— Ты просишь прописку или не просишь? — уперся в него серым взглядом Гальян.
Малышка кивнул.
— Ты меня понял?
Малышка долго молчал, глядя куда-то мимо участкового, потом посмотрел на протокол, на стеклянную чернильницу, на ждущую работы ручку, на покойно лежащие на столе кулаки Гальяна и мелко согласно затряс головой.
Пацан Малышки сопя строил домики в песочнице. Солнце зажигало в песке мелкие осколочки кварцита, и вокруг пацана вспыхивали искорки.
Папаша Малышка и Костя Коновалов сидели рядом на корточках в тени старого тополя, покуривая, и вели, как казалось со стороны, задушевную дружескую беседу.
— Сколько раз тебя метелили? — затянулся «Памиром» Костя.
— Четыре.
— Не отлипнут они от тебя, — заключил Коновалов. — Что ж ты не линяешь отсюда?
— Куда? — Малышка внимательно следил за «работой» сына.
— Туда, где тебя пропишут.
Малышка понял предложение Коновалова и напрягся:
— Ага, значит, туда, где чалился? Спасибо!
Костя усмехнулся.
— Туда-то тебе как раз нельзя.
— Это почему? — развернулся к Косте амбал.
— Там про грехи твои точно известно.
— Нету грехов! Нету! — почти выкрикнул Малышка.
Его пацан отложил деревянную машинку и уставился на отца.
— Не дергайся, — лениво остановил собеседника Костя. — Скоро освободится Маршаня. Соберемся вместе, поговорим, все выяснится. Если нет за тобой ничего, значит, будешь гужеваться!
— Когда еще выйдет Маршаня! — Малышка терял самообладание. — Что, я все время жить под ножом должен? Я не хочу! У меня пацан! У меня Верка!
Мальчишка заплакал, но папашу сейчас больше интересовал Костя.
— Ты, Малышка, запомни: я знаю, из-за чего ты отсюда не линяешь! — Коновалов поднялся. — И еще запомни: мне тоже под ножом жить неудобно. Особенно под твоим — сучьим!
Покойник, бывший Малышкой, лежал в обитом черным сатином гробу на полуторке с открытыми бортами. Машина медленно двигалась по центральной улице города. За гробом первыми шли родственники — немного. Пять-шесть человек. Среди них зареванная Верка в черном платке. Потом знакомые, и среди них — Костя Коновалов с Булкой.
Каменные лица. Отрешенные взгляды.
Замыкал шествие оркестр «жмурного состава», наполовину состоящий из джазистов, играющих на танцах в парке.
На тротуарах останавливались прохожие, печально смотрели вслед.
Смотрел вслед и Ленька, с рулоном ватмана под мышкой, в стайке ребят, которую возглавлял Георгий Матвеевич.
Леньке эти похороны говорили намного больше, чем прочим наблюдателям.
Гроб на веревках опустили. Музыка нестройно замолкла. Костя подошел к краю могилы и бросил горсть земли, потом еще и еще...
Костя сидел у стенки казармы, глядел из-под отяжелевших век в никуда.
Неожиданно веки вздрогнули, взгляд стал острым..
— Трекало! — позвал он.
Эдик появился в секунду, будто ждал клича.
— Чья это? — спросил Коновалов.
— Которая прыгает? — уточнил Эдик.
На углу казармы десятилетние девчонки играли в прыгалки. В очередь на одной ножке, на другой, по-быстрому — «пока не собьешься». Русая, с подлетающими вверх косичками, со вздернутым носиком, была неутомима. Придерживая юбчонку, понимая, что в прыжке становятся видны синие штанишки, прыгала, не желая уступить место подругам.
— Эта — Зинки Канонашки, — дал справку Трекало.
— А отец кто?
— Может быть, и ты.
— Не может быть, — глухо ответил Костя. — Когда ее делали, я в Магадане по первой ходке был... Приведи ее!
Сеньку Питерского рабочего, примостившегося рядом с Костей, этот приказ не потревожил — он продолжал сидеть, как и сидел, вяло уставившись в ноги себе.
Но Эдик, вроде бы привыкший к любым поручениям, обалдело пролепетал:
— Она же... это... дите...
— Меньше трекай! — В Костином голосе зазвучало железо, и Эдик ушел.
Что говорил Трекало девочке, слышно не было, но, прекратив прыгать, она поплелась за посыльным, испуганно зыркая исподлобья на Костю.
Перед Коноваловым девочка и Трекало остановились.
Костя снизу, с корточек, с удовольствием разглядывал девочку.
— Танцевать умеешь?
— Умею, — торопливо согласилась та.
— Танцуй.
— Что?
— Что хочешь, — приказал Костя, не отрывая взгляда от ее ладной фигурки.
Девочка, подпевая себе, закружилась в вальсе. Пальцы ее сдерживали края задирающейся юбки.
Костя смотрел на это представление, и непонятная, кажется, недобрая улыбка рождалась на его губах.
Сенька Питерский рабочий поднял было от земли вялый взгляд доходяги, но, не увидев ничего интересного, снова уткнулся в хилую травку под ногами.
Девочка кружилась.
С корточек неотрывно глядел Костя.
Настороженно наблюдал Костю Трекало.
Костя вдруг ожил. Дрогнули набрякшие веки.
— Ты что?
Перед ним, на земле, сидела девочка.
— Голова закружилась, — извиняюще ответила она.
— Ну... Иди... Иди... — разрешил Костя.
И девочка судорожно поднялась, пошла прочь, а отойдя три шага, побежала.
— Не для меня растет, — с сожалением цокнул языком Костя.
— Почему не для тебя? — попробовал успокоить его Эдик.
— Не для меня! Когда она вырастет, я где-нибудь в Сиблаге с елочками обниматься буду… — В Костином голосе мелькнула нотка сожаления.
Парадная тисненая обложка «Книги о вкусной и здоровой пище» открылась — и цветная реклама «Жигулевского» и «Рижского» пива с зеленым горошком заполнила взор. Под рекламой красовалась надпись: «Пиво — жидкий хлеб».
Стеклянные банки, красиво расставленные, с жестяными крышками и яркими этикетками приманивали. Подпись убеждала: «Повидло и джем — полезны всем».
Стол на цветной рекламе ломился от яств — поросенок, шампанское, коньяки, балыки в хрустале — и над всем этим великолепием призыв: «Брось кубышку, заведи сберкнижку».
Красная и черная икра в открытых банках сочилась свежестью и манила. Бутерброды были приготовлены так, что хлеба за икрой не замечалось. И все это значило: «В наш век все дороги ведут к коммунизму!» (В. Молотов).
Пиво было так себе, но пены много, и Ленька сдувал ее, чтобы добраться до мутноватой жидкости. «Голубой Дунай», как прозывалась пивная палатка, по периметру был обнесен полкой, на которую ставили кружки, стаканы, клали воблу и бутерброды с частиком в томате.
Из-за угла палатки возник Сидор, а потом и Котыша.
— А мы тебя как раз ищем! — дружелюбно вступил в разговор Сидор.
— Я что, вам должен? — Ленька нехотя оторвался от кружки.
— Нет. Просто потолковать хотели, — осклабился Котыш.
— Толкуй, — отвернулся от них Ленька.
Сидор пошарил глазами и, увидев мужика с двумя кружками с тыльной стороны палатки, просительно сказал:
— Лучше не здесь.
— Ладно, — согласился Ленька, — сейчас, допью.
Они пристроились к старой вагонетке на задах у железнодорожной насыпи.
— Ты это... Пошли с нами на дело, — предложил Котыша.
— Зачем именно я вам нужен?
— У тебя... бестолковка работает. — И Котыша постучал рукой по лбу.
— Кто это тебе сказал? — подозрительно спросил Ленька.
— Неважно. Тот, кто понимает! — ушел от вопроса Котыша, но Леньке такого ответа хватило.
— Какое дело?
— Сельмаг на 17-м торфоучастке.
— Надо посмотреть, — с сомнением ответил Ленька.
— Лень, смотрели, — успокоил Сидор.
— Мне надо посмотреть, — отрезал Ленька.
Паровичок узкоколейки не летел, не бежал, не шел, а плелся.
В вагончике дремал всего один путник, положив голову на мосластые руки. Ногами грибник — а с такими корзинками, утепленными тряпицей, ездили только они — сжимал изрядной величины тару с тесьмяной лямкой. Вагончик тряхнуло. Грибник поднял голову и оказался учителем Георгием Матвеевичем Звонилкиным в неизменных очках.
— Леня? — Он вопросительно вгляделся в сумрак вагончика.
— Ага, — ответил паренек.
— Куда? — спросил учитель.
— За черникой. — Ленька ударил по солдатскому котелку, подцепленному к ремню.
— Что ж ты в ночь один?
— Ребята на восьмичасовом уехали, а я опоздал. Догоню! Я знаю, где они заночуют.
— Хорошее место?
— По тридцать стаканов набирали.
— Домой, на варенье? — поинтересовался учитель.
— Может быть, — пожал плечами ученик.
Повисла пауза. Пыхтел паровичок.
— А вы-то что же один? — спросил Ленька, чтобы как-то замять неловкость.
— Я люблю побыть в одиночестве. Рассуди: на уроке на меня смотрят сорок пар глаз, на партсобрании — не меньше... Да и дома тоже глаз хватает... И так хочется побыть одному... Осмыслить, как говорится, бытие... Тем более сейчас время такое — нужно осмысливать. Ты должен понимать... У тебя, говорят, отец имел в прошлом неприятность?
Ленька насторожился.
— Я... не знаю.
— Ну ладно, — снял тему учитель. — Ты куда поступать думаешь? Ты ведь чистый гуманитарий... С фантазией.
— Еще думаю, — замялся Ленька.
— Понятно, — кивнул Звонилкин, и поля шляпы вздрогнули. — Отец не говорит, куда он тебя устроит?
— Отцу самому бы устроиться! — отрезал Ленька.
— Сейчас — самое время устраиваться, — поднялся учитель. — Я схожу. Хорошей тебе ягоды.
Ленька сидел на корточках в зарослях крапивы и наблюдал.
В профиль к нему на ступеньках большой бревенчатой избы с жестяной вывеской «Сельмаг» под тусклой лампочкой мужик смолил самокрутку. На коленях прикорнула маленькая жалкая берданка. Мужик курил и слушал гимн, доносившийся из соседнего — метрах в десяти от сельмага — барака с темными окнами.
Как только государственная музыка отзвучала, мужик погасил самокрутку о доску ступеньки и ушел в барак.
Леньке открылась мощная дверь, обитая железом, скобы в палец толщиной и огромный литой замок.
В окне барака зажегся свет, к стеклу прилип силуэт сторожа и тут же исчез.
Диктор радио объявил: «Передаем песни советских композиторов», и Бунчиков заголосил: «На деревне расставание поют, провожают гармониста в институт».
Ленька скрывался в зарослях крапивы и перешел, пригибаясь, к глухой торцовой стене сельмага.
Над стеной, под коньком крыши, чернел чердачный проем без рамы.
Ленька поправил майку на котелке — чтоб не звякал — и попробовал взобраться по бревнам в проем. Почти удалось. Ухватился было одной рукой за верхнее бревно, но рука скользнула, и он бесшумно слетел в мягкий торфянистый грунт. Прислушиваясь, посидел неподвижно.
Бунчиков с Нечаевым пели: «И меня, друг, и тебя, друг, он на свадьбу пригласил. Но за столом мы не пьем...»
Трещали кузнечики.
Ленька выглянул из-за угла — окно в бараке по-прежнему светилось, но силуэта сторожа он не увидел. Зато увидел здоровую торфушку в белой ночной рубахе и галошах на босу ногу, которая протрусила в сортир. Пришлось ожидать ее возвращения в барак.
Затем Ленька медленно поднялся и, осторожно ступая, пошел к тыльной стороне магазине. Здесь, на его счастье, валялась упаковка — ворох ящиков и остатки бочек. Пахло тухлятиной, но Ленька тщательно выбрал два самых крепких ящика, останавливаясь и прислушиваясь, принес к торцовой стене сельмага, поставил один на другой на попа и исчез в темном чердачном проеме.
Вспыхнул карманный фонарик, осветив стропила, давно не беленную печную трубу, ведущий к ней метровый боровок, обмазанный потрескавшейся глиной, и слежавшиеся опилки. Парнишка извлек из кармана жгутик мягкой медной проволоки, распрямил его, предварительно положив фонарь на боровок.
Из проволоки образовался штырь. Ленька ползал по полу, втыкал в опилки штырь и пытался обнаружить щель в перекрытии, но щели не было — штырь каждый раз гнулся. Тогда он поискал что-то глазами и наткнулся на боровок. Подобие самодовольной улыбки мелькнуло в полутьме чердака. Ленька поддел проволокой один кирпич с боровка, другой, третий... Кирпичи, обмазанные только глиной, легко отделялись от кладки. Открылась горловина печки, которая была сложена так же халтурно, — Ленька отделил для пробы еще один кирпич. Разбирать печь не имело смысла. Он сложил кирпичи в кладку — как были, замерил проволокой ширину печной горловины, разровнял опилки, тщательно отряхнул колени, рукав и выключил фонарик.
Появившись в чердачном проеме, он замер, прислушиваясь.
Трещали кузнечики.
«Жил кузнец веселый за рекою», — пела по радио Сикора.
Из сортира появилась очередная торфушка — на этот раз в очень короткой, едва прикрывающей зад рубашке — и исчезла в двери барака.
Ленька, оттолкнувшись что было мочи, прыгнул вперед, стараясь не задеть ящики. Получилось.
Посидел, обхватив руками колени. Потом отнес ящики на место и, глянув на чердачный проем, исчез в крапиве.
— Брать нужно через чердак, — уверенно вещал Ленька возле знакомой уже вагонетки. Ему внимали Сидор и Котыша. — Разбирается боровок...
— Что такое боровок? — уточнил Сидор.
— Часть трубы, примерно в метр, лежит плашмя на чердаке, соединяет саму трубу и печку. Кладется, чтобы тяга была.
— Откуда ты это знаешь? — подозрительно спросил Котыша.
— А я в пионерлагере в кружок печников ходил. Один записался. Как оказалось, не зря! — Ленька купался в своем величии. — Боровок разбирается легко. Там раствор на одной глине. Потом разбирается верхушка печки. Тебя, — Ленька указал на Котышу, — нужно на веревке опустить внутрь, ты пролезешь. Только третьего возьмите поздоровее, чтобы вытаскивать было легко — и тебя, и товар.
— Вот ты и будешь третьим, — заметил Котыша.
— Нет.
Сидор и Котыша переглянулись.
— Забздел?
— Меня засекли, — пояснил Ленька.
— Кто? — напрягся Котыша.
— Учитель. Когда ехал на торфоучасток.
— Может заложить?
— Может. Запуганный. Выслуживается.
Помолчали.
— Да, — выдавил Котыша. — Кого же взять третьим? Может, Вовку Шалавого?
— Ваше дело, — пожал плечами Ленька.
— Но ты свою долю все равно получишь, — успокоил Леньку Сидор.
— Не надо.
— Тебе что — дубы не нужны?
— Не... — победоносно улыбнулся парнишка. — Вы мне банку частика в томате принесете!
Котыша и Сидор непонимающе уставились на него.
— Люблю частиком закусывать, — пояснил Ленька. — Так что — не забудьте!
В полутьме сельмага шуровал Котыша. Он суетливо запихивал в мешок штуку товара, сапоги, кожаные пальто, даже упаковку одеколона, флаконы которого повторяли Спасскую башню. Наполнив мешок доверху, он дернул веревку, прикрепленную узлом к краю мешковины, и груз поплыл вверх, под потолок — в пролом печи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44