– А чем бы вы стали заниматься, если бы вам удалось продолжить образование?
– Мне хотелось работать в промышленности.
– Вы утверждаете, будто она была напрочь лишена воображения, или я вас неправильно понял?
– Да, вы неправильно поняли. Я хотел сказать, что она была неспособна проникаться воображением других. Что же касается ее собственных фантазий, то тут можно не сомневаться, этого у нее хоть отбавляй. По-моему, они занимали в ее жизни самое главное место, важнее всего остального.
– А вам что-нибудь известно о том, что это были за фантазии?
– Почти ничего… Могу только сказать, что истории, которые она сочиняла, вполне могли происходить и на самом деле. Вначале все выглядело вполне правдоподобно – нельзя сказать, чтобы она придумывала все от начала до конца, – но потом, чем дальше, тем больше, она приплетала невесть что. Порой, к примеру, ни с того ни с сего примется сетовать на упреки, каких я ей никогда не высказывал, хотя вполне мог бы, они были бы вполне заслуженны, – будто она читала мои мысли…
Или еще начнет пересказывать нам разговоры, которые якобы были у нее с прохожими на улице. И никто бы ни за что не догадался, что все это только плод ее воображения, пока она не приписывала очередному мнимому собеседнику какую-нибудь реплику, лишенную всякого здравого смысла.
– А как вы думаете, она не страдала оттого, что стареет?
– Нет, нисколько. Пожалуй, это лучшее, что в ней было. Иногда даже как-то успокаивало.
– Откуда вы это знали?
– Я знал.
– Что бы вы могли о ней сказать?
– В смысле интеллекта, чтобы понять, была она умной или нет?
– Пусть так.
– Я бы сказал, что она была напрочь лишена восприимчивости, в ней ничего не задерживалось, что ли, ее ничему невозможно было обучить. У нее не было ни малейшей потребности чему бы то ни было учиться. Она была способна понять только то, что могла объяснить себе сама – каким образом, я и не знаю. Она была будто закрыта для всего и одновременно открыта для всего на свете – с одинаковым успехом можно было бы утверждать и то, и другое, в ней ничего не оставалось, она ничего не сохраняла в себе. Словно дом без дверей, по которому гуляет ветер, унося все с собой. Когда я понял, что это не ее вина, то раз и навсегда отказался от намерения заняться ее образованием. Я и сейчас никак не пойму, как это она умудрилась научиться читать и писать.
– Можно ли сказать, будто она была лишена какого бы то ни было любопытства, любознательности?
– Да нет. Скорее, они у нее были, но какого-то совсем особого свойства. Люди занимали ее как бы вообще, как вещи в себе, что ли, без всяких подробностей насчет того, что они могли бы сказать или сделать. Думаю, вот такой интерес у нее и возбуждала долгое время Мария-Тереза. Особенно поначалу. Ей все хотелось понять, как та существует. Тот же самый вопрос мучил ее и насчет Альфонсо.
– Она что, как бы пыталась ощутить себя в шкуре Альфонсо? Или превратиться в Марию-Терезу?
– Нечто в этом роде. Два дня колола дрова, чтобы быть как Альфонсо. Или затыкала воском уши, чтобы почувствовать себя Марией-Терезой. Даже вспомнить страшно. Это надо было видеть.
– А может, другие казались ей как бы несовершенными, вроде пустыми, и у нее возникало желание завершить, заполнить эту пустоту тем, что сочиняла она сама?
– Я понимаю, что вы имеете в виду. Нет, скорее наоборот. По-моему, она относилась к другим так, будто суть их нельзя было постигнуть привычными путями – с помощью органов чувств или в беседе. Они существовали для нее как некая целостность, непостижимая вещь в себе. Объяснить вам это поточнее я и сам не смогу.
Понимаете, когда мы с ней познакомились, я влюбился в нее именно по этой самой причине, я много думал об этом и вполне уверен, что так оно и было. И когда отдалился от нее, стал встречаться с другими женщинами, это произошло по той же самой причине: она не нуждалась во мне. В том, чтобы понять меня, узнать поближе, – нет, было такое впечатление, будто она легко может обойтись и без меня.
– Чем она была полна? Скажите первое же слово, какое придет вам в голову.
– Даже не знаю, не могу сказать. Может, самой собой?
– Если самой собой, то какой?
– Не могу сказать.
– Скажите, говорить о ней – вам то неприятно или интересно?
– Интересно. Никогда бы не подумал, что это может меня интересовать. Может, потому, что теперь все уже позади. А ей самой задавали такой вопрос?
– Не знаю, вряд ли. Она ведь никогда никому не писала писем, не правда ли?
– Когда-то писала в газеты, это я точно знаю. А вот последние лет десять, а может, и побольше того, думаю, она уже никуда не писала. Не удивлюсь, если она вообще разучилась писать.
Впрочем, у нее уже и не оставалось в Кагоре никого, кому она могла бы писать письма, разве что этому своему дяде, младшему брату матери, который был примерно ее возраста. Да только все это было ей совершенно безразлично.
– А как насчет того мужчины, полицейского из Кагора?
– Откуда вы узнали о его существовании?
– Она упоминала о нем во время следствия.
– Да нет, не думаю. Вряд ли даже в самом начале. Представить себе, чтобы она могла писать кому-то письма… интересоваться чьими-то новостями, сообщать свои… Зная ее, это просто невозможно представить. Так же невозможно, как представить ее за книгой. Другое дело газеты, туда она могла писать все, что взбредет ей в голову.
– А что, неужели после вашей женитьбы она так ни разу и не встретилась с этим полицейским?
– Насколько мне известно, нет… Она была с ним очень несчастна. Думаю, ей хотелось забыть обо всем этом.
– И с каких же пор?
– С тех самых пор, как мы с ней познакомились, ей хотелось его забыть.
– Уж не для того ли, чтобы забыть его, она и вышла за вас замуж?
– Не знаю.
– А почему вы на ней женились?
– Влюбился по уши. Она ужасно нравилась мне физически. Я бы сказал, в этом смысле я был от нее просто без ума. Вот это и помешало мне заметить все остальное.
– Что вы имеете в виду?
– Да характер, такой странный… будто она была не в себе.
– Как вы считаете, удалось вам заставить ее забыть того полицейского из Кагора?
– Да нет, не думаю… Теперь мне кажется, что это скорее время, чем я. А если даже и я, все равно мне так и не удалось заменить его, занять его место, что ли…
– Она никогда не говорила с вами о нем?
– Нет, ни разу. Но все равно я знал, что она об этом думала, особенно вначале. Правда, в то же самое время хотела забыть его, это я тоже знал. Когда к нам приехала Мария-Тереза, она даже не попыталась выяснить, были они знакомы в Кагоре или нет. Это я знаю, просто уверен. Из-за него мы никогда не ездили в отпуск в Кагор. Я не хотел, чтобы они снова встретились. Мне говорили, что он пытался узнать ее адрес, так что я не хотел рисковать.
– Выходит, вы боялись ее потерять?
– Да, несмотря ни на что, даже после того, как миновали первые месяцы после свадьбы.
– А сами вы ни разу не заговаривали с ней об этом кагорском полицейском?
– Нет, никогда.
– Она сама просила вас никогда не напоминать ей о нем?
– Да нет. Просто я не видел причин заводить с ней об этом разговор. Чтобы услышать, что она все еще любит его, стоило ли начинать?..
– У вас такой характер: вы всегда избегаете говорить о вещах, способных причинить вам боль?
– Да, такой уж я уродился.
– А вы знали, что из-за него она пыталась покончить с собой? Бросилась в пруд…
– Я узнал об этом уже после нашей свадьбы.
– Каким образом?
– В те времена я был активистом одной политической партии. Эти воспоминания связаны у меня с политикой, потому что как раз один парень родом из Кагора, с которым я случайно тогда познакомился, и рассказал мне эту историю. Когда занимаются партийными делами, редко говорят о личном. Так что мы быстро сменили тему.
– И после этого вы ни разу не попытались заговорить об этом с ней?
– Нет, ни разу.
– И ваши отношения никак не изменились?
– Нет, изменились, и, само собой, в худшую сторону. Теперь я знал, что, брось я ее, уж из-за меня-то она никогда не наложит на себя руки…
– А вам никогда не приходило в голову и вправду сделать это?
– Приходило, но ни разу достаточно серьезно, чтобы осуществить это на самом деле.
– Скажите, а прежде чем вы узнали об этом, могло ли вам прийти в голову, что она из тех женщин, которые способны наложить на себя руки?
– Узнав об этом, я не слишком-то удивился. Стало быть, наверное, в глубине души подозревал, что способна. Но вот чтобы она совершила это… этот кошмар – нет, мне бы и в голову не пришло.
– Вы уверены?
– …
– И все-таки почему вы так и не расстались с нею?
– Все, в чем я мог упрекать ее, не было достаточно веским мотивом для развода. Да, она была нерадивой хозяйкой, но ведь к нам переехала Мария-Тереза, и это перестало быть проблемой.
В такие минуты я пытался воскресить в памяти всю нашу с ней жизнь. Был период, когда я еще слишком любил ее, чтобы бросить, – это тогда я больше всего страдал от ее равнодушия. Потом многие годы – у меня уже появились другие женщины – равнодушие ее, вместо того чтобы причинять мне боль, напротив, нравилось мне, еще больше привязывало к ней. Тогда она время от времени даже кокетничала со мной. Порой вечерами вела себя как незнакомка, изображала из себя случайную гостью. Она долго сохраняла миловидность, изящные манеры, улыбку молодой девушки. Потом все это кончилось, ушло навсегда.
– Вы оформили свой брак на правах раздельного владения имуществом, ведь так?
– Да, это была моя идея.
– А вы не боялись, что с ней что-то случится, если вы вдруг ее бросите?
– Нет, ничуть. Уверен, она бы вернулась в Кагор. Скорее всего, в ту же самую молочную лавку. Так что мне совершенно не о чем было беспокоиться.
– Между вами никогда не было разговоров о разводе?
– Нет. Я ни разу не заговаривал с ней об этом. Может, все дело было в том, что я так и не встретил женщины, которую бы полюбил настолько, чтобы расстаться с ней. Пару раз мне казалось, будто я нашел такую женщину, но теперь, на расстоянии, понимаю, что никогда ни одну женщину не любил так, как любил ее. Она этого не знает.
– А прежде чем жениться на ней, вы знали о существовании того, другого мужчины?
– Да, знал от нее самой. Она не сказала мне, что они жили вместе. Но все же я знал о его существовании еще до женитьбы. И еще о том, что она была с ним очень несчастлива. Я решил закрыть на это глаза. Ведь нельзя же требовать от тридцатилетней женщины, чтобы у нее не было никакого прошлого. И потом, я так хотел, чтобы она стала моей, что был готов закрыть глаза на что угодно, только бы заполучить ее для себя.
– А разве вы не могли бы жить с ней просто так? Не оформляя брака?
– Не знаю, тогда мне это как-то и в голову не приходило. С тех пор прошло уже двадцать четыре года. Будто другая жизнь.
– А сейчас, оглядываясь назад, вы не жалеете, что женились на ней?
– Какая разница, жалею я или нет, ведь все равно уже ничего не вернешь…
– Но все же ответьте, жалеете или нет?
– Я жалею обо всем, что сделал.
– Но насчет нее больше, чем обо всем остальном, не так ли?
– Да нет. Я пережил с ней такие счастливые мгновения, разве о таком можно жалеть… Из всего, что я могу вам рассказать, вас ведь интересует только она одна, разве не так?
– Не стану отрицать.
– Только из-за убийства?
– Вернее было бы сказать, что это убийство привлекло мое внимание к ней, заставило заинтересоваться ею.
– Потому что она не в себе?
– Скорее потому, что я увидел в ней человека, который так и не смог приспособиться к жизни.
– А то, что вы узнали от меня, навело вас на какое-то объяснение мотивов преступления?
– На несколько объяснений, отличных от тех, что приходили мне в голову до нашего с вами разговора. Но я не вправе выбрать одно из них, чтобы опубликовать в своей книге.
– Какая разница, это всего лишь слова. Все равно теперь уже ничего не изменишь.
– Вот только что вы сказали: «Какая разница, это всего лишь слова. Все равно теперь уже ничего не изменишь». Это ведь ваша обычная манера говорить, я прав?
– Думаю, да, я говорю, как привык. Может, немного по-дурацки, но такой уж уродился…
– Почему вы так сказали? Машинально, как и многое другое?
– Да, пожалуй.
– Должно быть, она никогда не говорит таким манером?
– Нет, никогда. Она никогда не размышляет о жизни.
– А были ли другие причины, по которым вы так и не решились с ней развестись?
– Какой смысл – столько мужчин вокруг были еще более несчастливы, чем я. И потом, признаться, с ней я чувствовал себя свободным. Она никогда не задавала никаких вопросов. Такой свободы у меня не было бы ни с кем, ни с одной другой женщиной. Понимаю, это не самый блестящий предлог оставаться с женщиной, зато чистая правда. Теперь, когда все уже позади, могу сказать кому угодно, мне все равно: если уж я изменял ей, женщине, которую так любил, то наверняка изменял бы и любой другой, только не так свободно. Вот что я думал. Как видите, я не строил себе никаких иллюзий.
К тому же, как я уже говорил, она еще очень долго оставалась для меня привлекательной… Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду, это было сильнее меня.
Как-то раз в той же самой политической партии я встретил одну молодую женщину, с которой мне захотелось жить вместе. Она была свободна и очень мне нравилась. Моложе меня, но ей это было безразлично – тем более что в те годы я еще выглядел моложе своих лет. Наша связь длилась два года.
Я часто говорил Клер, будто еду в командировку, а на самом деле проводил время с ней. Один раз мы поехали с ней на Лазурный берег. Две недели. В Ницце. Мы договорились, что после этой поездки я приму решение – либо оставить Клер, либо порвать с этой женщиной. Я порвал с ней.
– Почему?
– Сам не знаю, может, потому, что эта женщина ужасно ревновала меня к Клер и все мои признания насчет нашей с ней жизни использовала потом, чтобы убедить меня оставить ее.
А может, слишком привык к Клер, ведь она никогда ничего от меня не требовала, ровным счетом ничего. Я назвал вам другие причины, кроме тех, о которых уже говорил – моя свобода и моя привязанность к ней.
– А вы никогда не пытались… у вас никогда ничего не было с Марией-Терезой Буске?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15