– В Сети тысячи страниц про мировой заговор. Многие выложены агентами Тайного правительства, чтобы еще больше запутать ситуацию. То, что произойдет, остановить невозможно. Хотя есть один способ, но поскольку он неосуществим, можно считать, что его нет.
– Какой способ?
– Собрать всех членов Тайного правительства в одной большой комнате и взорвать их всех вместе в преддверии царства небесного.
– Маловероятно.
– Хотя…
– Хотя что?
–Вы будете смеяться, когда скажу. Но мне только что в голову пришла одна очевидная мысль.
– Говори.
– Похоже… – Правая рука Данбери двигалась в кармане штанов.
– Ну говори же!
– Похоже…
Что– то свистнуло у меня над ухом, и левая рука Данбери схватила его за горло.
Было ли это «что-то» отравленной стрелой?
Разумеется, без всякого сомнения.
Успел ли Данбери выкрикнуть, что же такое очевидное пришло ему в голову?
Хрена с два!
23
Могу признать, что для послеобеденной шкатулки она мила. Но я никогда не взял бы ее с собой на ужин.
Бо Бруммель (1778–1840), при обсуждении его коллекции табакерок
Я не впал в панику.
Мог впасть, но не впал.
Просто я уже был слишком зол. С меня хватит. Я хочу сказать, что одно хладнокровное убийство на твоей вечеринке – уже не слишком хорошо. Но два! Это уже ни в какие ворота.
Я огляделся, пытаясь разглядеть убийцу. Но не увидел никого, кто стоял бы поблизости, в одной руке держа духовую трубку, а другой махая мне, чтобы привлечь внимание.
Народ весело плясал под музыку ансамбля марьячи, раздававшуюся с галереи. И вроде бы все развлекались, как могли.
Все, кроме меня.
Но я не впал в панику. Нет. Я был зол, но спокоен. У-у, как спокоен я был. Знаете, что я сделал? Я скажу вам, что я сделал. Я поставил труп Данбери на ноги. Сделал вид, что танцую с ним, и дотащил его до невидимых доспехов в нише. А потом засунул его в доспехи. Здорово придумал, а?
И если вы когда-нибудь пытались запихнуть труп в невидимые доспехи, вы можете себе представить, как это непросто.
Особенно если у трупа обнаружилась эрекция.
А потом я отправился на поиски Нормана.
Я был зол на Нормана.
Найти бакалейщика оказалось проще простого. Он танцевал твист. В одиночку. Окруженный толпой восхищенных женщин, его подбадривавших. Я протиснулся в круг, что удовольствия у дамочек не вызвало.
– Норман! Идиот этакий! – завопил я.
Норман шлепнул меня по плечу.
– Уйди, – прокричал он в ответ. – Смотри – дамочки у меня с рук есть готовы. Погляди хотя бы на Мило-ей-вводишь.
– Кого?
– Милу Йовович.
Не так уж плохо, но я был не в том настроении.
– Норман! – снова заорал я. – Опять то же самое!
– Смажь йодом погуще.
Я замахнулся на Нормана. Дамочки пришли в ужас.
– Кончай плясать, – завопил я. – Еще одно убийство!
– Оп-па, – Норман остановился.
– Аааааааааа, – завелись дамы. – Норман, потанцуй для нас еще!
– Отключи свой чертов костюм, – сказал я.
Норман, ворча, отключил костюм.
Дамы потеряли к Норману всякий интерес. Они вежливо покашляли и поплыли по своим делам, а я вдруг стал ненавидеть Нормана значительно меньше.
– Еще одно убийство, говоришь? – сказал он.
– Данбери Коллинз.
– Данбери Коллинз?
– Данбери Коллинз.
Норман приподнял шляпу и поскреб в затылке.
– Нет, – сказал он. – Не доходит. Подсказку дашь?
Я схватил Нормана за роскошные лацканы.
– Это не еще одна из твоих дурацких хохмочек с фамилиями. Это настоящее имя жертвы. Данбери Коллинз.
– Не тот Данбери Коллинз?
– Тот самый.
– Не тот, который все время… – Норман изобразил соответствующие движения кистью руки.
– Этим он и занимался, когда его убили.
– Именно так он хотел бы уйти из жизни.
Возразить было, конечно, нечего.
– Да чтоб мне что штабелем приштопали, – сказал Норман. – Ласло Вудбайн иДанбери Коллинз в одну ночь. Если бы П.П. Пенроуз был жив, он бы в гробу перевернулся.
– Слушай, – заорал я на Нормана, – мы не можем больше тратить времени. Мы должны найти, где прячется эта кровожадная…
В этот момент марьячи на галерее смолкли.
– … сука!
Просто удивительно, насколько громко прозвучал мой голос во внезапно наступившей тишине. А как в мою сторону повернулись головы всех присутствующих…
Это тоже было просто удивительно.
Это была вторая неприятная сцена. А вечер еще только начинался.
– Здорово, – прошептал Норман. – Очень в духе девяностых. Неимоверно политкорректно.
Только оглушительная дробь литавр спасла Нормана от заслуженной затрещины.
– Бум шанка! –послышался откуда-то сверху голос профессора Мерлина. Головы присутствующих, как по команде, повернулись в ту сторону. Престарелый церемониймейстер стоял на парапете галереи, широко раскинув руки и едва заметно шевеля длинными пальцами.
– Бум шанка, бум бум бум бум!– вскричал старец. – Я профессор Мерлин, и добро пожаловать на Большой Миллениум-бал!
Толпа была уже изрядно подогрета выпивкой и разнообразной отравой, к тому же необычайно любвеобильна под воздействием Домашнего Умиротворителя Хартнелла, и поэтому разразилась одобрительными криками и бешеными аплодисментами.
– Ненавижу этого старого козла, – сказал Норман.
Я продемонстрировал ему свой кулак.
– Как только он закончит, мы примемся за поиски этой кровожадной сам-знаешь-кого.
– Добрый вечер, дорогие мои, – продолжал профессор Мерлин, молитвенно сложив руки. – Мы собрались здесь, в этих стенах, кои облагородил изысканнейший декорум… – он протянул руку, указывая на болтавшегося под потолком драконопса, и над толпой взвился грубый гогот. – Мы собрались здесь, – продолжил профессор, – дабы отпраздновать рождение нового тысячелетия. Но также и вспомнить о жизненном пути замечательнейшего человека. Он был известен вам, как Титан Табака, Султан Сигар, Король Кальяна и Набоб Наргиле. Он был Князем Кисета, Маркизом Мундштука и Пфальцграфом Папирос. Разумеется, я веду речь о мистере Давстоне.
Аплодисменты и дикий свист.
И одобрительные вопли.
– Вы, – профессор Мерлин поднял указательный палец и обвел им всех присутствующих, – вы, ребята – молодцы. Вы правите людьми и делаете их. Повелители контор. Важные шишки. Капитаны индустрии. Мадонны подиума. – Профессор Мерлин галантно поклонился. – Эпики экрана. Вы, служители Теспии. Вы, музыканты. Вы, мои дорогие друзья – деловые люди.
Снова аплодисменты, одобрительные вопли, дикий свист.
– Значит, вы заслуживаете того, чтобы развлечься. – Профессор Мерлин щелкнул пальцами, и в руке его появилось сверкающее йо-йо.
– Уууууууууууууух ты, – зашумела толпа, на которую это произвело сильное впечатление.
– Фигня, – пробормотал Норман. – Я тоже так могу.
Профессор Мерлин подмигнул толпе, собранной в мозаику из множества лиц, обращенных к нему, и послал йо-йо на бреющем полете поверх голов. Оно сверкало, как драгоценность, а он посылал его в полет снова и снова по размашистым дугам.
– Как два пальца, – пробормотал Норман.
– И в эту ночь ночей, – возвысил голос профессор, – в эти последние минуты нашего века, я начинаю особое представление. Забавное. Претенциозное. Увлекательное… чтобы…
Развлечь, озадачить и обольстить,
Наставить, подставить, возможно, польстить.
Видеть вы будете или смотреть?
Слушать иль слышать? Просто глазеть,
Себе говоря: «Ерунда, ерунда,
И что это значит? Ну прямо беда,
Не понять, что к чему,
и зачем? Почему?
Может, это не нужно
Уже никому?»
И его йо– йо затанцевало, переходя от одной блестяще исполненной фигуры к другой, включая, естественно, и не утратившую актуальности «набитую норку». А также «пузатого пингвина», «каленую камбалу» и «беременного бабуина».
– А вот так ты уже не сможешь, – сказал я Норману.
– Не вполне уверен, что мне в жизни этого захотелось бы.
– А теперь внимание, друзья мои, – сказал профессор Мерлин, – потому что ловкость рук обманывает глаз. – И он снова послал йо-йо над головами. И – подумать только! – оно просто исчезло. – Чем больше вы видите, – сказал старик, – тем больше, как вам кажется, вы знаете.
И он хлопнул в ладоши.
– Кушетки, кресла, ковры! – вскричал он. – Кондиционный комфорт классной конгрегации!
Изо всех углов огромного зала хлынули представители подающего персонала, бритые налысо гномицы и (чем-меньше-будет-о-них-сказано-тем-лучше) люди-пепельницы. Они несли кушетки и кресла, и, проворно двигаясь в толпе, расставляли их на каменных плитах пола.
– Садитесь, прошу вас, – произнес церемониймейстер. – Сядьте же, и внемлите, и все такое.
Началось всеобщее оживление, подтягивание брюк на коленках – у мужчин, подтягивание тесных юбок на попках – у женщин, и гости принялись рассаживаться на разложенных коврах и комфортных кушетках.
– Я, пожалуй, отлучусь в сортир, – сказал Норман.
– Как же, разбежался. Сядь и дождись, пока закончат.
Норман сел.
Я тоже.
Всем всем всем – сесть сесть сесть.
– Итак, – вскричал профессор Мерлин. – Пока вы имеете возможность наслаждаться нашим представлением, почему бы не куснуть кусочек тем инструментом, что сама природа предназначила для укушения?! Рай для рта, нега для неба! Искусное искушение! Праздник пирогопечения! Сногсшибательные сласти! Халявный хавчик!
И он снова хлопнул в ладоши.
Трубы на галерее разразились дикими звуками, а под ней, между невидимыми столбами, открылись двери, и из кухни показался знаменитый шеф-повар.
И хлопнул в ладоши, он хлопнул в ладоши,
В поклоне склонился, махнул он рукой,
И хлынули в залу официанты,
Которых он вызвал как будто на бой.
– Шевелитесь, тушки безмозглые! – воззвал он.
И из кухни парадным маршем прошествовали официанты и выглядели они (во всех мельчайших подробностях) именно так, как должны выглядеть официанты: накрахмаленные рубашки, безупречные бабочки, отутюженные фраки, прилизанные волосы, убийственные бакенбарды. И судя по фигурам, все они регулярно ходили в спортзал, а судя по загару – в «Клуб Медитерранеан», и у всех в глазах было это специфическое – «не-желает-ли-дама-розу?» – выражение.
– Прав шеф насчет тушек, – прошептал Норман.
И чего только не было на сверкающих серебряных подносах, которые они несли: безумно благоухающие блюда, сочные соблазнительные сласти, вызывающе восхитительные вкусности. И по мере того, как официанты мерным шагом продвигались вперед, склоняясь к гостям, чтобы предложить им сии дары кулинарного искусства, профессор шаманствовал свысока, указывая на блюдоносцев, проходивших под его ногами.
– Воззрите же! – возопил он для начала. – Пирушка, попойка, прием, просто праздник какой-то! Сон Сарданапала! Любимые лакомства Лукулла! Воззрите и разуйте глаза, – и он указал вниз. – Филе-миньон Alytesobstreticans,припущенное в млеке раниды, в листве Taraxacum’a.
– Как звучит… деликатес! – восхитился я.
Норман скорчил гримасу.
– Ну, если тебе нравятся швейцарские жабы, вареные в лягушачьем молоке и вываленные на груду листьев одуванчика…
– Мда, некоторые иностранные блюда здорово теряют в переводе…
– Ффу! – Норман отогнал назойливого официанта.
Профессор продолжал показывать на проплывающие внизу блюда, называя каждое и пространно восхваляя их достоинства.
И к каждой его фразе Норман добавлял свои переводы в стиле «Учили мы языки в школе, учили».
Я отказался от легких и ливера. И от ягнячьих яиц и свиных сосочков. И обезьяньи мозги, как бы свежи и горячи они не были (а Шампусиковы выглядели особенно аппетитно в кисло-сладком соусе по-сычуаньски), тоже не произвели на меня впечатления.
Не то чтобы я не был голоден.
Вообще– то я умирал с голоду…
Но, как– то…
Когда тебе на выбор подсовывают под нос столько разных вкусностей, трудно решиться с чего-то начать. В конце концов я определился. Я решил обойтись без излишеств. Ничего сверхизысканного, что могло бы «отозваться». Обойдемся доброй, старой, домашней кухней.
– Фасоль в томатном соусе, сэр? – наклонился ко мне официант.
– Ну уж на фиг, – заявил я. – Устрицы из Скалистых гор, требуха из меню каннибалов и влагалище овцы, вываренное в собственном (собственном, понимаете?) соку. Да, и еще пинту «шато-лафит» урожая 1822 года. В моей именной оловянной кружке.
Вот как. Классно я выразился?
Следует сказать, что мне доставило преогромное удовольствие наблюдать, как насыщались гости. Ну просто наслаждение было смотреть, как эти отъявленные гурманы набросились на бесплатное. А я подсматривал, как они поглощают предложенные им пирожки, печенку, птифуры, птицу, и прочие припасы, прочищая путь промеж подносимых подносов…
На мой взгляд, слишком много «П».
– А ты что будешь, Норман?
– Мне просто фасоль.
– А что плохого во всем остальном?
– Да ничего плохого, – сказал Норман, – не дай Бог, все отлично, даже и думать не о чем. Просто я не очень голоден. Видимо, тот печеный слоновый член, которым я полдничал, был лишним.
А пока гости заталкивали кормежку в ротовые отверстия, кое-что происходило под музыкальной галереей. Там воздвигли небольшую сцену, с рампой и рисованным задником.
Мы как раз переходили от шестого блюда к седьмому, когда прозвучал удар гонга и снова послышался голос профессора Мерлина.
– Бум-шанка, бум-бум-бум! Вкушайте и насыщайтесь. Пусть в пляс шампанское идет по кругу, и пусть притушат свет, и музыку приглушат.
И в этом чертовом зале погасли все до одного лампы, и мы остались сидеть в темноте.
Но ненадолго. Загорелись огни рампы; сцена ярко осветилась. На нее вышел профессор Мерлин. Он принял величественную позу, широко расставив ноги и подбоченясь. Марьячи сыграли благозвучный припевчик, а профессор Мерлин сказал всего лишь:
– Пусть начнется представление.
Сверкнула яркая вспышка, поднялся столб дыма, и он исчез.
– Я так тоже умею, – прошептал Норман.
Так вот: то, что последовало за словами профессора, без всякого сомнения, было самой необычайной постановкой, что когда-либо имели место на подмостках. Зрелище, достойное осмеяния, но и похвалы. Абсурдное и аутентичное. Придурочное и поучительное. Дзанни и дзен, все в одном флаконе. Оно было чудовищно странным и мы, боюсь, уже больше никогда не увидим ничего подобного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34