И неважно, с какой стороны пришла бы эта смерть — от руки ли подкупленного охранника, или в женских тюрьмах охранницы, или от получившей весточку с воли соседки по камере — финал в любом случае был бы один и тот же.
Дом Валерия пришлось искать — Катя была здесь только один раз, да и то ночью. В конце концов на глаза ей попался сиротливо стоявший посреди стоянки серый “порше”, она остановила машину, расплатилась с водителем и вышла.
Да, это был тот самый дом и та самая стоянка, на которой она только вчера вечером садилась в двухцветный “запорожец” прапорщика Степаныча. Проходя мимо “порше”, Катя провела рукой в тонкой кожаной перчатке по запыленной округлости крыла. Ей стало грустно, и она немедленно и беспощадно подавила в себе этот посторонний сантимент. Поднимаясь по выщербленным бетонным ступеням крыльца, она испытала сильнейшее желание повернуться на каблуках и бежать куда глаза глядят, но в том-то и заключалась главная подлость, что бежать ей было некуда. Было так, словно в разгар веселой вечеринки она вдруг провалилась в скрытый под паркетом канализационный люк и теперь стремительно неслась куда-то вдаль, увлекаемая пенистым благоухающим потоком фекалий...
Для поднятия боевого духа она в деталях припомнила, как разделалась с Костиком, но это привело лишь к тому, что ей пришлось торопливо забежать под лестницу и пару минут корчиться там в сухих спазмах — желудок был пуст, и отдавать ему было нечего. На цементный пол сбежала лишь тягучая струйка горькой прозрачной слюны, и это было все.
— Сволочи, — все еще содрогаясь в последних рвотных позывах, невнятно пробормотала Катя, — что же вы со мной сделали, твари...
Она рывком стянула со здоровой руки перчатку и насухо вытерла губы горячей ладонью, после чего с силой провела ладонью по заду новеньких джинсов и натянула перчатку, помогая себе зубами. Потом она достала из пакета плащ прапорщика Мороза и перекинула его через локоть, полностью прикрыв брезентовой хламидой предплечье и кисть, а свернутый пакет запихала в карман.
— Бог устал вас любить, — процитировала она в пространство и стала неторопливо подниматься по лестнице.
...Прапорщик Глеб Степанович Мороз узнал о том, что Бог устал любить его, около четырнадцати часов по московскому времени. Правда, он понял это не сразу, хотя такой многоопытный мужчина, как Глеб Степанович, мог бы соображать чуть побыстрее. Во всем, несомненно, было повинно его дурное самочувствие, явившееся прямым следствием перепоя вкупе с последующим недосыпанием. Если бы у Глеба Степановича осталось время на то, чтобы проанализировать происшедшую с ним неловкость, он, несомненно, пришел бы к выводу, что начинает стареть. Но суть фокуса как раз в том и заключалась, что прийти к такому выводу прапорщик Мороз попросту не успел.
С утра он заехал в расположение части, где, как и положено старшине роты, поприсутствовал на подъеме и утреннем осмотре, оторвал пару несвежих подворотничков и даже произнес по этому поводу традиционный спич, исполненный праведного гнева и тяжеловесного кирзово-хлопчатобумажного армейского юмора. В связи с тяжелым состоянием здоровья прапорщика Мороза доля праведного гнева в этом спиче несколько превышала среднюю норму, а личный состав роты усвоил для себя пару новых выражений, но в целом все прошло довольно гладко, и Глеб Степанович не стал наказывать разгильдяев своей властью — он давным-давно достиг полного взаимопонимания со старослужащими и был уверен, что порядок в роте будет наведен и без его непосредственного вмешательства. Что же касается пары-тройки слезных писем, которые приведенные к порядку “чайники” напишут потом своим мамашам, то подобные мелочи Глеба Степановича не волновали — штабной писарь, выполнявший по совместительству роль ротного почтальона, был виртуозом перлюстрации, и все эти сопли до адресатов попросту не доходили.
После утренней поверки он поймал за рукав пробегавшего мимо со своеобычным комично-озабоченным видом неказистого мужичонку с накрытой засаленной фуражечкой обширной плешью и в мятых капитанских погонах. По странной иронии судьбы это недоразумение занимало должность командира роты и являлось непосредственным начальством прапорщика Мороза. Недоразумение резко затормозило, перебрав нечищенными ботинками по скользкому от мастики дощатому полу, и воззрилось на прапорщика вечно перепуганными кроличьими глазками. Прапорщик между делом отметил, что воротник форменной рубашки у товарища капитана почернел и лоснится, словно и не рубашка это была, а кожаная куртка. Прапорщика слегка замутило — подобные вещи вызывали у него непреодолимое органическое отвращение. Заметив такую рубашку на солдате, он оторвал бы воротник с мясом, а если понадобилось бы, то и с шеей. Теперь же он только незаметно сглотнул набежавшую слюну, проталкивая тугой комок в горле, и сказал:
— Макарыч, дело есть на полмиллиона.
— Ну, что такое? — вскинулся капитан, у которого всякие неожиданные обращения вызывали приступы тихой куриной паники: все-то ему, бедолаге, чудилось, что кто-нибудь из вверенных ему обезьян или повесился, или, как минимум, дал тягу, а то и перестрелял весь караул из табельного автомата и опять же дал тягу, прихватив из оружейки два цинка патронов. Кстати, такой случай был, и стоил он товарищу капитану майорских звезд, красовавшихся в ту пору на его погонах. У него даже прозвище появилось — Товарищ Дважды Капитан...
— Да все нормально, Макарыч, — успокаивающе пробасил прапорщик Мороз. — Просто мне бы слинять на сегодня. Ну вот так вот надо, — он провел ребром ладони по кадыку и, понизив голос, признался: — Перебрал я вчера, Макарыч, не рассчитал норму расхода топлива. Теперь хоть ложись да помирай, ей-богу. А, Макарыч?..
— Ну, не знаю, — нерешительно протянул капитан, трогая вулканический прыщ на кончике носа. — Вот же сволочь какая, болит, — пожаловался он, чтобы оттянуть принятие решения.
— Китайский лук не пробовал прикладывать? — спросил прапорщик, хотя и точно знал, что никакой лук капитану не поможет — ни китайский, ни японский, ни даже марсианский, а поможет ему разве что баба с задницей, как русская печка.
Для закрепления эффекта можно было бы посоветовать ему попробовать регулярно умываться с мылом, но ничего подобного прапорщик Мороз своему непосредственному начальству советовать, конечно же, не стал.
— Так что там у тебя? — спросил капитан, словно ему только что всего подробнейшим образом не объяснили.
Прапорщик поборол острое желание влепить ему по чавке, прямо по этому его прыщу. Сифилитик хренов, капитан от диспансерии...
Тем не менее, он еще раз терпеливо объяснил, что там у него, украсив рассказ живописными подробностями и интригующими полунамеками-полуобещаниями сводить, дать отведать, познакомить и ссудить, и все это при гарантированном сохранении и неразглашении...
Товарищ капитан закряхтел, раздираемый сомнениями, прыщ у него раскраснелся, прямо-таки заалел на бледной, испещренной предательскими прожилками лошадиной физиономии, а кроличьи глазки часто заморгали от предвкушений. Однако же он счел своим долгом спросить:
— По твоей части как, все в порядке?
— Обижаешь, Макарыч, — развел руками Глеб Степанович. — Ты же знаешь: у меня всегда полный ажур.
— Ну ладно, — неохотно сказало это явление природы, — иди, только не попадись там никому...
— Спасибо, ротмистр, — сказал прапорщик, небрежно, с шиком откозырял и отбыл по месту постоянного жительства, держа в кармане стиснутый до побеления суставов кукиш.
Домой добираться пришлось на метро, а потом еще и на автобусе, что тоже не способствовало поднятию настроения, поэтому, добравшись, наконец, до своей превращенной в склад вещевого довольствия квартиры, прапорщик не лег спать, как собирался, а достал из холодильника недопитую с вечера банку “шпаги” и в сердцах брякнул ее на стол с такой силой, что сам испугался, не отскочило ли донышко.
Так что к четырнадцати ноль-ноль по московскому времени Глеб Степанович был уже изрядно набравшись. К чести его следует сказать, что кто-нибудь послабее от такой дозы умер бы наверняка, он же лишь несколько утратил быстроту реакции и связность речи.
— За державу обидно, — говорил он, адресуясь к двум ожившим по случаю начала отопительного сезона мухам, ошалело мотавшимся над столом. — Пропили державу, мудозвоны, мать их так и разэдак...
Мух эти высокие материи интересовали мало — они имели цель более детально ознакомиться с содержимым возвышавшейся посреди стола жестяной банки, обильно перемазанной загустевшей желтоватой смазкой. Мухи имели все основания предполагать, что в банке еще полным-полно сытной свиной тушенки, и они не ошибались — тушенка в банке была съедена едва ли наполовину, но не утративший еще врожденной хозяйственности прапорщик, несмотря на свое тяжелое состояние, продолжал стойко оборонять банку и вместо калорийного продукта скармливал голодным мухам свою нехитрую философию.
— Не-е-ет, — говорил он, размахивая перед мухами своим толстым, коричневым от никотина пальцем, от чего мухи испуганно шарахались в разные стороны и принимались раздраженно крутить фигуры высшего пилотажа, — нет, ни хрена у них так не получится. А почему не получится? Да потому не получится, что не хотят они порядка. Порядок им — нож острый. Как же воровать-то, если кругом порядок? К ногтю их надо, ребята, всех до единого — к ногтю. Брысь, сука! Уйди от банки, кому сказал, говноедка!
Он покопался в пепельнице скрюченным пальцем, нашел бычок подлиннее и принялся одну за другой ломать спички, пытаясь прикурить.
— Бар-р-рдак, — приговаривал он при этом сквозь зажатую в углу губ сигарету, — и здесь публичный дом... Пр-р-роститутки!
В дверь позвонили.
— Иди на хер! — командным голосом крикнул прапорщик в коридор, но звонарь не угомонился — звонок продолжал нудно дребезжать, испытывая терпение Глеба Степановича и мотая электричество, за которое, между прочим, платил прапорщик Мороз, а не его тезка из Лапландии.
— Ну, б...екая морда, ты у меня сейчас позвонишь, — пообещал Глеб Степанович, с грохотом выбираясь из-за стола. Едва он, спотыкаясь и матерясь сквозь зубы, скрылся в коридоре, мухи незамедлительно спикировали на стол и в диком восторге стремительно забегали по ободку банки, торопливо облизывая его и миллионами стряхивая с себя болезнетворные микроорганизмы.
Прапорщик Мороз не стал смотреть в глазок и спрашивать, кто там. Он прямо-таки полыхал праведным гневом, еще не зная, что Бог разлюбил его. Твердой рукой он один за другим отпер замки и рывком распахнул дверь.
Он все-таки был еще не до беспамятства пьян, и потому, прежде чем заехать наглецу прямо по сопатке, решил все-таки взглянуть, кого это черт принес в такое неурочное время. Могло получиться неловко, особенно если за дверью стояла эта старая подстилка Алексеевна. Вечно у нее все кончается — то соль, то спички, как в войну, ей-богу...
За дверью, однако же, была не Алексеевна, а давешняя девка, приходившая сюда вчера вместе со Студентом. Глеб Степанович не сразу узнал ее: на ней были сплошь новые тряпки, да еще сбивали с толку эти черные очки на полфизиономии... Чего она в них видит-то на полутемной лестничной площадке? Через левую руку у нее был переброшен брезентовый дождевик, который он вчера же одолжил Валерке, а тот, добрая душа, нацепил его на эту бабенку...
Так или иначе, этот визит пришелся очень кстати. Во-первых, теперь девчонку не надо было искать — и чтобы вернуть плащ, и вообще... Во-вторых же... Во-вторых, Глеб Степанович питал слабость к таким вот субтильным дамочкам. Правда, полненькие ему тоже нравились, да и всяких иных-прочих он вниманием не обходил, но худых предпочитал, да и настроение сейчас, как он обнаружил с некоторым даже удивлением, было самое что ни на есть подходящее. Как ее зовут-то? Катя, что ли? Точно, Катя.
— Здравствуйте, — сказала Катя. — Не прогоните?
— Я что, по-твоему, — гомик? — без лишних околичностей перешел к делу Глеб Степанович. — Заходи.
— Гм, — сказала в ответ на его недвусмысленную реплику Катя, но в квартиру вошла и сразу направилась на кухню, уверенно лавируя среди нагромождений хлама и по-прежнему держа дождевик на согнутой левой руке.
Прапорщик неопределенно хмыкнул, запер дверь и последовал за ней.
— Садись, — кивнул он на свободный табурет, согнал с банки мух и уселся сам. — Пить будешь?
— Немножко, — не стала выкобениваться гостья.
“Судя по всему, — подумал прапорщик, — девка — огонь. Даже жалко”.
Катя молча приняла стакан. Так же молча, не чокаясь, они выпили.
— А где Валерка? — спросил, наконец, прапорщик, чтобы что-то сказать — молчание затягивалось.
— Убит, — просто сказала Катя, неловко доставая сигарету и прикуривая забинтованной рукой.
— Как так — убит? — разинул рот прапорщик.
— Очень просто, — сказала Катя. — Пулей в затылок.
— Ты что же, — спросил Глеб Степанович, стремительно трезвея, — видела, как его... того?
— Я видела, как прятали труп, — ответила Катя.
— Вон оно как... — протянул прапорщик Мороз, незаметно опуская руку под стол и нащупывая то, что было приклеено скотчем к крышке стола снизу.
Катя сидела неподвижно и смотрела на него сухими глазами. “Жалко, — снова подумал он, — девка ив самом деле — огонь”.
— Коли так, зачем же ты сюда-то пришла?
Он не стал ждать ответа. Длинноствольный “люгер” расцвел в его руке, как невиданный гладиолус из вороненой стали, но соплячка его опередила. Ей, как выяснилось, ничего и ниоткуда не надо было выхватывать, потому что пистолет все время был у нее в руке, прикрытый небрежно наброшенным сверху плащом — его, прапорщика Мороза, стареньким дождевиком. Эта стерва выстрелила с левой, даже глазом не моргнув и не изменив положения руки, словно заранее знала, куда придется стрелять. Глядя на свою раздробленную кисть, Глеб Степанович вынужден был признать, что проклятая бешеная кошка подготовилась к визиту гораздо лучше, чем он сам, к “торжественной” встрече.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46