– Не понимаю…
– Я хотел сказать, он стал таким же грязным, как чердак?
– Да нет, почему именно чердак?
– А если бы все продолжалось и дальше, к чему бы это привело?
– Но это ведь и в самом деле продолжается. Все началось, когда я еще была там. Целую неделю никто не мыл посуду.
– И если бы это продолжалось и дальше, во что бы все превратилось?
– Если бы это продолжалось и дальше, то скоро уже вообще ничего бы нельзя было разглядеть. Меж камней бы выросла трава, а потом и ногой-то ступить было бы некуда. Если бы это и дальше продолжалось, то, если хотите знать, это был бы уже не дом, а настоящий свинарник, вот во что бы все превратилось…
– Или чердак?
– Нет-нет. Я же сказала, свинарник. Все это началось с тех самых пор, как меня арестовали.
– А вы ничего не сделали, чтобы предотвратить это бедствие?
– Нет, ничего – ни за, ни против. Пусть все идет своим чередом. Увидим, чем все это закончится.
– Выходит, вы отдыхали, как бы взяли отпуск?
– Это когда же?
– Ну, когда в доме стало так грязно…
– С чего это вам пришло в голову? Да нет, я вообще ни разу в жизни не брала никакого отпуска. Какой смысл, мне это было совсем ни к чему. Я была совершенно свободна, муж зарабатывал вполне достаточно, да и у меня тоже были свои доходы от дома в Кагоре. Разве муж не говорил вам об этом?
– Да, говорил. Как вам нравится тюремная пища?
– Вы хотите, чтобы я сказала, нравится ли мне, как здесь кормят, так, что ли?
– Да.
– Мне нравится.
– Здесь хорошо кормят?
– Мне нравится. Я ответила на ваш вопрос?
– Да, вполне.
– Знаете, скажите им, если они считают, что меня нужно до конца жизни продержать в тюрьме, пусть так и делают, пусть, я не против, может, так оно даже и лучше.
– А в своей прошлой жизни вы ни о чем не жалеете?
– Если все и дальше будет так, как сейчас, мне здесь хорошо. Понимаете, теперь, когда у меня не осталось никого из родных… мне здесь совсем неплохо.
– И все же жалеете ли вы о чем-то из своей прошлой жизни?
– Какой жизни?
– Ну, скажем, последних лет.
– Альфонсо… Альфонсо и все остальное.
– Она была вашей последней родственницей, последним членом вашего семейства?
– Не совсем. Остался еще Альфред Буске, восьмой брат моей матери, Аделины Буске. Все члены семейства Буске уже умерли, кроме Альфреда, ее отца. У него была одна-единственная дочь, Мария-Тереза, и надо же было случиться такому несчастью… глухонемая… жена его умерла от горя.
Правда, еще муж… но он не в счет.
Вот она… она была мне настоящей родней. Всякий раз, когда я вижу ее перед глазами, всегда одна и та же картина – она играет на тротуаре с кошкой. Говорили, что для глухонемой она была удивительно жизнерадостной, куда веселей любой нормальной девушки.
– Скажите, а если оставить в стороне ее физическую неполноценность, вы чувствовали, что она чем-то отличается от вас?
– Да нет, мертвая, помилуйте, конечно, нет.
– А живая?
– Покуда она была живой, то отличалась от других, в основном, тем, что была жутко толстая, каждую ночь спала как убитая и ужасно много ела.
– И что же, это отличие было важнее того, что было связано с ее физическим недостатком?
– Да, пожалуй, именно когда она ела, когда двигалась, временами я просто терпеть ее не могла. Вот этого я не сказала следователю.
– А вы не могли бы попытаться объяснить, почему? Почему вы не сказали об этом следователю?
– Да потому что он мог бы неправильно меня понять, мог бы подумать, будто я ее ненавидела, хотя на самом деле никакой ненависти и в помине-то не было. А я не была уверена, что смогу все объяснить как надо, вот и решила лучше промолчать. Вы можете подумать, что я лгунья, мол, только что уверяла, будто ничего не скрывала от правосудия, – и вот теперь сама призналась, что чего-то им недоговорила. Но это все не так, ведь то, в чем я вам сейчас призналась, объясняется только моим характером, и ничем другим. Такая уж я уродилась… терпеть не могу, когда у людей зверский аппетит и они спят как убитые. Вот и все. Окажись на ее месте любой другой, кто бы ел и спал, как она, мне было бы противно ничуть не меньше. Просто потому, что я вообще этого не перевариваю, кто бы там ни был. Бывало, я выходила из-за стола и шла в сад, чтобы только поглядеть на что-нибудь другое. Иногда меня даже рвало. Особенно когда подавали мясо в соусе. Это мясо в соусе было для меня сущим кошмаром. Сама не знаю почему. У нас в Кагоре это обычное блюдо, хотя, когда я была еще девочкой, моя мать готовила это блюдо из экономии, потому что оно стойло дешевле чистого мяса.
– Но почему же тогда она готовила это блюдо, раз оно было вам так ненавистно?
– Да просто так, готовила и готовила, надо же было что-то есть, готовила, не задумываясь, для мужа, который обожал это блюдо, теперь с этим покончено, ему уже никогда не отведать такого мяса в соусе, она готовила для него, для себя, для меня, просто так…
– Неужели она не знала, что вы не любите мяса в соусе?
– Я никогда им об этом не говорила.
– А что, разве они сами не могли догадаться?
– Да нет. За столом я ела, как и они. Если мне удавалось не смотреть, как они пожирали это самое мясо, то и я тоже ела.
– Скажите, почему же вы все-таки так ни разу и не признались, что терпеть не можете мяса в соусе?
– Сама не знаю.
– И все же попытайтесь ответить.
– Да просто не могла я произнести вслух такие слова, поскольку не думала: «Господи, как же я ненавижу это мясо в соусе…»
– Неужели я первый подал вам мысль, что вы вполне могли бы сказать им об этом?
– Может, и так… Подумать только, и надо же мне было проглотить целые тонны этого отвратительного мяса. Пойди пойми…
– Скажите, почему же вы все-таки ели это мясо, ведь можно было просто оставлять на тарелке, ведь правда?
– Потому что в известном смысле это мне даже нравилось. Да-да, так оно и есть. Конечно, мне было противно глотать этот мерзкий жирный соус. Зато потом я могла целыми днями вспоминать о нем, сидя у себя в саду.
Не помню, говорила ли я вам, что очень любила свой сад? Вот там мне было спокойно. В доме я никогда не могла быть уверена, что она вдруг не появится и не примется прижимать меня к своей груди… Честно говоря, мне совсем не нравилось, когда она меня обнимала. Она была такая толстая, а комнаты такие маленькие… Мне казалось, что она слишком крупная для нашего дома.
– Вы когда-нибудь говорили ей об этом?
– Нет, ни разу.
– Почему?
– Потому что мне казалось, что она такая только для меня одной, только когда я видела ее в доме, она казалась мне слишком толстой. А в других случаях вовсе нет. И это происходило не только с ней. Вот мой муж, он был худой как жердь, а мне и он казался слишком большим, слишком высоким для нашего дома, и тогда я уходила в сад, только бы не видеть, как он слоняется по дому, задевая головой потолок.
В саду они меня не трогали.
Там есть такая цементная лавочка и еще кустики ангельской мяты, это мое самое любимое растение. Ее можно есть, она растет на островах, где живут овцы. И знаете, какая мысль приходила мне в голову? Что эта ангельская мята – полная противоположность мясу в соусе. Должна признаться, что иногда, сидя на этой самой цементной лавочке, я чувствовала себя ужасно умной. Чем больше я там сидела, неподвижно, спокойно, тем больше умных мыслей приходило мне в голову.
– Откуда вы знаете?
– Такое всегда знаешь.
Теперь все это кончилось. Теперь я стала только той, кого вы видите здесь, – и никем больше.
– А кем вы были в саду?
– Той, кто останется после моей смерти.
– Вы сказали, что, несмотря ни на что, все-таки ели это мясо в соусе.
– Ну да, так я вам и сказала.
– Скажите, а много вам приходилось делать такого, что бы внушало вам отвращение и в то же время нравилось?
– Случалось.
– И чем же вам это нравилось?
– Я же вам уже сказала. Мне это нравилось в том смысле, что я могла думать об этом потом, когда сидела в саду…
– Каждый день об одном и том же?
– Нет, никогда… всегда по-разному.
– А вы мечтали когда-нибудь о другом доме?
– Нет, я думала о доме, который был здесь, рядом.
– Но только чтобы там не было их?
– Без них?.. Нет, они были там, у меня за спиной, в этом доме… без них – нет, без них я бы не смогла…
Я пыталась найти какие-то объяснения, такие объяснения, которые никогда не приходили мне в голову прежде… а они все время были там, у меня за спиной.
– И что же вы пытались объяснить?
– Ах, всего не скажешь, столько разных вещей.
Я не помню, как прошла моя жизнь. Я любила того полицейского из Кагора. Вот и все, что было. А кому это нужно, чтобы я сидела в тюрьме?
– Никому – и всем.
– У вас может создаться впечатление, будто меня это очень волнует, но на самом деле мне совершенно безразлично. А мой муж… он говорил вам что-нибудь о том полицейском из Кагора?
– Почти ничего.
– Он даже не догадывается, как я его любила. Посмотрите, вот она я, все такая же, какой вы видите меня сейчас, и представьте, мне двадцать пять, и меня любит этот замечательный мужчина. В то время я еще верила в Бога и причащалась каждый день. Работала в нашей молочной лавке, а он по-семейному жил с одной женщиной, как с женой, вот почему я поначалу не хотела с ним встречаться… из-за этого. Тогда он взял и бросил эту женщину. Мы любили друг друга как помешанные целых два года. Безумно, другого слова и не подыскать. Это он разлучил меня с Богом. Я не слушала никого, кроме него, он был для меня всем… И вот настал день, когда у меня уже не стало Бога, только он один – он один, и больше никого. А потом наступил другой день, когда он обманул меня.
Он припозднился. Я ждала его. А когда наконец вернулся, глаза у него блестели, и он все говорил, говорил без остановки… Я глядела на него, слушала, как он рассказывал, что дежурил на посту, только что вырвался, чем занимался, все это вранье, я глядела на него, а он говорил все быстрей и быстрей, потом вдруг замолк… а мы все глядели, глядели друг на друга, глаза в глаза… И небо рухнуло.
Я вернулась в молочную лавку. А потом, три года спустя, встретила Пьера Ланна, и он увез меня в Париж. Детей у меня не было.
И вот теперь я все думаю, а что же было потом, как прожила я свою жизнь с тех пор…
– И что, неужели с тех пор вы так ни разу и не встречались с тем кагорским полицейским?
– Нет, встречалась один раз, в Париже. Он тогда специально приезжал из Кагора, чтобы увидеться со мной. Явился ко мне, когда мужа не было дома. Привел в какую-то гостиницу возле Лионского вокзала. Мы поплакали с ним вместе в гостиничном номере. Он хотел, чтобы я вернулась к нему, но было уже слишком поздно.
– Что значит, слишком поздно?
– Слишком поздно, чтобы любить друг друга так, как мы любили когда-то. Теперь нам только и оставалось, что поплакать обнявшись. В конце концов, хочешь не хочешь, мне все-таки удалось вырваться, высвободиться из его объятий, оторвать его руки от своей кожи, он никак не хотел меня отпускать. Оделась в темноте и убежала прочь. Да, удрала от него и вернулась домой, успела буквально за несколько минут до возвращения мужа.
Мне кажется, после этого я уже думала о нем гораздо меньше. Вот в том гостиничном номере возле Лионского вокзала мы и расстались с ним навсегда.
– Когда это произошло, Мария-Тереза Буске уже жила вместе с вами?
– Нет, она приехала год спустя. Муж специально ездил за ней в Кагор. Он привез ее седьмого марта сорок пятого года, ей тогда было девятнадцать. Это было воскресным утром. Я видела, как они шли по проспекту Республики, сидела в саду. Издали она казалась нормальной, как все. А вблизи – немая. Правда, она все понимала по губам. Но ее никогда нельзя было позвать, надо было обязательно подойти и тронуть за плечо.
В доме было тихо-претихо, особенно зимними вечерами, когда школьники разбегались по домам. В семь вечера из кухни начинали доноситься запахи, вот так мы и жили… Она всегда добавляла в свою стряпню слишком много жира, и запахи разносились по всему дому, от них нигде нельзя было скрыться.
Зимой я не могла уходить в сад. А вы не расспрашивали людей в Виорне, что они думают об этом убийстве?
– Расспрашивал. И Робера Лами тоже.
– Как хорошо, что он есть на свете.
И что же они вам говорили?
– Говорили, что ничего не понимают.
– Знаете, когда меня увозили в полицейской машине, я забыла в последний раз взглянуть на Виорн. О таких вещах как-то не думаешь. Все, что осталось у меня перед глазами, – это ночная площадь, по ней медленно уходит Альфонсо… он курит и улыбается мне.
– Люди говорят, будто вы имели все, чтобы быть счастливой.
– У меня было сколько угодно свободного времени, того, что получал муж, вполне хватало для безбедной жизни, да и у меня тоже были свои доходы, от дома в Кагоре, – вы, наверное, уже и сами об этом знаете, ведь так?
– Да, знаю. А иные говорили, будто все время ждали чего-то в этом роде.
– Надо же, подумать только…
– Скажите, а сейчас вы чувствуете себя несчастной?
– Да нет. Скорее счастливой… еще чуть-чуть, и я была бы совсем счастлива. Будь у меня тот сад – я впала бы в полное счастье, да только они ведь никогда мне его не вернут, а я… я предпочитаю такую жизнь, так даже лучше, эта тоска от разлуки с моим садом… потому что теперь мне ведь надо все время быть начеку, следить, как бы не допустить какой оплошности.
А будь у меня мой сад, это было бы невозможно… это было бы уже чересчур.
Так что же они говорили?
– Говорили, что у вас было все, чтобы быть счастливой.
– Что правда то правда…
В том саду я думала о счастье. Я уже совсем-совсем позабыла, о чем же это я там думала, сидя на той лавочке. Теперь, когда все кончено, я уже больше не понимаю, о чем думала тогда.
А Робер, неужели и он тоже говорил, будто у меня было все, чтобы быть счастливой?
– Нет. Он сказал: «Кто знает, может, сложись у Клер жизнь иначе, все было бы совсем по-другому».
– А как иначе, он не сказал?
– Нет, не сказал.
– Тогда мог бы и промолчать, какая разница…
А Альфонсо? А он что сказал?
– Сам я с Альфонсо не встречался. А на следствии он не сказал почти ничего. Похоже, он не очень ясно представлял себе, какая вы на самом деле.
– Странно, что Альфонсо ничего не сказал… ведь кто-кто, а уж он-то знал, что думать об этом убийстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15