– Она сделала паузу и добавила: – Вернее, пел. Бретт вмешалась, чтобы поправить ее.
– Он был болгарин, Флавия.
Флавия отмахнулась рукой, в которой был бокал.
– Какая разница, сага. Они все похожи на картошку и воняют паприкой. И все так орут, особенно сопрано. – Она прикончила шампанское и прервалась, чтобы наполнить свой бокал. – Так на чем я остановилась?
– На кушетке, по-моему, где ты молила Бога, – предположила Бретт.
– А, да. И тут Скарпиа, огромный, неуклюжий дурень, спотыкается о телефонный провод и выдергивает его из стены. Так что я лежу на кушетке, линия к Богу отрезана, а за баритоном я вижу в кулисах режиссера, который мне машет как сумасшедший. Я думаю, он хотел, чтобы я подключила телефон обратно и воспользовалась им любым способом. – Она сделала глоток, улыбнулась Брунетти с такой теплотой, которая побудила его тоже отпить шампанского, и продолжила: – Но артист должен придерживаться каких-то стандартов, – она глянула на Бретт, – или, как говорите вы, американцы, должны быть какие-то границы.
Она остановилась, и Брунетти подал свою реплику. Он сказал:
– И что вы сделали?
– Я подняла трубку и стала петь в нее, как будто там кто-то был на другом конце, как будто никто не видел, что провод выдернулся. – Она поставила свой стакан на стол, поднялась и в отчаянии заломила скрещенные руки, потом, совершенно спонтанно, запела последние фразы из арии: «Nell'oradeldolorperche,Signor,ahperchemenerimunericost?»
Как она это делает? После обычного разговора, без подготовки, прямо к этим чистым плывущим звукам?
Брунетти рассмеялся, пролив шампанское себе на грудь. Бретт поставила бокал на стол и прижала ладони к уголкам рта.
Флавия, так же спокойно, как будто сходила на кухню проверить жаркое и нашла его готовым, села обратно на свой стул и продолжила рассказ:
– Скарпиа пришлось повернуться спиной к зрителям, так он хохотал. Впервые за месяц я почувствовала к нему симпатию. Мне было почти жалко, что придется убить его через несколько минут. У режиссера весь антракт была истерика, он орал, что я сгубила его детище, и клялся, что никогда больше не будет со мной работать. Ну, это очевидно, не так ли? Отзывы были ужасающие.
– Флавия, – пожурила ее Бретт, – это были рецензии на постановку, а тебя превозносили.
Как будто объясняя что-то ребенку, Флавия сказала:
– Меня всегда превозносят, cara.
Вот так просто. Она обратила свое внимание на Брунетти.
– К этому фиаско она и прибыла, – сказала она, показывая на Бретт, – чтобы провести Рождество со мной и моими детьми. – Она несколько раз покачала головой. – Прибыла после того, как отвезла в Токио тело той молодой женщины. Нет, это не было счастливое Рождество.
Брунетти решил, что несмотря ни на какое шампанское он все еще хочет побольше узнать о смерти ассистентки Бретт.
– А не поднимался ли тогда вопрос, что это могло быть не случайно?
Бретт покачала головой, забыв о бокале на столе.
– Нет. Время от времени мы все поскальзывались, когда ходили по краю раскопа. Один из китайских археологов упал и сломал лодыжку за месяц до этого. Так что тогда мы все были уверены, что это несчастный случай. Мог быть, – добавила она совершенно неубедительно.
– Она работала здесь на выставке? – спросил он.
– Но не на открытии. Я сначала приехала одна. А Мацуко наблюдала за упаковкой, когда предметы отправляли в Китай.
– А вас тут не было? – уточнил Брунетти.
Бретт долго колебалась, поглядывая на Флавию, наклонила голову и сказала:
– Да, меня не было.
Флавия опять взяла бутылку и плеснула шампанского в бокалы, хотя это требовалось только ей.
Некоторое время все молчали, потом Флавия спросила у Бретт, скорее утверждая, чем спрашивая:
– Ведь она не говорила по-итальянски, правда?
– Не говорила, – ответила Бретт.
– Но они с Семенцато оба говорили по-английски, насколько я помню.
– Ну и что из того? – спросила Бретт, и в ее голосе Брунетти услышал непонятно чем вызванный гнев.
Флавия цокнула языком и повернулась с наигранным возмущением к Брунетти.
– Может, правду говорят про итальянцев, что мы с большей симпатией относимся к мошенничеству, чем другие народы. Понимаете, да?
Он кивнул.
– Это значит, – объяснил он Бретт, когда увидел, что Флавия не собирается этого делать, – что Мацуко могла здесь общаться с людьми только через Семенцато. Они оба знали английский.
– Подождите, – сказала Бретт. Она уже поняла, что они имеют в виду, но явно восприняла это без удовольствия. – Значит, Семенцато виновен, или вроде того, и Мацуко тоже? Только потому, что оба говорили по-английски?
Ни Брунетти, ни Флавия ничего не ответили.
– Я работала с Мацуко три года, – продолжала Бретт. – Она была археологом, музейным работником. Вы двое не можете просто так заключить, что она была воровкой, не можете вот так походя выносить обвинительный приговор без информации, без доказательств.
Брунетти заметил, что, когда они таким же образом обвиняли Семенцато, проблем не было.
Однако никто не собирался ей отвечать. Прошла почти целая минута. Наконец, Бретт откинулась на спинку, потом потянулась и взяла свой бокал. Но пить не стала, только покрутила шампанское в бокале, а потом поставила его обратно на стол.
– Бритва Оккама, – сказала она по-английски уже совершенно спокойно.
Брунетти подождал, не заговорит ли Флавия, думая, что, может, ей понятен смысл, но Флавия ничего не сказала. Так что он спросил:
– Чья бритва?
– Уильяма Оккама, – повторила Бретт, не сводя глаз с бокала. – Это средневековый философ. Я думаю, английский. У него была теория, согласно которой правильным является то решение проблемы, которое наипростейшим образом использует имеющиеся факты.
Сэр Уильям, поймал себя на мысли Брунетти, явно не был итальянцем. Он глянул на Флавию и по ее поднятым бровям понял, что она думает так же.
– Флавия, можно мне выпить чего-нибудь другого? – спросила Бретт, держа полупустой бокал.
Брунетти заметил, что Флавия колеблется. Она бросила подозрительный взгляд на него, потом опять на Бретт, и он подумал, что именно так смотрит на него Кьяра, когда ей велят сделать что-то, для чего ей надо выйти из комнаты, где они с Паолой обсуждают вещи, о которых дочке не положено знать. Плавным движением она поднялась, взяла бокал Бретт и пошла на кухню. У дверей она задержалась ровно настолько, чтобы сказать через плечо:
– Я дам тебе минеральной воды. Я постараюсь как можно дольше открывать бутылку.
Дверь хлопнула, и она исчезла.
К чему бы это все, подивился Брунетти.
Когда Флавия ушла, Бретт сказала ему:
– Мы с Мацуко были любовницами. Я никогда не говорила Флавии, но она все равно догадывается.
Громкий лязг на кухне подтвердил ее правоту.
– Это началось в Сиане, примерно через год после ее приезда на раскоп. – И пояснила: – Мы вместе готовили выставку, и она написала раздел для каталога.
– Ее участие в выставке – это была чья идея? – спросил Брунетти.
Бретт не пыталась скрыть свое раздражение.
– Моя или ее – не помню. Просто так вышло. Мы как-то ночью об этом разговаривали. – Несмотря на синяки, было видно, что она покраснела. – А утром было уже решено, что она напишет статью и отправится со мной в Нью-Йорк.
– Но в Венецию вы приехали одна? – спросил он.
Она кивнула.
– Мы обе вернулись в Китай после открытия выставки в Нью-Йорке. Потом я прилетела в Нью-Йорк, чтобы подготовить экспозицию к транспортировке, а Мацуко присоединилась ко мне в Лондоне, чтобы помочь развернуть экспозицию. Сразу после этого мы обе вернулись в Китай. Потом я опять полетела в Лондон, чтобы упаковать все для отправки в Венецию. Я думала, что она прилетит сюда к открытию, но она отказалась. Сказала, что хочет… – у Бретт перехватило горло, она прокашлялась и повторила: – Она сказала, что хочет, чтобы венецианская выставка была полностью моей.
– Но ведь она приехала, когда выставка закрывалась? Когда произведения отсылали обратно в Китай?
– Да, на три недели, – сказала Бретт. Она уставилась на свои сцепленные руки, бормоча: – Я не верю. Я не верю.
Эти ее слова убедили Брунетти, что она как раз верит.
– К ее приезду между нами все было кончено. На открытии я встретила Флавию. Примерно через месяц после этого я полетела в Сиань и все сказала Мацуко.
– И как она отреагировала?
– А какой реакции вы бы от нее ожидали, Гвидо? По натуре она была беспомощной девочкой, оказавшейся между двух культур, – выросла в Японии, училась в Америке. Когда я вернулась обратно в Сиань после открытия вернисажа в Венеции – меня не было почти два месяца – и показала ей итальянский каталог с ее статьей, она заплакала. Она помогала организовывать самую важную выставку в нашей области за несколько десятилетий, и была влюблена в свою наставницу, и верила, что и наставница в нее влюблена. И вот я прилетела из Венеции, чтобы сообщить ей, что все кончено, я люблю другую, а когда она спросила, почему, я понесла какую-то чушь о разнице культур, о невозможности глубокого понимания человека, принадлежащего к другой культуре. Я ей брякнула, что между нами культурный барьер, которого нет между мной и Флавией – Еще один громкий треск с кухни был достаточным подтверждением того, что это ложь.
– Как она отреагировала? – спросил Брунетти.
– Если бы на ее месте была Флавия, она бы меня убила. Но Мацуко была японка, неважно, сколько она пробыла в Америке. Она низко поклонилась и вышла из комнаты.
– А после этого?
– После этого она стала идеальной помощницей. Очень официальной, сдержанной и очень толковой. Она была мастером своего дела. – Бретт надолго замолчала, потом сказала тихим голосом: – Мне не нравится то, как я с ней поступила, Гвидо.
– Почему она приехала сюда отправлять экспонаты в Китай?
– Я улетела в Нью-Йорк, – сказала Бретт так, будто это все объясняло. Для Брунетти это было не так, но он решил повременить с вопросами. – Я позвонила Мацуко и спросила ее, не присмотрит ли она за отправкой вещей обратно в Китай.
– И она согласилась?
– Я же вам говорю, она была моей ассистенткой. Выставка значила для нее так же много, как и для меня. – Поняв, как это прозвучало, Бретт добавила: – По крайней мере, я так считала.
– А как насчет ее семьи? – спросил он.
Явно удивленная этим вопросом, Бретт спросила:
– А что семья?
– Они богаты?
– Riccasfondata, – объяснила она. Безмерно богаты. – Почему вы об этом спросили?
– Чтобы понять, не ради ли денег она это сделала, – пояснил он.
– Мне не нравится, что вы просто поверили в ее вину, – слабо запротестовала Бретт.
– Уже можно возвращаться? – громко спросила с кухни Флавия.
– Прекрати, Флавия, – сердито выпалила Бретт.
Флавия вошла, неся стакан минералки с пузырьками, весело поднимающимися со дна. Она поставила его перед Бретт, посмотрела на часы и сказала:
– Тебе пора принимать таблетки.
Молчание.
– Хочешь, чтобы я их тебе принесла?
Неожиданно Бретт стукнула кулаком по мраморному столу, так что поднос задребезжал, а со дна стаканов поднялись залпы пузырей.
– Я могу сама взять свои таблетки, черт побери!
Она вскочила с дивана и быстро прошла по комнате. Через несколько секунд резкий треск захлопнувшейся двери отдался эхом в гостиной.
Флавия села на стул, взяла свое шампанское и отпила.
– Слишком нагрелось, – заметила она.
Шампанское? Или помещение, где они сидели?
Или состояние Бретт? Она вылила содержимое своего бокала в остатки шампанского Бретт и налили себе шампанского из бутылки. Попробовав, она улыбнулась Брунетти:
– Лучше, – и поставила бокал на стол.
Не зная, было ли это театральное действо или нет, Брунетти решил посмотреть, что будет дальше. Они некоторое время попивали свои напитки, как приятели, пока, наконец, Флавия не спросила:
– Насколько необходим был охранник в больнице?
– Пока я не пойму, что тут происходит, я не буду знать, что необходимо, а что нет, – ответил он.
Она широко улыбнулась.
– Занятно услышать публичное признание властей в неосведомленности, – сказала она, протянув руку вперед, чтобы поставить на стол пустой бокал.
Шампанское кончилось, ее голос изменился и стал более серьезным.
– Мацуко? – спросила она.
– Возможно.
– Но откуда она знала Семенцато? Или достаточно знала о нем, чтобы понять, что с ним можно иметь дело?
Брунетти взвесил ее слова.
– Похоже, у него была определенная репутация, по крайней мере здесь.
– Репутация, о которой стало известно Мацуко?
– Возможно. Она много лет работала с древностями, так что могла что-нибудь слышать. И Бретт сказала, что она из очень богатой семьи. Может, очень богатые в курсе таких вещей.
– Да, мы в курсе, – согласилась Флавия с такой небрежностью, что ее нельзя было счесть наигранной. – Это почти частный клуб, где каждый обязан хранить чужие секреты. Всегда легко, очень легко узнать, где найти нечестного юриста-налоговика, – не то чтобы были другие, по крайней мере в этой стране, – или кого-то, кто может достать наркотики, мальчиков, девочек, или кого-то, кто готов устроить, чтобы картина переехала из одной страны в другую, и чтобы без вопросов. Конечно, я не знаю, как это все работает в Японии, но не думаю, что по-другому. У богатства нет национальности.
– А вы что-нибудь слышали о Семенцато?
– Говорю вам, я встречалась с ним только однажды и невзлюбила его, поэтому меня не интересовало, что о нем говорят. А теперь поздно это выяснять, потому что все старательно будут говорить о нем только хорошее. – Она взяла бокал Бретт и отхлебнула. – Конечно, через несколько недель это пройдет, и люди снова начнут говорить о нем правду. Но сейчас не время пытаться это выяснить.
Она поставила бокал обратно на стол.
Хотя он был уверен в ответе, но все же спросил:
– А Бретт говорила что-нибудь о Мацуко? В смысле, после того, как убили Семенцато?
Флавия покачала головой.
– Она почти ни о чем не говорила. После того, как все это началось. – Она потянулась вперед и подвинула стакан на несколько миллиметров влево. – Бретт боится насилия. Мне это непонятно, потому что она очень храбрая. Мы, итальянки, не такие, вы знаете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33