Он перевернул ее печаткой к свету, посмотрел инициалы.— Где врач? — спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.— Здесь, — ответил Белов.— Пусть увозит тело.Он сказал и сам удивился. Как он мог сказать это слово: тело. А чье оно?! Это же Степа Полесов, спокойный, рассудительный, справедливый и добрый Степа Полесов. Один из самых лучших его, Данилова, друзей. Но он опять сжал внутри себя какую-то, одному ему известную, пружину. Начиналась работа, сыск, и у него не должно быть эмоций и переживаний — только объективная реальность.Прибывшая оперативная группа райотдела НКВД внимательно осматривала каждый уголок дома, подвал, чердак. На стол ложились пачки писем, обрывки бумажек с надписями, деньги, ценности. Данилов бегло осматривал все это, но пока ничего интересного не было. Правда, нашли несколько ящиков водки, муку, сахар, консервы. Иван Александрович посмотрел на задержанную, она все сидела в углу, сцепив на коленях руки, уставившись взглядом куда-то в одну точку.— Гражданка Дробышева! — громко позвал Данилов.Она не шевельнулась, даже глазами не повела в его сторону. Стоявший рядом милиционер потряс Дробышеву за плечо.— Да, да… Что?.. Это не я… Это все он, он!..— Кто он? — Данилов шагнул к ней. Дробышева вскочила и прижалась к стене, закрыв лицо руками.— Кто он? — повторил Данилов.— Я скажу, я все скажу, я не хотела!.. — И она заплакала, почти закричала.— Дайте ей чего-нибудь, пусть успокоится, — приказал Данилов милиционеру.И пока Дробышева пила воду, стуча зубами о край стакана, он уже для себя решил твердо, что начнет допрос немедленно, пока она находится в состоянии нервного шока.— Я предлагаю вам, — наклонился он к Дробышевой, — добровольно указать место, где ваши сообщники прячут ценности, оружие и боеприпасы.— У меня нет ценностей… Нет… В сарае они что-то закапывали под дровами, а что именно, я не знаю. Только запишите, я добровольно, я сама… Чего же вы не пишете? Почему?— Пожалуйста, без истерики. Все запишем и дадим подписать вам. Смотрите за ней, — сказал Данилов милиционеру и пошел к двери.На дворе, кажется, начинало светать. Уже проступали очертания ближайших строений. Из-за закрытых дверей сарая пробивался желтый свет фонарей.— Они там копают, — тронул Данилова за рукав Быков. — Как же так, Иван Александрович, а?..— Не надо об этом сейчас… Потом, Быков, потом.Дверь сарая распахнулась, и вышел Плетнев.— Есть, — устало сказал он, — нашли.— Что там?— Патроны в цинках, два автомата, пулемет и еще золото — небольшой такой ящичек, но полный.— Надо оформить как добровольную выдачу.— Какая разница. Дробышевой уже не поможет. По нынешним временам все равно стенка.— Это трибуналу решать, а не нам с тобой. Наше дело написать все, как было на самом деле.— Вы какой-то странный, товарищ Данилов, — Плетнев пожал плечами, — она вашего опера заманила в засаду, а вы…— Его никто не заманивал, он сам шел, и, между прочим, шел за правдой и погиб за нее. Поэтому мы, живые, с этой правдой обращаться как со шлюхой не имеем права.— Ну как хотите, я, конечно, распоряжусь.— Давайте и все документы мне.— А нам?— Вы себе копии оставите, а я бумагу соответственную сегодня же напишу.Плетнев ушел в сарай, а Данилов достал папиросу, размял табак. Его уже не интересовало, что нашли в сарае, главное было зажато в холодной руке Степана. Та самая печать, серебряная фигурка Наполеона, похищенная из дома Ивановского. Значит, человек, убивший Ерохина, находится здесь, где-то совсем недалеко, может быть, в нескольких километрах. Теперь надо было допросить Дробышеву.Они сидели в спальне. Данилов на стуле, Дробышева на разобранной постели, безвольно опустив плечи, зажав кисти рук между коленями. Окно было открыто. На улице стало почти совсем светло, но в комнате еще прятались остатки темноты, и поэтому лицо Дробышевой казалось особенно бледным.— Что мне будет?— Это решит суд. — Данилов встал, прислонился к стене.— Я скажу всю правду.— Единственное разумное решение. Итак, откуда у вас эта печать?— Мне ее подарил Музыка. В мае, здесь у меня.— При каких обстоятельствах?— Они вернулись из Москвы: последнее время туда часто ездили…— Кто они?— Музыка Стасик, его брат Бронек и Виктор Колугин, их шофер.— Кто это такой?— Я не знаю. Он при немцах шофером в полиции служил.— А что делал до войны?— Он из этих мест. Судимый, тоже водил машину.— Так, кто еще?— Сережа, его так звали. Нет, они его называли Серый, он всегда в военной форме ходил. Веселый был, смеялся, пел хорошо.— Фамилия Серого?— Не знаю. Ни разу не слышала, чтобы называли его по фамилии.— Кто еще?— Еще четыре или пять человек с ними, но я их видела мельком, ничего не могу сказать.— Хорошо, вернемся к печати. Так кто именно приехал к вам из Москвы и когда?— Бронек и Виктор Колугин. Когда это было, не помню. Ко мне они пришли ночью. Пили сильно, и Бронек все плакал, он Стасика вспоминал, убитого, и поклялся за него отомстить.— В каких отношениях вы были с братьями Музыка?— Я дружила со Стасиком.— Дружила, иначе говоря…— Да, иначе говоря, спала. Я любила его, — Дробышева поднялась, и впервые за все время разговора глаза у нее оживились. Даже лицо стало другим: оно разгладилось, тени на нем исчезли, и появился румянец. И голос стал звонким. Таким голосом люди обычно отстаивают свою правоту.Данилов глядел на нее и думал: да, эта женщина, безусловно, любила бывшего начальника полицейской команды Станислава Музыку, и ей безразлично, что делал он, кого убивал, после каких дел приходил в этот дом. Она просто любила. Впрочем, нет. Она невольно становилась сопричастной к жизни этого человека, становилась его помощником, а, следовательно, врагом всего того, что защищал Данилов. Значит, такую любовь он оправдать не мог. И сейчас она была для него не любовницей Станислава Музыки, а его соучастницей.— Давайте оставим лирику, — резко сказал Иван Александрович, — лучше займемся фактами. Итак, как вы стали соучастницей Станислава Музыки?— Я с ним познакомилась в октябре сорок первого, когда пришли немцы.— Вы знали, чем он занимался?— Да.— И тем не менее поддерживали с ним отношения?— Да! Да! Да! Мне было безразлично. Наплевать мне на все было! На вас, на немцев! Я его любила, понимаете это?!— У меня хороший слух, так что кричать не надо.— А я не кричу, я плачу.— Это тоже лишнее. Вы находитесь на допросе, и мне нужны факты, а эмоции можете оставить при себе. Кто-нибудь знал о ваших отношениях?— Только его брат.— Что было потом?— Когда немцев выбили, они прятались с неделю у меня, Станислав с Бронеком, Колугин и Серый. А потом они закопали какие-то ящики в сарае и ушли.— Куда?— Этого я не знаю.— Допустим. Часто вас навещал Станислав?— Раза два в неделю.— А он не боялся приходить к вам?— Вам не понять этого. Он меня любил.— Что вы собирались делать дальше?— Стасик говорил, что они должны кое-что сделать и тогда у нас будет много денег, мы уедем в Ташкент.— Он приходил один?— Да.— А после его смерти?— После его смерти пришел Бронислав и просил меня помочь ему. Он назвал мне несколько фамилий. Об этих людях я должна была передавать ему или Колугину все, что услышу.— В числе названных была фамилия Ерохина?— Да.— Что вы еще передавали?— Многое. Все переговоры милиции и НКВД, сообщения о вашем приезде, о том, что в Дарьине нашли свидетеля.— Так, ясно. Кто был у вас сегодня?— Я его видела впервые. Он был от Бронислава, звали его Константин.— Зачем он находился у вас?— Бронислав сказал, что для связи. Ему было необходимо знать, что вы собираетесь предпринять.— Кстати, он не дарил вам никаких украшений?— Нет. Наполеона, как я уже говорила, мне подарил Стасик.— Хорошо. На сегодня все. Подпишите протокол. — Данилов повернулся к Белову, сидевшему за столом у окна: — У тебя все готово?— Так точно.— Дай подписать и отправь в райотдел. Данилов и Костров «Ах ты, Мишка, Мишка. Вот ты какой стал, мой крестник. Старший сержант, две медали „За отвагу“. Молодец, ай какой молодец», — Данилов глядел на Кострова, на гимнастерку его ладную, на медали и радовался. Нашел-таки дорогу свою в жизни бывший вор Мишка Костров. Впрочем, нашел он ее давно, еще до войны, только шел по ней неуверенно, как слепой, палочкой дорогу эту трогал. А теперь его ничто не заставит свернуть с нее. Настоящим человеком стал.— Ну что, Михаил, теперь давай поздороваемся. — Они обнялись. И постояли немного, крепко прижавшись друг к другу.— Вот видишь, беда какая у нас.— Это я, Ван Саныч, виноват. Я упустил гада. Эх! — Мишка скрипнул зубами, замотал головой. — Я бы его за Степу…— Еще успеешь. Я тебе эту возможность предоставлю. Ты где служишь?— После ранения при комендатуре нахожусь. А так я в разведроте помкомвзвода был. Подбили меня, попал в госпиталь, потом в команду выздоравливающих, ну, а затем сюда. Правда, говорят, временно. Иван Александрович, — Мишка заглянул в глаза Данилову, — как там мои?— Нормально. Заезжал к ним, продуктов завез. Я же их эвакуировать хотел. Да жена у тебя с характером.— Малость есть, — улыбнулся Мишка. — Так как же она?— Ждут тебя, беспокоятся. Письма твои читать мне давали, фотографию из газеты показывали, где генерал тебе руку жмет.— Это под Можайском генерал Крылов, комкор наш, первую медаль мне вручал.— Да уж слышал о твоих подвигах, — Данилов улыбнулся.— Какие там подвиги. А вы, значит, по-прежнему.— Как видишь, нам генералы руку не жмут. Нас, брат, они в основном ругают.— Да, вы скажете…— Значит, слушай меня, Миша. Сегодня в восемь часов вечера придешь в райотдел НКВД, там тебя к нам проводят. С начальством твоим согласуют. А я пойду, Миша, плохо мне сейчас.— Я понимаю, Иван Александрович, понимаю.Данилов притиснул Кострова к себе, тяжело вздохнул и, резко повернувшись, пошел по переулку. Мишка смотрел ему вслед, и в усталой походке, опущенных плечах Данилова было столько горя, что у него, Кострова, защипало глаза.Во дворе дома на подножке «эмки» сидел Быков. Данилов прошел мимо него, потом остановился, что-то вспоминая. Быков встал.— Вот что, у тебя где коньяк?— Здесь, в машине.— Принеси, — Иван Александрович, тяжело ступая по скрипучим ступенькам, поднялся в дом.В комнате он снял портупею, бросил на кровать, расстегнул крючки гимнастерки. Тут же появился Быков с бутылкой. Он остановился в дверях, не решаясь войти в комнату.— Ну, чего стоишь, — не поворачиваясь от окна, сказал Данилов, — наливай.— И себе?— И себе налей. Помянем Степу.Быков разлил всю бутылку в две кружки.— Закусим чем, а, товарищ начальник?— Ты как хочешь, я так прямо, — Данилов подошел к столу, взял свою кружку, несколько минут глядел на темную жидкость, подступившую к краям, и выпил ее в три глотка.— Вы бы поспали, Иван Александрович.— Ладно, Быков, ты иди. Мне одному побыть надо.Данилов сел на кровать, внимательно прислушиваясь к себе. Коньяк горячил, разливался по телу и словно какую-то запруду ломал где-то под сердцем.Очень давно, когда он, Данилов, пришел на работу в отдел по борьбе с бандитизмом ЧК, у него был друг — веселый и добрый Миша Резонов, студент-геолог, влюбленный в революцию. Они работали в одной бригаде и дружили крепко, взахлеб, как это случается только в молодости. Зимой девятнадцатого, под Новый год, когда они проводили очередную проверку в гостинице «Лиссабон», Миши не стало. И случилось все это совсем глупо. Когда они уже выходили в вестибюль, из дверей номера выскочил пьяный мальчишка в замшевом френче и офицерских бриджах и, крича что-то непонятное, стал палить из пистолета вдоль коридора. Он едва держался на ногах, и наган в его руке прыгал, посылая пули куда попало. Одна из этих пуль ударила Мишу в висок. Увидев, как падает Резонов, Данилов выхватил свой наган и с первого выстрела свалил бандита.Потом они приехали в ЧК. Иван Александрович не говорил ничего, только почернел весь. Заглянул в комнату начальник бригады Чугунов, бывший прапорщик по адмиралтейству, выслужившийся во время войны из матросов, поглядел на него и закрыл дверь. Он снова появился минут через двадцать и поманил Ивана пальцем. Они зашли к Чугунову, и тот из-за дивана достал бутылку водки, запер дверь и налил Данилову стакан.Иван с удивлением посмотрел на начальника.— Пей, — сказал Чугунов, — только сразу. Так надо.Данилов, давясь, выпил водку, и ему стало тепло и грустно. Придя к себе, он запер дверь, сел за стол к заплакал. Боль, сжимавшая грудь, уходила вместе со слезами, точно так же, как в детстве, когда он дрался с гимназистами на пустыре за артиллерийским заводом.Но восемнадцать — это не сорок два. В юности все проще, легче приобретаешь друзей, спокойнее расстаешься с ними. После сорока друзья становятся как бы частью тебя самого, и потеря их напоминает ампутацию без наркоза. Да и плачется труднее, кажется, что жизнь высушила тебя и нет уж больше слез, есть только пронзительная горечь утраты, невероятной болью разрывающая сердце.И, чтобы заглушить эту боль, Данилов лег лицом в подушку и заснул сразу, словно провалился куда-то в темноту. Он не слышал, как в комнату вошел Муравьев, как Быков рассказал тому о смерти Степана…Проснулся Данилов так же внезапно. Сон освежил его, и он чувствовал себя неплохо, хотя тяжелое чувство утраты так и не покинуло его. В комнате было прохладно, остро пахло зеленью, и Иван Александрович понял, что прошел дождь. Он поглядел на часы: вытянувшиеся в одну прямую линию стрелки показывали восемнадцать. Значит, он проспал почти двенадцать часов.Иван Александрович натянул сапоги и вышел на крыльцо. У машины на перевернутых ящиках сидели Быков, Муравьев и Сережа Белов. Они смотрели на начальника и молчали.— Сейчас я побреюсь, — сказал Данилов, — и ты, Игорь, зайди ко мне минут через двадцать.— Хорошо.Данилов повернулся и пошел в дом.Ровно через двадцать минут Муравьев вошел в комнату. Начальник стоял у окна свежевыбритый и холодно-официальный.— В общем, так. Ты едешь в Москву, — сказал после некоторой паузы Данилов.— В Москву?— Да, да, вот почитай, — Иван Александрович подошел к столу, расстегнул полевую сумку, вынул спецсообщение.Муравьев пробежал его глазами.— Это обязательно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24