Мысль куда более разумная, чем утверждение Морриса, будто мы, заметно уступающие в скорости степным животным, специализировались для погони за добычей! (Кстати, в исторические времена никто еще не наблюдал, чтобы охотники из первобытных племен бегом настигали дичь.)
Гипотеза Харди долго плескалась в морской воде, подобно бутылочной почте, и никому не было дела до его послания. Вообще-то люди слышали об этой «безумной» идее, но лишенная воображения ортодоксальная наука, как и во многих других случаях, с самодовольным пренебрежением убаюкивала себя привычными доктринами. Наш предок спустился с дерева и быстро превратился в Великого Охотника. Точка. Все. Просто и удобно.
Как ни странно, человек, даже строго приверженный науке, не расположен изменять свое представление о… человеке. Что почитатели Библии не склонны подвергать сомнению священные и неприкосновенные тексты двухтысячелетней давности, понятно, но готовность науки держаться избитой колеи частенько служила серьезной помехой для расширения горизонтов познания, К счастью, за последние десятилетия творческая фантазия стала пользоваться большим уважением. Но прежде… Страшно подумать, как порой пренебрегали основополагающими вкладами исследователей. Вспомним хотя бы унылое замечание председателя Линнеевского общества (Лондон) в 1858 году, том самом году, когда Чарлз Дарвин опубликовал свой эпохальный труд о происхождении видов: «К сожалению, за прошедший год не отмечено никаких открытий или достижений, о которых можно было бы сказать, что они двигают науку вперед»(!)
Меня несказанно удивляет, что Десмонд Моррис не вышел на верный след в своей «Безволосой обезьяне», тем более, что уже в 1966 году, когда он вел программу Би-би-си, где обсуждался мой фильм о жиряках, я убедился, что как зоолог он вовсе не лишен творческого воображения. Но — на всякого мудреца довольно простоты. Между прочим, годом позже вышла и стала бестселлером его «Безволосая обезьяна».
Лишь в 1972 году гипотеза Харди была всерьез рассмотрена в первой книге сведущей в вопросах зоологии писательницы Элейн Морган «Рождение женщины». Двенадцать лет оставалась под паром взрыхленная почва!
Элейн Морган пишет живо и увлекательно; подобно Десмонду Моррису, она специализируется на сексуальности безволосой обезьяны.
Ее книга всецело основана на положениях гипотезы Харди, и я к ней еще вернусь. Теперь же, пожалуй, пора изложить мою собственную версию «водяной гипотезы».
Глава 8
Моя собственная «водяная гипотеза».
«X-pithecus».
«Водяные дети» Чарковского.
«Грудная гипотеза» Морган и моя.
Сексуальные гипотезы Морриса.
Прямохождение.
Краткий обзор развития икспитека.
Десмонд Моррис — зоолог и директор Лондонского зоопарка. Кстати, после «Безволосой обезьяны» он издал книгу под названием «Человеческий зверинец», и сдается мне, на него повлиял тот факт, что по роду занятий он преимущественно соприкасается с животными, содержащимися в неволе. Между тем обезьяны, особенно павианы, в неволе сильно зацикливаются на сексе, можно даже говорить об извращенности.
Элейн Морган — феминистка и в своих в общем-то интересных суждениях о человеке склонна выпячивать роль женщины как зачинателя всех достижений наших далеких предков. Другой автор книг о происхождении человека, Роберт Ардри, прежде всего драматург, поэтому для него движущей силой эволюции является драма, другими словами, агрессия.
Ясно, что у каждого автора свой угол зрения, от которого зависит и весь ход рассуждения.
Что касается Элистера Харди, этого здравомыслящего основателя новой гипотезы, сдается мне, что и тут сказался неосознанный крен. Дело в том, что его специальность — биология моря. Будь он лимнологом, специалистом по фауне пресных вод, его гипотеза могла бы обрести другую и, думается, более верную форму.
Харди ведет свою обезьяну к морю, где, как мы видели выше, она, приспосабливаясь к новой среде, становится ныряющим и плавающим существом с голой кожей и прямой осанкой. Однако если ближе рассмотреть изменение природных условий, якобы вызвавших уход в приморье, мы увидим более выигрышную альтернативу, нежели морские берега.
Нам придется вернуться в весьма далекое прошлое, а именно в эпоху плиоцена, начавшуюся двенадцать и окончившуюся три миллиона лет назад. Кстати, именно в эту эпоху помещают Моррис и Морган своих «человекообразных обезьян», а вернее гоминидов, то есть предшественников человека.
В это время в Африке началась засуха, которая продолжалась миллионы лет. Главной причиной засухи было бездождье в обширных областях земного шара, вызванное нарушениями циркуляции атмосферы из-за образования могучих горных хребтов. Огромные лесные массивы сжимались, уступая место степям. Приспособившись к саванне, чрезвычайно увеличил свою численность животный мир. «Поражает обилие и разнообразие окаменелостей, относящихся к среднему плиоцену», — пишет наш северный знаток этого вопроса Бьёрн Куртен, крупнейший авторитет в вопросах палеонтологии.
Казалось бы, степи и степная фауна говорят в пользу гипотезы Морриса о предке человека и его выживании. Если подойти к вопросу поверхностно. Итак, обезьяна Морриса поспешила выйти на просторы саванны, скинула волосяной покров и бросилась вдогонку за газелями и прочими быстроногими животными. Охотящийся гепард развивает скорость больше ста километров в час. Человек может пробежать полтора километра со скоростью не выше двадцати пяти километров в час, стометровку — максимум тридцати шести! И — внимание! Вне сомнения, только Homo sapiens достиг такой резвости, его предшественники на генеалогическом древе гоминидов были куда более мешковатыми. Быстрая четвероногая обезьяна может развить скорость около шестидесяти километров в час. Зачем же такому быстроногому животному терять в скорости, поднимаясь в саванне на две ноги?
Так что же все-таки случилось с нашим далеким предком? Что вынудило или поманило определенный вид приматов покинуть лес?
Степи ширились, животный мир пополнялся новыми видами. Как уже говорилось, так называемая гиппарионовая фауна (гиппарион — род ископаемых трехпалых лошадей), включавшая различных антилоп, жирафов, мастодонтов, носорогов (в том числе безрогих), отличалась своим богатством. Были тут и совершенно вымершие ныне семейства, в том числе так называемые халикотерии — внешне похожие на лошадь животные с когтями вместо копыт, и, конечно, уйма мелких млекопитающих. В саваннах хватало добычи для всякого рода хищных зверей — крупных медведей, медведеподобных собак, больших саблезубых кошек, разной величины куньих, а также множества гиеновых, среди которых попадались особи ростом со льва. Все эти животные прямо или косвенно зависели от травостоя. И конечно же от воды!
Когда разрастались саванны, призванный обеспечивать всю эту обильную фауну ландшафт, наверное, во многом был похож на Серенгети в Танзании или на северную часть этого заповедника — Масаи Мара в Кении. Травы, травы, травы, но и реки. Ибо никакие травы не живы землей единой, необходимы дожди, и реки не пересыхают тотчас после дождей, как это бывает в безводной пустыне. Количество выпадавших в те времена осадков поддается примерному определению; Бьёрн Куртен в книге «Ледниковая эпоха» называет представляющуюся вероятной цифру — около четырехсот миллиметров в год. Вроде бы не так уж много, однако вполне достаточно для трав и для прокорма как травоядных, так и плотоядных.
Если были озера и реки, как выглядел ландшафт чисто картографически? Многие годы работы в Южной Америке помогают мне представить себе эту картину. Горы Кануку, где помещался мой лагерь, окружены саванной, простирающейся далеко на территорию Бразилии и Венесуэлы. В этом засушливом краю я изрядно побродил и поездил на «джипах», видел его сверху с самолета. И отмечал, что зелень сопровождает реки отнюдь не ровной полосой; занятая лесом площадь местами расширяется (или сужается), поскольку после дождей влага в почве задерживается неравномерно. Такое же распределение зелени вдоль рек наблюдал я в Масаи-Мара, богатой дичью кенийской саванне, и наверное, в плиоцене ландшафт, пусть даже более сухой в сравнении с предыдущими эпохами, в основном выглядел так же. И ведь где-то, как уже говорилось, самая обильная в истории нашей Земли саванновая фауна утоляла свою жажду.
Если вокруг водоемов водилось много животных, то как обстояло дело в самой воде? А так, что для плиоцена характерно появление огромного количества моллюсков. Богатый стол ожидал биологические формы, которые могли воспользоваться этими условиями, этой «нишей».
На Калимантане живет не только водолюбивый носач, но и макак-крабоед. Большую часть дня эта обезьяна проводит на илистых отмелях рек и кормится, конечно, не только крабами, но и всем прочим, что ей может предложить река, включая растительную пищу. Макак-крабоед продолжает занимать экологическую нишу, которая, как мне представляется, была открыта и для приматов плиоцена.
Примату Яну Линдбладу, которому выпало провести несколько богатых событиями фантастических лет среди южноамериканского варианта степи и леса и который видел, как вода благоприятствует развитию и существованию различных биотопов, тоже доводилось искать в воде съестное. Я уяснил, что большинство плодоносных деревьев растет возле рек и ручьев. Пальмы со съедобными плодами выстроились у водных артерий саванны, ксимении в лесных массивах роняли в воду чудесные плоды, известные под названием «свиная слива». Голодному примату было чем полакомиться у реки. Часто я видел, как сотни соблазнительных «свиных слив» качаются на поверхности воды у перегородившего течение упавшего ствола. Часть плодов, пропитавшись влагой, постепенно ложилась на дно этаким золотистым кладом. Руке примата не составило бы труда нащупать их в бурого цвета мутной воде.
Однако среди приматов Южной Америки нет подходящего кандидата для такой специализации. Как я уже говорил, ни паукообразные обезьяны, ни ревуны, ни другие виды обезьян совершенно не способны плавать, так что генетическое сопротивление такого рода приречному образу жизни было чересчур велико.
Но вместо калимантанского макака-крабоеда здесь есть енот-ракоед.
Среди многочисленных животных, которых я выкупал у индейцев и отпускал на волю вблизи моего лагеря по соседству с селением Моко-моко, был и енот-ракоед. Как и некоторые другие спасенные мной зверьки, он не пожелал улепетывать в лес, а привязался ко мне, стал на диво ручным и сопровождал нас с Дени Дюфо (моим сотрудником) в наших ежедневных вылазках к реке.
Вот уж кто был, что называется создан для того, чтобы, особенно ночью, отыскивать съестное в обильных илом речных дельтах; еноты-ракоеды многочисленнее всего на побережье, где на илистых отмелях в изобилии водятся манящие крабы с огромной правой клешней, которой они помахивают, и маленькой левой, которая подает корм к быстро работающим жвалам.
Мой енот тщательно ощупывал каждый попадавшийся ему предмет; возьмет, скажем, улитку передними лапами и вертит ее с ловкостью манипулирующего картами профессионального игрока. Мягкие пальцы ракоеда обшаривают все подводные укрытия, играя роль рыболовного крючка. Вот в палец больно вцепился краб — тотчас лапа выдергивает его из воды, зубы приканчивают добычу, и енот, привстав на длинных задних лапах, поедает ее, быстро вращая передними конечностями. Нередко енот так же ловко и быстро ощупывал мои собственные руки, и я, как сейчас, ощущаю «нервозные» прикосновения лап четвероногого пострела.
Енот-ракоед, как и «обычный» енот-полоскун Северной Америки (встречается, впрочем, вплоть до Венесуэлы на юге), а также индонезийский макак-крабоед приспособились к нише, которая в плиоцене была намного обширнее. В густом лесу нынешние представители этой гильдии не так уж прочно привязаны к водной среде; еноты едят любую животную пищу, макаки находят также растительный корм в кронах деревьев. Но потенциальная специализация налицо. Если лес оскудеет, площадь его сократится, как было в плиоцене, эти виды не окажутся, так сказать, на мели.

Енот-ракоед раскапывает мягкими «пальцами» добычу в речном иле
Вопрос: существовал ли в эпоху плиоцена, от двенадцати до трех миллионов лет назад, какой-нибудь примат с похожими данными?
В ту пору, даже еще раньше от человекообразных, то есть от семейства Pongidae , начали отщепляться некоторые виды. Сейчас непросто установить, в чем заключались их отличия, до нашего времени дошли только немногие обломки черепов. Все же по ним видно, что зубы начали приобретать форму, характерную для семейства Hominidae , к которому относят человека и его ближайших предшественников. Резцы становятся меньше, также и клыки, все более похожие на резцы. Уменьшаются размеры малых коренных зубов; у человекообразных они сильнее заострены.
Уже среди ископаемых эпохи среднего олигоцена (около тридцати миллионов лет назад) встречаются окаменелости примата Propliopithecus haeckeli с измененным таким образом зубным аппаратом. Если кости типичных человекообразных обезьян обнаружены (что вполне логично) в слоях с кусками окаменелого дерева, то следы проплиопитека содержатся в слоях без такого материала, и место находок, Файюмская пустыня, где некогда простиралась обширная дельта древнего Нила, та среда, в которой, надо думать, прекрасно чувствовали бы себя как мой енот-ракоед, так и макаки-крабоеды с их специальным рационом!
Форма самой челюсти проплиопитека также ближе к человеческой; если, например, у гориллы челюсть продолговатая с почти параллельными рядами зубов, то у человека она подковообразная. И похоже, что из проплиопитека развился другой гоминид, а именно Ramapithecus punjabicus , которого большинство палеонтологов числят главным кандидатом на титул «прародителя человека».
Окаменелостей рамапитека тоже найдено очень мало — несколько челюстей, часть лицевой кости черепа, часть ключицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32