Людвиг же спешил отделаться, а потому был горячо любим народом за добрые дела и молчаливо осуждаем недоумевающими министрами.
Он увлекся похожей на него женщиной. Принцесса София жила на берегу озера, одна каталась на лодке, любила собак, охоту и лошадей. Все было хорошо, но однажды Людвиг решил сделать невесте сюрприз и был за это наказан. Набрав хор странствующих музыкантов, он через лес повел их к замку принцессы. Однако, чуть опередив друзей, в одной из просек парка он увидел, как его невеста меланхолично играла волосами своего молодого аббата. Музыканты с трудом удержали Людвига от убийства. София же с чисто женской настойчивостью уверяла впоследствии, что у короля были галлюцинации, а ее вообще в это время не было в парке. Как бы то ни было, Людвиг возненавидел женщин раз и навсегда.
Он отдался музыке и архитектуре. Увлечение было истинно королевским по широте и размаху. Так как оно было естественным продолжением его былых интересов, никто не заподозрил в нем странности. Король строил замки и дворцы. Один за другим. На скале над пропастью вырос огромный замок в стиле рыцарских крепостей средневековья. За ним последовал еще один – в стиле дворца китайского императора. Потом было выстроено уменьшенное подобие французского Версаля.
Во что обходились небольшой Баварии эти архитектурные причуды, знал только министр финансов, за попытку урезонить короля быстро попавший в немилость. Когда на очередное требование средств министерство сообщило, что денег нет, увлеченный король незамедлительно предложил создать из дворцовой прислуги несколько обученных шаек для ограбления банков Берлина, Вены и Варшавы. Министр отвел глаза и обещал подумать.
Король полюбил оперу. Нелюбовь к скоплению приближенных вызвала приказ: оперы ставить для него одного, при пустом зале. Король сидел в ложе, занавески были сдвинуты. Часто артисты даже не знали, присутствует ли монарх в театре. А однажды он уснул посреди арии, и опера была остановлена, чтобы при пробуждении начаться с прерванного такта.
Отшельничество развивалось в нем все сильней. На придворных обедах его скрывали вазы с цветами. Позднее в столовой дворца было устроено приспособление, из-под пола подающее по сигналу короля сервированный стол, чтобы Людвиг никого не видел. Иногда причуды менялись – одно время за столом служили королю запыленные, потные и громогласные кавалеристы его охоты. Доклады министров он выслушивал через прислугу и через нее же передавал ответы. На заседаниях государственного совета кресло короля скрывал специальный экран. Интересно, что последний секретарь государственного совета так никогда и не видел лицо монарха.
Один из приближенных несколько недель должен был представать перед Людвигом в маске – чтобы король не расстраивался от его вида. Другому в знак его глупости было приказано являться на доклады с черной печатью на лице. Многие приказы он издавал через двери, и подданные в знак того, что поняли, отвечали условным стуком.
Короля беспокоили голоса и посещали видения. В снег и мороз ему казалось, что он стоит на берегу моря. В деревьях и кустарниках он узнавал знакомых архитекторов и музыкантов и демократично кланялся им. Часто снимал шляпу перед садовыми статуями и почтительно беседовал с ними. Видел на полу различные вещи, просил придворных поднять их и передать ему и страшно гневался, когда они не могли это сделать. Время от времени на него нападали приступы бешенства – он скакал, прыгал, метался, плакал, рвал на себе волосы и бороду. А порой застывал и часами стоял неподвижно.
Распад неотвратимо нарастал. Теперь Людвиг часто путешествовал в Париж и Вену. Для этого ему не надо было покидать дворец. Он спускался в манеж, усаживался на коня, и раз в полчаса конюх, переодетый кондуктором дилижанса, объявлял ему очередной город. Король молча сидел на коне и видел что-то, доступное ему одному. Путешествия очень освежали его.
Потом он стал горным духом. Лунными ночами безмолвно бродил по пустым залам своих дворцов или, крадучись, ходил по тропинкам парка. Одно время под влиянием опер Вагнера он почувствовал себя героем! одной из них. Перевоплощение было полное. Он часами плавал в лодочке по озеру в сопровождении лебедя. Это быстро наскучило ему. Он приказал устроить себе озеро на крыше одного из дворцов. Повеление было исполнено, но вода была бесцветна. А в опере король видел цветную воду. Воду на крыше подкрасили медным купоросом. Но она не бурлила! Устроили специальную машину для создания волнений. Перестарались. Лодка короля перевернулась, и холодная ванна исцелила его от этого бреда.
Копию Версаля он построил, когда вдруг осознал, что на самом деле он французский король. Во дворце накрывался стол на двенадцать сотрапезников. Людвиг сидел за ним один, но вел нескончаемые учтивые беседы. Подслушивание установило, что за его столом сидели французские архитекторы и музыканты.
Окружающие заметно надоели ему. К счастью, дворцовая прислуга уже давно догадалась далеко упрятать оружие. Изо дня в день король приказывал заковать в цепи и сослать кого-нибудь из придворных. Других – казнить, а тело бросить в озеро. Секретаря – посадить на хлеб и воду. Монарху докладывали, что все сделано, и он успокаивался. Правительство свое он тоже по одному осудил на смерть – первым, естественно, министра финансов. Все они чуть пережидали, и король забывал о приказе после доклада об исполнении.
Все это походило на детскую игру, которую вел вполне взрослый избалованный ребенок при почтительном попустительстве приближенных. Но королю надоела молчаливая опека, и он решил продать свою страну (не больше не меньше!), чтобы купить необитаемый остров и наконец отдохнуть в одиночестве.
Только тогда (через двадцать лет правления!) был назначен консилиум из четырех лучших психиатров страны.
Врачи установили: резко развитая форма душевного расстройства (сейчас это, очевидно, назвали бы шизофренией), неизлечимая ввиду давности и запущенности.
Чтобы забрать больного короля, в замок прибыла правительственная комиссия. Стража не была предупреждена, и комиссию арестовали. Людвиг, узнав об этом, приказал: выколоть глаза, содрать шкуру – и продолжал гулять, напевая что-то из Вагнера. К счастью, подоспела бумага из Мюнхена, и высокую комиссию выпустили на свободу. Неудивительно, что все они (министр иностранных дел, врачи, советники и неустрашимый полковник охраны) несколько километров бежали без остановки, бросив личные вещи.
А король выпустил воззвание к армии с призывом его защитить. Гарнизон не двинулся с места – офицеров предупредили. Только жандармы и пожарные не сумели поверить, что охраняли больного: с оружием в руках они встали на охрану дворца.
Через несколько дней все утряслось. Король был спокоен, уехал в отведенный ему дворец и подолгу гулял с приставленным врачом, один лишь раз попросив (уже в сумерках), чтобы ушли наблюдавшие за ним издали санитары. Просьба была высказана в столь спокойных тонах и разумных фразах, что опытный психиатр поддался иллюзии. Это была его последняя ошибка. Людвиг бросился к озеру, после недолгой борьбы утопил верноподданно кинувшегося за ним старика врача и, отправившись на место поглубже, утопился сам.
И все– таки его любили. О странностях знали только приближенные, а до того, как отстраниться от дел, он проявлял, по уверениям министров, ясность ума и понимание.


ДВА ЦЕЗАРЯ

Древний римлянин Гай Калигула почему-то помнится сегодня только тем, что на коне въехал в сенат. Читая о его жизни, поражаешься, что он вообще позволял сенату собираться. К сожалению, описать его характер в развитии невозможно, ибо из дошедших источников он предстает личностью уже вполне сложившейся, очень типичной для эпилептика, склонности которого некому было унять.
Особенности черт характера, неожиданность поступков и склад мировоззрения эпилептиков подробно описали многие поколения психиатров.
Приступы падучей были у него еще в детстве. Потом прошли. А характер остался и властно диктовал поведение.
Он был из потомственного рода правителей. Генеалогическое дерево этого рода время от времени приносило гниловатые плоды. Славные родственники так резали и травили друг друга, что порой юноши должны были скрывать свои чувства по поводу погибших близких, чтобы уцелеть самим, ибо правил в это время кто-нибудь из убийц. Такая доля выпала и молодому Гаю Калигуле. Он покорно молчал, будто забыв о несчастьях и смертях родных. Все, что он вынужден был сдерживать, он с лихвой наверстал потом. А пока – молчок. «Не было лучшего раба», – меланхолически замечает Светоний в своей книге о цезарях. «И худшего владыки», – добавляет он. Но мог бы не добавлять – одно всегда влечет другое. Вынужденную покорность молодой Калигула возмещал пока страстным интересом к зрелищам пыток и наказаний.
Солдаты знали его еще ребенком, часть знати была на его стороне, и после смерти Тиберия, вопреки оставленному завещанию, императором стал молодой Калигула. Начинающие полуправители обычно быстро присваивали себе еще должность верховного жреца и, закрепив тем самым власть над надсмотрщиками душ, становились владыками абсолютными.
Так что, кроме природных черт болезненной психики, Калигула приобрел еще и профессиональную болезнь тиранов: манию величия и страх преследования. Все проявления этого тройного комплекса (безудержно вспыхивающая жестокость, величие и страх), вполне типичного монархического набора, благодарные потомки сохранили в памяти в виде эпизодов его трехлетнего владычества.
Калигула чтил память предшественников и лил слезы над их гробницами – к сентиментальному счастью окружающих (а сразу после этого сотнями казнил современников – из лучших, кому имел основание завидовать). И над их могилами плакал тоже. Объявил амнистию, и благодарные грабители слагали о нем народные песни. Часто устраивал игры – бои гладиаторов и травлю диких зверей (зверей – людьми и наоборот), и, напичканные ежедневными зрелищами кровавых убийств, его сограждане легче относились к исчезновению соседей. Щедро присваивал звания тем, на кого рассчитывал опереться, и разбрасывал подарки толпе. Восстановил народные собрания (решения предписывались им заранее). И на государственные деньги нанимал хвалителей, которые на всех углах превозносили божественного Калигулу. Устраивал состязания в красноречии (из которых всегда выходил победителем), строил храмы, цирки и театры.
Все вышеперечисленное снисходительный Светоний записал Калигуле в плюс. И потом добавил: теперь остается охарактеризовать его как чудовище.
При помощи присланного яда отправилась на тот свет его бабушка. На погребальный костер любящий внук смотрел из окна своей пиршественной столовой.
Потом он убил брата. Причиной было то, что брат, отправляясь в гости, якобы принимал противоядие – Калигула обиделся на эту. неродственную подозрительность. Тестя своего он принудил к самоубийству: тот отказался в плохую погоду отправиться с ним на морскую прогулку.
Старых, уважаемых сенаторов, занимавших высшие должности, заставлял подолгу бежать за своей коляской. И те бежали с радостью: позабавить монарха значило отложить свое печальное исчезновение. Ибо, тайно предав казни многих сенаторов, Калигула продолжал вызывать их на заседания и лицемерно удивлялся, что их нет.
Большинство своих прежних друзей он изуродовал наложением клейма и отправил в рудники или на постройку дорог за то, что они либо неодобрительно отозвались о нем, либо недостаточно восторгались вслух его гением. Кроме того, убивались все, кому народом или сенатом за что-либо оказывались почести, – Калигула не мог видеть славы, достающейся другому, он впадал в гнев, и участь конкурента решалась немедленно. У каждого из цезарей была своя личная гвардия – отборные головорезы, умеющие пить, убивать и подчиняться. Преступления, совершаемые ими вне службы, снисходительно покрывались, плата была фантастически высока – в преданности и рвении сомневаться не приходилось.
Иногда, в видe эксперимента по долготерпению, Калигула приказывал запирать городские житницы и подвергал народ голодовке. Народ безмолвствовал. Калигула часто повторял стих из древней трагедии: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». А однажды в порыве гнева на толпу, рукоплескавшую в цирке (не ему!) гладиатору, он воскликнул: «О, если бы весь народ римский имел одну голову!»
Он построил огромный храм, посвященный самому себе, с особыми жрецами и замысловатыми жертвоприношениями. В храме стояла его статуя в естественную величину, сделанная из чистого золота. Статую ежедневно облачали в те же одежды, что надевал он сам: посетители могли постоянно видеть, во что одет сегодня любимый тиран. Вокруг лежали груды подарков. Самые высокие государственные деятели почитали за честь послужить в этом храме, где соревновались в самоунижении и витиеватости похвал. А храм двух самых почитаемых в Риме богов он превратил как бы в вестибюль своего дворца и часто стоял между их статуями, предоставляя толпе оказывать ему божественное поклонение. За это платилось должностями и званиями, так что каждый упражнялся как мог, будучи кузнецом своего счастья.
А из Греции он приказал привезти статуи богов и, отняв у них головы, приставил к ним слепки собственной. На Марсовом поле в Риме издавна стояли статуи знаменитых некогда римлян. Томимый бешеной завистью и злобой, он велел раскидать их и впредь не ставить ничьего даже бюста, не испросив его согласия.
И казни, казни, казни. Это не была пресловутая жестокость восточных тиранов – нет, убийства были развлечением, утолением сумасшедшей страсти; их разнообразили в угоду Калигуле, производили тайно и открыто, на пирах и оргиях, соревнуясь в зверской изобретательности.
По ночам Калигула громко и настойчиво обращался к луне, приглашая ее прийти в его объятия. А днем часами беседовал со статуей бога – Юпитера Капитолийского, причем то шептал ему что-то на ухо, то подставлял свое – выслушивать ответ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38