И не такой он был человек, чтобы отказываться от этой возможности.
Холодные и острые «зубы» сомкнулись, еще не причиняя боли, на козелке уха.
— Слушай внимательно, — сказал лейтенант Кашуку. — Проси!
«Уоки» ткнули чуть ли не в зубы.
— Кашук! — Арт собрался с силами, чтобы говорить как можно четче: радио искажает звуки.
…Стонов он, наверное, не удержит. Человек слаб. Но кричать не будет.
…В конце концов, миллионы людей прокалывают уши. Говорят, там мало нервных окончаний.
— Сделай так, чтобы они не ушли отсюда живыми!
Клац!!!
Последние слова он почти выкрикнул: перед глазами разорвалось красное, сердце прыгнуло к горлу, рывок, хруст…

* * *
Рядового Анисимова вырвало.

* * *
— Это первая просьба, — сказал в микрофон «уоки-токи» Палишко. — Не отключишь через десять секунд — будет вторая. Совсем другая, ты мне поверь…
Мать твою так… Что же будет, если пацан доберется туда, где много нервных окончаний?
Прикосновение стали к груди.
Что Кашук понял из сказанного? Так ли он понял?
— Ну что, козел? — сказал Палишко. — Что, мудила? Помнишь, как ты ходил тут и задирал нос? Все вы тут задирали нос — и твой грузин, и твой татарин… Думаете, лучше нас, белая кость, да? Вот теперь ты покричишь, а они послушают…
Самое трудное, подумал Арт — это говорить четко и связно. И говорить то, что нужно.
— Палишко… Насчет стройбата — я был неправ…
— Ну?
— Ты не доживешь до следующего утра.
— Посмотрим, блядь, кто не доживет.
Он увидел, как сузились глаза херувимчика — за миг до того, как маленькие стальные челюсти снова щелкнули.
На этот раз пацан сделал все медленно…
Он выдохнул, чтобы не оставить себе воздуха на стон — но недооценил свои легкие. Воздух там остался. Там его оказлось до черта…
— Кашук, убей этих ублюдков! Прикончи их! — он не знал, удалось ли ему это произнести. Он не знал, жив ли Кашук и слышит ли. Но прокляни Господь его душу, если он услышал — и не понял.

* * *
…Теоретические познания в области допросов третьей степени Остапчук почерпнул, в основном, из книжек о пионерах-героях. А в книжках о пионерах-героях редко пишут, например, что от сильной боли человека рвет. Что «обливаться холодным потом» — это не образное выражение, оно как нельзя более соответствует реальности. И уж тем более не пишут, что иногда, к вящей потехе экзекуторов, может не выдержать сфинктер мочевого пузыря.
Но там не пишут и еще кое о чем.
…О том, что странный ток пронизывает губы и пальцы, когда железо преодолевает упругое сопротивление плоти…
…Об ужасе и восторге, слитых воедино.
…О чувстве полной, безраздельной власти над жизнью и смертью…
О том, как это просто, мамочки мои, как просто, и как…
ЗДОРОВО!
Конечно, Генка когда-то фантазировал на эти темы. В воспаленном детском мозгу проносились временами видения собственной героической смерти: вот он, Генка Остапчук, истерзанный, но гордый, стоит у щербатой кирпичной стены, в разорванной рубахе и со связанными за спиной руками. Вот он бросает в лицо палачам: «Нас много! Всех не перестреляете!» или еще что-нибудь такое, не менее героическое. Вот грохочет залп, и он падает, обливаясь кровью… От этих видений у маленького Генки что-то щекотно сжималось в животе, и это чувство заставляло его долго и сладко плакать.
Реальность оказалась грубее и жестче. Впервые столкнувшись с насилием, Генка понял, что не может сопротивляться. Получить пряжкой ремня по хребту или по жопе — в этом не было ничего героического. Просто больно и стыдно.
Но он никогда не думал, что сладкое чувство возникнет снова — и в таких обстояиельствах. Конечно, безобразный жалкий беляк — неважная замена тому же Анисимову. Или гаду Джафарову. Но так легко представить кого-нибудь из них вот здесь, на этом кресле, и так это замечательно, что аж дыхание временами перехватывает.
А вот вам всем! Думали, Генка — маменькин сынок, сявка? А вот он делает то, что им слабо, он здесь оказался незаменимым — не товарищ лейтенант, не «деды»-дуболомы, которые умеют толлько кулаками махать, а он, Генка!
Он уже набил руку. Захват. Щелчок. Рывок. Тихий хриплый вой. Вот так, господин офицер, ты сделан из такого же мяса, как и все люди. Пауза. Дать время осознать боль. Ругань. Ничего так матерится благородие. Умеет и по-нашему, и по-ненашему. Захват-щелчок-рывок…
Настал момент, когда и стоны и ругань стихли. Беляк свесил голову и тупо уставился на свой живот. Генка взял его за подбородок, поднял голову, заглянул в лицо. В сознании, хотя глаза уже мутные-мутные…
— Принеси воды, — скомандовал Генка тому, кто первый откликнется.
— Й-я пойду! — быстро вскочил Скокарев. «Дедушка»-второгодок, ха!

* * *
Кашук слышал и понял.
Он мог снять контрольные наушники. Но не сделал этого, хотя хотел это сделать больше всего на свете.
Для него, электронщика милостью Божией, переключить пульт так, чтобы он принимал сигнал непосредственно с «уоки-токи», было плевым делом. Контрольные наушники подтверждали, что все прошло как надо. Для верности Кашук задействовал все армейские частоты, которые знал, полицейскую, службы спасения 777, пожарную и одну коммерческую, которую ловили приемники крымской бронетехники и (он это знал) любили слушать радисты.
Вы хотели шума на весь Крым, господин Востоков? Вы его получите.
— Где этот гребаный майор? — прошептал осваговец. — Он обещал вернуться через полчаса — ну, и где он?
Майор не появлялся. Кашук сплюнул в корзину для мусора, посмотрел на часы.
Длилось семнадцаать минут.
Ужас.
Безысходность.
Наушники замолчали наконец — лейтенант отключил «уоки». По логике вещей — все еще могло кончиться хорошо. По меньшей мере — для него, а разве этого мало?
Он не камикадзе. Он не борец за идею. Он просто солдат, просто выполнял приказ. Он хочет остаться в живых, а для этого нужно не дать отключить помехи, не дать красным вызвать помощь. И не поддаваться глупому порыву выйти отсюда с жалкой «береттой» о последних семи патронах.
Он очень надеялся, что молчание рации означает — Верещагин умер.
Зря он на это надеялся.
Что-то щелкнуло в наушниках, и знакомый голос сказал:
— Ты еще там? Продолжаем разговор…

* * *
Главнокомандующий
Евпатория, 0530 — 0850
— Они проследовали на северо-запад! — доложил, откозыряв, командир разведвзвода.
— Слава Богу! — Главнокомандующий перекрестился.
Шеин неодобрительно покосился на него. Это, конечно, хорошо, что красные, сами того не зная, выбрали худший для себя вариант отступления. Повезло. Но командир не должен играть в такую орлянку. Командир должен уметь принимать соответствующие решения быстро. Князю Басманову, с сожалением отметил он, не хватает вот этой самой быстроты и жесткости, он слишком подвержен колебаниям.
Шеин одернул себя. От таких мыслей очень близко до реального мятежа, которым его пугает Басманов. Положение действительно скользкое, и, может быть, даже хорошо, что князь мыслит стратегически, в конце-концов, он — главком… Но по-главкомовски правильно было бы оставить евпаторийские дела на него, Шеина, а самому заняться установлением связи с другими дивизиями и превращением отдельных очагов сопротивления в единый крымский фронт…
— Итак, Дэвидсон, — сказал князь. — Что мы решаем с Дэвидсоном?
— Что мы решаем с Ак-Минаретом, разберемся для начала.
— По-моему, с Ак-Минаретом все ясно. Предупредим Денисова и отправим за ними в погоню батальон «Воевод», усиленный эскадроном «Витязей».
— Почему не «Святогоров»? — возразил командир бронемобильного батальона капитан Папагос. — Танки и «Воеводы» не смогут их нагнать.
— Они их нагонят, потому что им просто некуда будет деться, — сказал князь. — Ак-Минарет наш, Денисов их встретит. Преимущество в скорости не так важно, как преимущество в броне и вооружении. Почему я должен объяснять вам такие элементарные вещи? Так что там с Дэвидсоном?
— Пока что они держатся, — сказал Шеин. — Я совсем недавно выходил на связь. Силы находятся в равновесии, система обороны на авиабазе построена очень разумно, и им удается отбивать все атаки. Хреново будет, если к красным придет подкрепление или у Дэвидсона кончатся боеприпасы. И то и другое вполне реально.
Князь понимал, что полк Беляева был не единственным советским формированием в Крыму.
— Передайте Дэвидсону, что в течение двух часов помощь к ним выйдет, — сказал он. — В самом крайнем случае, если кончатся боеприпасы — пускай сдаются, чтобы выиграть время.
— Они не сдадутся, — подал голос Лобанов.
— Почему это?
— А вы не знаете? — спросил Шеин. — Красные допрашивают наших с пристрастием.
— Бросьте! — отмахнулся князь. — Какой-то любитель золота разорвал Гусарову ухо — и уже вся дивизия в панике.
Брови Шеина поползли вверх.
— Гусаров здесь ни при чем, — сказал полковник. — Красные пытают кого-то из наших и передают это по радио.
— Что?
— Это так, сэр, — подтвердил Лобанов. — Один из радистов случайно услышал на общеармейской частоте… Скоро узнали все, не только радисты…
— Когда это было?
— Почему «было»? — мрачно усмехнулся Шеин. — Хотя, возможно, уже и «было». Штабс-капитан, включите радио…
Лобанов включил, повертел тумблер настройки. Нашел.
С минуту они слушали молча…
— Первый… сигнал… — Лобанов говорил так, словно в горле внезапно пересохло, — был зафиксирован сорок минут назад. Потом был… перерыв. И вот…
— Выключите это! — князь подскочил к радио и выдернул вилку из розетки. — Что, радистам нечего больше делать, кроме как следить за этим… гиньолем?
— Теперь вам понятно, почему Дэвидсон не сдастся? — спросил полковник.
— Да, черт возьми. А вы не подумали, что это может быть провокация?
— Чья?
— Ну, хотя бы тех неизвестных, кто передал «Красный пароль»! — князь даже не предполагал, как он близок к истине.
— Побойтесь Бога, ваше сиятельство… — проговорил Шеин. — Побойтесь Бога. Я был бы рад, если бы это оказалось провокацией. Как я был бы рад…

* * *
Лейтенант Сергей Палишко ощутил острую потребность выйти на свежий воздух. У него была уважительная причина — нужно пойти в БМД, послушать, сняты ли помехи. Была и настоящая причина: желудок плясал краковяк.
Поначалу ему это даже нравилось, казалось хорошей мыслью — и рассчитаться за все, и побесить белую сволочь, и задание выполнить. Теперь он понимал, что зашел слишком далеко.
Но при всем понимании этого Палишко не мог остановиться. Срок, отпущенный майором, истек. Там, внизу, шел бой, и канонада теперь звучала ближе… Или Палишке так казалось?
Уже совсем рассвело. Висели мокрые облака, шел гаденький дождик.
Лейтенант залез внутрь БМД, снял с рации наушники, покрутил ручку настройки…
В уши ему тут же вонзились мерзкие звуки, которые, собственно, и именуются помехами. Палишко уже знал, что на остальных частотах будет то же самое, но покрутил настройку дальше…
Потом матюкнулся, снял наушники. Так и знал. Так и думал, что ничего не выйдет. Времени у них мало, вот что. Вся игра здесь идет на время, Верещагин не боится ни хрена, потому что знает — если продержится… мать-перемать, час он уже продержался! — то его освободят.
Лейтенант выбрался из БМД. Хотелось закурить, но было нечего. У всех уже закончилось. Может, есть у пленных?
Пленные…
Как там говорил этот гад? Последний долг командира — сохранить жизнь своим людям?
Дураки! Идиоты! Да он же сам, сам сказал, как его расколоть!
Палишко засмеялся.
— Анисимов! — крикнул он.
Анисимов, который после своей позорной «поездки в Ригу» отправился сторожить пленных, обернулся на оклик.
— Давай сюда, в подвал, этого подпоручика!
— Нет! — Ахмат завопил, резво отползая назад. — Я все сказал, что знаю! Не надо!
Чтобы привести его в чувство, Анисимов два раза пнул его в бок. После этого подпоручик уже не кричал, а только всхлипывал.
Неправильный конус Роман-Кош все больше и больше становился похож на фатальную воронку. И не чего-нибудь, а мясорубки…

* * *
Вот и все…
А ты что, раньше не знал, что у поражения вкус блевотины?
Погружение в боль было полным. Он прогибался под ее весом, красно-коричневая тьма под давлением в тысячу атмосфер превращала каждый удар сердца в неодолимый труд. Эта завеса отгородила его от всего происходящего, избавила от всех мыслей и ощущений.
И когда ему дали отдохнуть, когда тугая пелена боли истончилась и порвалась, он пожалел об этом до слез.
Он плакал, проклиная неторопливую смерть.
Они ждали, пока он окончательно придет в себя. Пока поймет, что на коленях перед ним стоит бледный до зелени подпоручик, а к затылку подпоручика приставлен пистолет. Пока снова научится разбирать человеческую речь и выслушает условие. Пока наберет воздуха в грудь и ответит…
И когда он получил возможность сдаться, сохранив лицо (Что? Что сохранив?), он пожалел только об одном: почему ему не дали такой возможности раньше?
— Здесь, — сказал он, — убитые… спецназовцы… люк…
Палишко, не веря своим ушам, убрал пистолет от затылка Мухамметдинова и приказал оттащить мертвецов в сторону.
Ну, он там и был. Квадратный люк, дверь к сердцу подземных коммуникаций Роман-Кош.
— Ты… — Палишко не находил слов. — Ты что же… Все время… Здесь… Ах ты…
— Да, — еле слышно, почти как вздох. — Развяжи… меня…
— Сволочь… — лейтенант все смотрел на квадратный проем в полу. Мысль о том, как все было просто, у него искры из глаз высекала.
Гад, гад! Сколько времени ушло! Опять всех нагрел! И опять остался чистеньким — не струсил, не сломался — пацана-резервиста пожалел!
Палишко развернулся, приставил ствол пистолета ко лбу подпоручика Мухамметдинова и выстрелил в упор.
— Вот тебе, — сказал он в невероятной тишине, которая наступила после того, как тело подпоручика упало на пол и по мокрому бетону поползли во все стороны алые разводы.
— Вот тебе… — зачем-то повторил лейтенант.
— Зачем… — полувнятный хрип, казалось, исходил уже не от человека.
— Зачем? — переспросил лейтенант. — Потому что раньше надо было просить. Я тебя все равно убью, но ты перед смертью себя проклинать будешь, что все сделал не так — вот почему!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96