь? Не мальчик он уже — за гобой бегать. А, чего там! Как сумеем, так и сыграем”.
Она вынырнула из каменной кишки и осмотрелась. Кавалерия еще не прибыла, и вообще все было тихо и мирно, словно ничего особенного не происходило, да и не должно было произойти. “А может, так оно и есть, — со смесью испуга и облегчения подумала она. — Банкир решил, что ездить по моим вызовам ниже его достоинства, Колокольчиков ничего не сказал Селиванову, а мой сегодняшний звонок пропал втуне, и я проторчу здесь, как дура, до вечера, и придется опять что-то придумывать — не пускать же все на самотек... Ах, как было бы славно пустить все это дерьмо на самотек — авось, рассосется... Да нет, чепуха это все, просто еще рано, я ведь и собиралась явиться пораньше...”
Катя еще раз осмотрелась повнимательнее, специально обращая внимание на припаркованные у обочин автомобили, в которых могли скрываться наблюдатели, и, не обнаружив ничего подозрительного, двинулась к своему дому, мимоходом пожалев тех, кто в погоне за острыми ощущениями тратит бешеные деньги, куда-то едет, что-то такое покупает или колется всякой дрянью: то, что она испытывала, просто пересекая по диагонали свой скользкий от раскисшей глины двор, намного превосходило все переживания, которые можно было купить за деньги.
Миновав свой подъезд, Катя направилась к соседнему. Старенькой кремовой “волги” на стоянке перед домом не было, что означало, как минимум, пятьдесят процентов успеха — Степанцовых-старших, судя по всему, не было дома, а были они, скорее всего, на гастролях, как обычно в это время года. Оставалось только убедиться в том, что Степанцов-младший пребывает дома и что он там один. В просторном вестибюле Катя заглянула в почтовый ящик Степанцовых. Там было пусто, значит, дома кто-то все-таки был.
Степанцовы жили на третьем этаже, поэтому лифт Катя проигнорировала. Уже на площадке между первым и вторым этажами она услышала переливчатые трели флейты — Алеша Степанцов развлекался, имитируя перебранку двух старух.
Катя остановилась перед дверью, из-за которой доносились эти звуки, и нажала кнопку звонка. За дверью раздалось заливистое соловьиное щелканье, флейта взвизгнула и замолчала на середине сердитой реплики, и Алеша Степанцов открыл дверь, как всегда, даже и не подумав спросить, кто там, или хотя бы посмотреть в глазок.
Он остановился на пороге, близоруко щурясь — в последние годы у него сильно ухудшилось зрение, — по-прежнему ангелоподобный, длинноволосый, просто мечта любого гомосексуалиста (Кате, между прочим, порой казалось, что так оно и есть на самом деле). Одет он был по обыкновению в сильно растянутый свитер без ворота и разваливающиеся от старости, но очень чистые джинсы. Флейта, конечно же, тоже была здесь: торчала у него из под мышки, как градусник.
— Привет, — сказала Катя.
— А, Катюша, — узнав, сказал он без удивления. — Заходи. Чаю выпьешь?
Чаю Кате не хотелось. С куда большим удовольствием она сейчас хватила бы стакан — именно стакан, а не какую-нибудь рюмку! — обыкновенной водки, но Алеша был бы неприятно удивлен, да и потом, ей сегодня необходима была ясная голова, поэтому она сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46