Под крестом честь честью красовался девиз: Exsurge Domine et judica causam Tuam.
– «Восстань, Господи, и оправдай дело твое», – медленно перевел Женя Афанасьев. – Н-да… мрачный девиз. Тут все на Господа списывают, как у вас – на пролетариат: дескать, всё во имя пролетариата!
– Попрошу пролетариат не трогать! – огрызнулся Владимир Ильич. – Вот посмотрел бы я на вас, товарищ, что бы вы сказали на Лубянке у товарища Дзержинского.
– Ну, судя по всему, примерно то же самое, что буду говорить вот в этом милом домике, – кивнул Женя, – наверно, местный аналог Лубянки. Буду сознаваться во всём!!!
Афанасьев оказался совершенно прав. Их привезли в так называемый Священный дом, как именовали тюремные замки инквизиции. Жене и Владимиру Ильичу развязали ноги и вместе с девицей втолкнули в маленькую дверку, открывающуюся в одной из створок ворот. Женя смотрел не столько со страхом, сколько с любопытством… В сущности, они прибыли туда, куда надо, может, только не в том качестве?.. Но это уже частности. Афанасьев наблюдал…
Из просторного каменного вестибюля, располагавшегося за воротами, деревянная лестница круто уходила на второй этаж; правда, туда их не повели, а подтолкнули в глубину помещения, где начинался длинный коридор, похожий на тоннель. Ступени в его левой стене вели в «номера» – подземные камеры для «гостей» святой инквизиции. Из приятной после уличной жары прохлады «вестибюля» (как Женя про себя назвал это помещение) сквозь решетки в дальней стене открывался превосходный вид на внутренний дворик, засаженный яркими цветами, названий которых Женя не припоминал, зелеными кустами, виноградом, обвивающимся вокруг черных брусьев, поддерживаемых гранитными колоннами. Фиговое дерево отбрасывало роскошную тень на кирпичную стену и крытую аркаду с мавританскими орнаментами, по которой чинно, парами, как влюбленные по бульвару, прохаживались отцы-доминиканцы в черно-белых одеяниях, гнусаво бубня себе под нос дневную службу.
«А ведь это, судя по всему, местный аналог то ли Лубянки, то ли Бутырки, – размышлял Афанасьев, – по крайней мере интерьер тут поприличнее, чем в наших тюрягах. И люди такие благообразные!.. Пахнет опять же хорошо, а не как у нас – разным дерьмом!»
Пахло в самом деле приятно и благочинно – ладаном и разогретым воском из находящейся чуть в отдалении часовни.
– Может, набрехали историки про инквизицию-то? – пробормотал Женя себе под нос. – По крайней мере никаких атрибутов зверства я что-то пока не вижу. А историки любят приврать, пофантазировать…
И он поведал эту мысль Владимиру Ильичу.
Впрочем, ни развить ее, ни опровергнуть тот не успел, потому что их втолкнули в коридор и, проведя по круто забирающим вниз каменным ступеням, втолкнули в… Собственно, сначала они и не поняли куда. Темнота ослепила не хуже самого яркого света – до рези в глазах, до мутных белых пятен, плавающих перед взором. Только спустя минуту удалось оглядеться и установить, что они находятся в небольшой камере со стенами из тесаного камня. Под самым потолком крошечное решетчатое окно, от которого было примерно столько же света, сколько от козла Тангриснира молока. Пусть даже непастеризованного молока. Основной источник света, от которого хоть что-то удалось разглядеть, представлял собой кривую глиняную плошку, в которой плавало что-то вроде фитиля. В плошку до половины был налит вонючий жир, который больше портил и без того спертую атмосферу, чем горел.
Владимир Ильич оглянулся и, рассмотрев, что и Женя Афанасьев, и девушка-«ведьма» (!) по-прежнему с ним, проговорил почему-то по-испански:
– Как же так? Камера одноместная, а сюда запихали сразу троих, к тому же одну женщину! – Чуть подумав, он повторил то же самое по-русски, на что получил следующий Женин ответ:
– А что вы хотели? При вашем преемнике, товарище Сталине, по сто человек в пятиместную камеру пихать будут! Да это еще что! В двадцатиместное помещение сажали по триста с лишним человек, так что приходилось спать в несколько слоев, друг на друге, а надышано было так, что зимой спали с открытым окном!
– Это все меньшевистские штучки! – не соглашался Владимир Ильич. – Совсем обнаглели местные жандармы! Это же надо – троих в одиночку посадить?
– Да ладно! Радуйтесь, что сразу в камеру пыток не отправили, где мы быстро признались бы, что – патентованные колдуны и дипломированные ведьмаки!
– А вы тоже хороши – так разозлить местную полицию! – перекладывая с больной головы да на здоровую, нагло заявил товарищ Ульянов.
Женя взбеленился:
– Ах, я?.. А уж как вы отличились, товарищ вождь! Да, кстати!.. Обращение к инквизиторам «товарищи!» очень своевременно. И по степени своевременности оно напоминает мне об императоре Гелиогабале, который занимался следующим. Вам будет интересно послушать, чтобы убить время в этой гостеприимной камере. К тому же вы – великий политический деятель, е-мое! Так вот. Римский император Гелиогабал был очень веселый человек, не менее веселый, чем его предшественники Нерон, Калигула, Тиберий и Каракалла. А император Гелиогабал отличился тем, что раздавал высшие государственные должности… по размерам половых членов. По всему Риму катались посланники императора – декурионы и легаты – и измеряли у римлян сами уже слышали что. Вот такая история – просто-таки Золушка наоборот, только в случае с Золушкой измеряли всё-таки башмачок, точнее, ножку по башмачку. Так вот, однажды этот милый государственный муж решил доказать народу свою сугубую близость к нему – не то что декабристы, которые, кажется, по вашим же словам, Владимир Ильич, «были страшно далеки от народа». Что он сделал? Собрал конгресс всех проституток Рима, сам переоделся в женскую одежду и обратился к ним… ну да! Император сказал: «Товарищи!..» Не коситесь и не сверкайте глазами, товарищ Ленин. Исторический факт, между прочим!
– Возмутительное распутство! – дал суровую отповедь вождь. – Какие еще ему «товарищи»?
– Примерно такие же, как нам – инквизиторы, которых вы хлестали этим дружественным словечком!
Любимец всех советских детей едва ли не впервые в своей личной биографии не нашелся что ответить. Он присел у стены и буркнул:
– И всё-таки это архибезобразие! Запихнуть троих в одноместную камеру, сырую, промозглую, без света, черт знает что! Такое даже жандармы себе не позволяли.
Афанасьев хотел уж было сказать, что они находятся практически в курортных условиях по сравнению с тем, что будет твориться в СССР чуть погодя после Ленина, но…
Троих?
– Четверых… – тихо поправил Женя. Потому что в тот самый момент, когда Ильич произносил свою гневную тираду, в размытом свете коптильника появилось чье-то чумазое лицо – черное до такой степени, что Афанасьев сначала подумал, будто это негр. Впрочем, длинный нос, скулы и весело оттопыренные уши едва ли могли принадлежать представителю негроидной расы, а когда нежданный сокамерник вытер лицо рукавом грязной рубахи, оставив на лбу и на щеке две светлые полосы, окончательно выяснилось, что никакой это не негр. Он улыбнулся во весь рот, и было как-то странно видеть белозубую улыбку в этой мрачной инквизиторской камере.
– Кто вы, товарищ? – спросил у него Владимир Ильич на испанском, видимо, забыв о недавней отповеди касательно подобного обращения «товарищ» в суровых условиях инквизиторской Испании.
– Джованни, – следовал ответ.
– Ага, итальянец! – обрадовался Владимир Ильич. – Это очень даже хорошо! Я по-итальянски говорю очень даже прилично! Помнится, мы с товарищем Горьким жили на Капри, так какие там рыбаки жили! Вы, кстати, не рыбак? – переходя на итальянский, спросил Ильич.
Сосед по камере отвечал на странном, но, несомненно, итальянском (образца шестнадцатого века) языке:
– Нет, не совсем. Я – моряк.
– Ага, моряк? – воскликнул Ленин. – Прекрасно. А сюда за что попал? Хотя тут, наверно, могут и ни за что… Пока власть у реакционеров, попов и эксплуататоров, простому человеку трудно, ой трудно! За что сюда попали, товарищ?
– За говорящую жабу.
Владимир Ильич запнулся и обеими ладонями принялся наглаживать лысину. Потом произнес неуверенно:
– За говорящую жабу? За пьянство, что ли?
Женя Афанасьев весьма приблизительно знал итальянский – был на факультативных курсах этого языка в университете – и мог только догадываться, о чем беседуют Владимир Ильич и моряк Джованни. Между тем последний ответил:
– Почему за пьянство? За колдовство. Я – неаполитанец, но живу и торгую на кораблях Венецианской республики. Прибыл я в Испанию и у одного мавра за высокую цену купил говорящую жабу. Дорого платил, но в Венеции мне дали бы вдесятеро против моей цены! Там любят диковины. А тут не донес я жабу до своего корабля. Поймали меня альгвасилы и приволокли в инквизицию. Дескать, я колдун, а жаба – это заколдованный испанский гранд. Они тут ищут какую-то жуткую колдунью по имени Абигойя, которая якобы напустила порчу на скот и послала неудачи в войне с Гранадой. И вообще ведет очень вредный образ жизни. Хватают всех подряд. Торквемада спустил с цепи всех своих псов.
– Меня тоже арестовали по подозрению в колдовстве, – печальным голосом поведала донна Инезилья, высказавшись впервые за всё время ее своеобразного знакомства с нашими героями. – Сожгут нас всех.
– Это типичный мещанский конформизм! – заверещал товарищ Ленин. – Нельзя опускать руки перед опасностью! А где ваша жаба, товарищ Джованни… э-э-э…
– Мое полное имя Джованни Луиджи Джоппа, – отрекомендовался владелец мнимой говорящей жабы.
Афанасьев едва не прыснул со смеху.
– Джоппа? – переспросил он.
– Джоппа, – повторил итальянец, не понимая веселья своего нового соседа по камере. – А что?
– Ничего, ничего, – поспешил заверить его Афанасьев на очень плохом итальянском.
– Гм-гм… – с сомнением произнес товарищ Ленин, – и где же эта ваша жаба, товарищ Джоппа? Конфисковали при аресте?
– Да нет, почему? – отозвался тот. – Акватория!!
По произнесении этого термина, без сомнения, известного каждому моряку, в углу что-то зашевелилось, донесся странный булькающий звук, а потом прямо на подставленную ладонь Джоппы шлепнулось что-то размером с крупное яблоко. Да какое там еще яблоко?.. Типичная жаба при слабом свете фитиля в плошке смотрела на Афанасьева, Владимира Ильича и донну Инезилью круглыми глазами-бусинками, потом вдруг разинула рот и квакнула:
– Аква-а-а-а…тория! А…КВА-А-А… тория!
– Она умеет говорить свое имя, – с гордостью сообщил Джованни Джоппа и погладил свою питомицу по пупырчатой шкурке.
Женя Афанасьев почесал в затылке. Владимир Ильич, привыкший немедленно производить опыт по-живому, проворно ткнул в жабу пальцем, на что получил вопль на ломаном итальянском языке:
– Ква-а-а-тро порко маледетто Чуть подкорректированное распространенное итальянское ругательство; приблизительный перевод – «четырежды проклятая свинья».

!
– И вот это она умеет говорить, – проговорил Джованни Джоппа не без оттенка гордости. – А больше ничего. Вот за эти три, точнее, четыре слова, которые она умеет произносить, меня и посадили в тюрьму по обвинению в колдовстве.
– А что вы? Это же, гм-гм, сущий произвол, батенька! – снова возмутился Владимир Ильич.
Джованни Джоппа развел руками:
– А что я могу сделать? Завтра мы все предстанем перед трибуналом. А отцы-доминиканцы хоть и мягко стелют, да жестко спать. Буду каяться, только вряд ли поможет. А вы за что сюда попали?
– Спасали вот ее, – Афанасьев без предисловий взял девицу за руку и подтянул к себе, – от альгвасилов инквизиции. Оказали сопротивление.
Глаза итальянского моряка Джованни Джоппы полезли на лоб. Это было видно даже при том скудном освещении, что имелось в камере. Синьор Джоппа даже стал запинаться:
– Вы…вы оказали сопротивление…альгвасиламин… инквизиции?
– А что тут, гм-гм, такого? – спросил Владимир Ильич. – Если они чинят неуправство, то наш долг – вмешаться и..
– Интересно, что бы он сказал, если бы оказали сопротивление сотрудникам НКВД при добром Иосифе Виссарионовиче, – пробурчал Афанасьев, который всё еще не уставал проводить параллели между деятельностью инквизиции и своего нынешнего спутника.
Донна Инезилья сказала по-итальянски, раз уж ее спутники предпочитали именно этот язык (вот образованная девушка, а разные домотканые историки еще говорят про тьму средневекового невежества!):
– Сопротивление стражникам оказал и дон Педро, мой возлюбленный. Я и он полюбили друг друга месяц назад, но его родня против наших отношений, потому что мой отец – мавританского происхождения, хотя и оставил магометанскую веру и перешел в католичество. Я тоже христианка. Но родственники дона Педро хотели разлучить нас и донесли в инквизицию, будто бы я ведьма. Сам Торквемада взглянул на меня и тотчас же заявил, что я должна быть предана суду. За мной выслали альгвасилов, они настигли меня за стенами Толедо, но прискакал дон Педро и вступил с ними в бой. Он храбро бился, но их было четверо, а он один. И когда альгвасилы стали одолевать, явились смелые люди и помогли дону Педро одолеть посланцев грозного Томаса де Торквемады. – Она пригладила волосы ладонью, и только сейчас, не при свете ярчайшего испанского солнца, а в скупых отблесках от чадящего фитиля Афанасьев увидел, что она похожа на Ксению. Как будто они сестры. Хорошо, что Ксюши нет здесь, подумал Афанасьев, и ледяная рука тоскливо сжала сердце.
– Но безумие вдруг вошло в дона Педро, и он поднял клинок против своих спасителей…
– Не клинок, а эфес, разные вещи, к сведению, – возразил товарищ Ленин, потирая лысину, на которой честь честью красовалась здоровенная шишка с кровоподтеками, – вот так-то, ба…
Он чуть не сказал ей «батенька». Афанасьев сдержал истерический смешок. Инезилья продолжала:
– Не знаю, какой бес обуял дона Педро, но он тотчас же признал то, в чем тщетно наставляли его родственники: он сказал, что я ведьма, а мои спасители посланы самим адом.
«Не так уж и неверно насчет беса, – подумал Афанасьев, – Владимир Ильич-то признал свое совсем непролетарское происхождение…»
– И псы Господни взяли мой след, и вот я и мои спасители здесь, – высоким слогом, не лишенным истинной поэтичности, закончила Инезилья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45