Осколки чашек, цветные стеклышки, разновидности горных, лесных и домовых эхо, записи тишины, стихи бездарностей, идиотские объявления, засвеченные негативы красивых видов – только человек может собирать такие коллекции. Очевидно, суть заключена в стремлении, а смысл – дело десятое.
Но позвольте, тогда это поразительно напоминает… (дальше отрывок из книги психиатра Малиновского):
«… Взглянем на того ограниченно помешанного старика, который собрал груду мелких камней, обломков и черепков; видите, он обдувает, чистит и сторожит их; если выходит из комнаты, то с величайшим беспокойством прячет их, озираясь во все стороны, чтобы никто не увидел; торопится возвратиться в комнату и, возвратившись, опять бежит к своей груде камней и черепков, пересчитывает их, руки его при этом занятии трясутся; когда гуляет он, то подбирает лоскутки и обрывки тряпок, клочки бумаги, небольшие обломки фарфора и все это приносит с собой и опять радостно собирает новую груду камней и обломков и узлы тряпок…»
Перечитав это прекрасное описание, я представил себе разъяренные лица тысяч коллекционеров и испуганно зажмурился… Но не спешите, не спешите бросать в автора камни: он тоже коллекционер, тоже маньяк-собиратель, тоже простодушно уверен в познавательной ценности и жгучей интересности его собрания. И вполне осведомлен, как сложна и опасна жизнь тех, кто уже что-нибудь собрал.
В конце прошлого века в Париже был убит известный коллекционер экзотических марок. Врагов у него не было, богатства – тоже. Проницательный сыщик (сам собиратель!) обнаружил только исчезновение из коллекции одной чрезвычайно редкой марки Гавайских островов. И вскоре убийца (коллекционер!) был пойман. «Что делать, – уныло сказал он, – я не мог жить без этой марки».
Павлов писал, что рефлекс цели в его собирательском проявлении чем-то сродни пищевому инстинкту – общему для всего живого. Павлов назвал пищевой инстинкт «главным хватательным рефлексом». У коллекционирования тоже есть «хватательные» проявления – именно поэтому музейные экспонаты охраняются стеклом, креплениями и бдительными старушками, которые спят, но знают: коллекционер не дремлет. Кроме того, Павлов справедливо отметил совпадение периодичности коллекционного проявления с пищевым – после очередного захвата (пищи или экспоната) наступает временное успокоение и равнодушие. А потом оба инстинкта опять властно побуждают к действию.


* * *

Мне попадались коллекционеры замков, чемоданов, запахов, безумных проектов, теорий и гипотез. Среди собрания последних выделялась книжечка, доказательно излагающая мысль: на нашей планете тепло оттого, что она при вращении согревается трением о свою земную ось. Тут наличествовала хоть и бредовая, но ясно выраженная мысль. А вот еще из той же коллекции будто бы научных гипотез: «После возникновения первичного живого в соответствующих условиях из неживого живое и дальше по тем же законам стало возникать из неживого, но уже при посредстве живого. Живое создает только условия для превращения неживого в живое».
– О чем это по-вашему? – спросил меня хозяин, сумрачно глядя из-под очков.
– О том, что живые существа должны есть, – робко сказал я. – Больше ни о чем, только очень сложно выражено.
– Верно, – сказал хозяин. – Больше ничего нет. А на этом пытались строить науку.
Я промолчал. Вчерашние трагедии становились историческим фарсом.
К коллекционерам «сдвинутых» гипотез тесно примыкали (и дружили сними) собиратели того, что с древних пор сочиняет человек, подменяя временно отсутствующее знание.
Тут было бесчисленное количество разнообразных домыслов: о том, что птицы образуются из смолы хвойных деревьев и морской воды; о червях, которые в аду едят грешников, образуясь из гниения грехов этих же грешников; о пантере, распространяющей после сна такое благовоние, что сбегаются все звери (а она их поедает); о птице феникс, самое себя сжигающей (а в пепле червячок, и из него растет новая птица феникс). Тут были и современные сумасшедшие идеи (не в благородном, а в патологическом значении этого слова): о превращении пшеницы в рожь и ячмень, пеночки – в кукушку, а сосны – в ель, и другие. А с полгода назад я был у аккуратного сухого старичка, который уже много лет собирает… чужие ошибки. Он любовно показывал мне листки, заполненные бисерным почерком и аккуратно пронумерованные. Говорил он быстро и жадно:
– Вот, прошу, картина Сурикова «Покорение Сибири». Казаки стреляют на ней из кремневых ружей, а они появились на сто лет позднее! Тогда были только фитильные! Промашечку дал великий художник, ан уже не исправишь. Или вот: революционные матросики в восемнадцатом году поднимают в кинофильме флаг с серпом и молотом. Но тогда было просто красное полотнище! К регалиям надо относиться внимательно.
Мне сначала очень понравилось знание этим старичком разных деталей, но что-то настораживало в его ласково-жадной интонации. А он продолжал:
– В романе Толстого «Князь Серебряный» кидают пригоршни золота, а его тогда в ходу не было, были только серебряные копеечки! Но это классики, до них с поправочкой не дотянешься. А заметили: в фильме «Секретарь райкома» девушка преследует фашиста и все время стреляет из нагана. А ведь в нагане всего семь пуль и на ходу не перезарядишь! Что подумает зритель о секретаре райкома, если в фильме такая ошибка? А?
От гладкого старичка этого я ушел с чувством смутной тревоги. А друзья подтвердили: тихий пенсионер любовно искал ошибки и писал об этом в инстанции. Вот тебе и коллекционер!
Но довольно. Я закончил первую часть описания этого могучего инстинкта и аккуратно сложил обратно в ящик карточки с разновидностями коллекционеров (их у меня четыреста восемьдесят две). Посмотрел на часы – рабочий день кончен – и сломя голову кинулся по городу искать какого-нибудь свежего чудака.

* * *

А теперь, читатель, наш продолжительный отдых сменится второй половиной книги. Но начнется эта вторая половина с того, чем кончилась первая. Ибо у инстинкта цели оказалось в человеческой психике и другое, высочайшее проявление.

НАУКА, МУЖЕСТВО, ЖИЗНЬ

Когда все станет понятно, жизнь на Земле исчезнет.
Легенда

В клетке у обезьяны появился новый предмет – незнакомая еда, яркая игрушка, любая вещь, неведомая ей раньше. Теперь обезьяна не успокоится, пока детально не исследует новинку – внимательно, со всех сторон, потрогает, понюхает и лизнет. И лишь потом употребит или бросит. Такую же реакцию внимания вызовет у нее неожиданный звук, свет, запах. Новизна властно будоражит мозг любого живого существа. Этот рефлекс назван ориентировочно-исследовательским, сейчас довольно детально известен даже механизм пробуждения интереса к новинке – вспомните первую главу.
Исследовательская реакция у обезьяны длится недолго. Если предмет несъедобен и безопасен, она до поры до времени, а то и насовсем забудет о нем.
Но человек, что в корне отличает его от младших братьев, живет на свете не исключительно чтобы есть, избегать опасности и воспроизводить себя в потомстве.
Поэтому естественный ориентировочный рефлекс невероятно удлинился у нас во времени, стал изумительной чертой психики и разума, яркой особенностью тех, кто от рождения обладал им в высокой степени или развил усилиями воли. Начало его – удивление, продолжение – любопытство.
Дочерью удивления и любопытства назвал физик де Бройль всю современную науку. И пояснил, что удивление и любопытство – это скрытые движущие силы, обеспечивающие ее непрерывное развитие.
А искусство? Разве не высокое удивление от мира, воспринятого по-новому и по-своему объясненного, рождает настоящих поэтов, писателей и музыкантов? Художники и скульпторы прямо воплощают на холсте и в камне то видение мира, которым они награждены. Но мы говорим о науке, области самой по себе необъятной для удивления, и обратимся поэтому к ученым.
Я всю жизнь бежал от удивления, сказал о себе Эйнштейн, у которого пожизненная страсть к познанию пробудилась, кстати, под влиянием невероятного удивления при виде стрелки компаса, ведущей себя по-живому. О, это был пример удивления и любопытства, доведенного в человеке до крайности, до ощущений мучительных и болезненных. Уже старик, признанный глава современной физики, творец нового понимания мира, он однажды сказал с глубокой и не наигранной горечью: мне бы еще успеть узнать, что происходит в падающем лифте!
Это была не пустая разговорная фраза, а следствие острой, жгучей, ненасытной душевной потребности познавать. Дальше нам предстоит поговорить, до чего эта страсть доводит одержимых, но припомним сперва, когда она начинается.
С рождения, с первых месяцев детства. А интерес к игрушкам непосредственно переходит через два года в десятки тысяч «почему», которыми ребенок осыпает взрослых. Когда дети ломают все, что попадает им в руки, потрошат кукольных лошадей и почти взаправдашние машины, это уже властно работает инстинкт познавания мира.
А потом… с соляным обозом отправляется в Москву Ломоносов, сотни «зайцев» населяют поезда, миллионы глаз уставляются в школьные доски. Дети становятся взрослыми, и часть из них (пока, к сожалению, значительно большая) выбывает из коллективной погони за горизонтом: жизненные навыки, приобретенные ими, достаточны для пропитания. Теперь они смотрят телевизор, любят хоккей и футбол, читают книги про шпионов, а на работе лишь выполняют положенное. Но в других пружина поиска закручивается еще туже, формируя характер и интересы – саму жизнь, ее цели, устремления и пути.
Любопытство, доведенное до крайности, почти до анекдота.
Датчанин Финзен, заметивший еще в молодости целительную силу солнечных лучей и потративший затем всю жизнь на создание дуговой лампы, имитирующей солнечное излучение. Он экспериментировал на себе самом, наживая язвы от ожогов, бедствуя, подвергаясь насмешкам и нареканиям. Лампу он успел создать незадолго до смерти, а умирая, с жадностью воскликнул: «Если бы я мог присутствовать на своем вскрытии!»
Такое любопытство до последнего вздоха – не редкостное исключение, красивая иллюстрация к теме, а закономерность, – известная всем, кого коснулась горячка исследований.
Июльской ночью 1905 года умирающий терапевт Нотнагель, врач знаменитый и талантливый, ощутив, что ночь уже не пережить, описал классическую картину смертельного приступа сердечных спазмов. До последних минут занимался холодным самонаблюдением Павлов. Он изучал свою болезнь, ставил диагноз по ощущениям. Навязчивые мысли, непроизвольные движения. Отек коры. Он не ошибся в диагнозе.
За два года до смерти снялся с учета в клинике физиолог Бернштейн. Он безошибочно диагностировал себе болезнь, точно определил оставшиеся сроки. И заторопился. Писал статьи, завершил книгу, раздарил идеи ученикам. Так умирал Мечников. «Вскроете меня, – говорил он ученику, – обратите внимание на кишки, на их стенки». Ученый посмертно проверял идеи о механизмах старения. Работал до отказа взведенный инстинкт.
А опыты на себе? Я не перечисляю фамилий лишь потому, что такой список занял бы огромную, постоянно пополняемую книгу. Следуя высокому инстинкту поиска, врачи прививали себе тиф, чуму, холеру, проказу, сифилис. Принимая наркотики, доводили мозг до искусственного безумия, отдавали тело укусам зараженных комаров, москитам, вшам, тарантулам и змеям. И не надо думать, что счастье исследования заслоняло или облегчало им боль, тревогу и муки болезнетворного, порой смертельного эксперимента. Воспоминание врача, подставившего руку под змеиные зубы: «У меня появилось чувство, будто меня казнят». А эксперименты, несущие длительные испытания? Ученые пробовали на себе голод и жару, холод и жажду, бессонницу и муки удушения.
Испытывали хлороформ и эфир, электронаркоз и отравление ядами, по надрезанной у локтя вене доводили до сердца тонкую трубку катетера. Забирались на высочайшие горные вершины, гибли на путях к обоим полюсам, в джунглях, тайге и тундре. Взлетали на воздушных шарах, на разваливающихся первых самолетах, опускались под воду, странствовали по кратерам вулканов, подставляли себя невидимому гибельному потоку проникающей радиации.
Физик Оже лаконично и просто назвал эту страсть «духом приключений».
Именно властная потребность непрерывно познавать сделала нас качественно отличными от дальних отставших родственников.
Но удивление и любопытство – лишь начало, спусковой крючок исследовательской страсти. А что заставляет нести ее накал всю жизнь?
Наш старый знакомый – инстинкт цели. Это он принимает эстафету от удивления и любопытства. Его забавное проявление – мания собирательства может приходить и уходить, но мания поиска – качество пожизненное, одновременно вериги и крылья, наказание и награда, беда и счастье.
Освободиться человек уже не в силах. Есть одна прекрасная пьеса: изображенные в ней трое физиков, увидев, к чему привели человечество работы их коллег, уже пережив историю Хиросимы, пожизненно запираются в сумасшедшем доме. Они не хотят вручать людям свои работы. А не работать они не могут!
Только не надо считать, что инстинкт этот – свойство одних лишь ученых. Вовсе нет, стремление к цели, то близкой, то далекой, то даже реально не существующей, властно пронизывает ежедневное существование любого человека. Просто в тех, кто профессионально, по призванию занят познанием мира (к науке или искусству они принадлежат – безразлично), инстинкт этот выступает наиболее отчетливо, проявляется рельефнее, как костяк – сквозь тонкую оболочку ежедневных дел и поступков.
Инстинкт цели, писал Павлов, есть основная форма жизненной энергии каждого из нас. Очень справедливо выглядит его предположение, что самоубийство – прямое следствие торможения инстинкта цели, исчезновения осмысленности существования. Не зря абсолютное большинство предсмертных записок самоубийц имеет совершенно одинаковое звучание:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38