Какао, сваренное на пиве? Брага, «гулявшая» на шоколаде, а сейчас подогретая? Что-то еще более экзотичное? Осторожный Иван предпочел не экспериментировать. Искать потом в чужом городе отхожее место, опасливо вслушиваясь в бормотание взбунтовавшегося кишечника, – слуга покорный!
– Чай, сахару побольше, – пробормотал Иван, энергично жуя. – Кстати, милейший, я слышал, Арин славен колбасами? Парочку сарделек с горчицей не соорудите? И еще пирога.
Пирог был хорош!
– Зеленый чай с сахаром? – Пирожнику почти удалось скрыть недоумение. – Изволите вприкуску? У меня отменный тростниковый рафинад.
Иван изволил. Рафинад оказался и вправду отменным. Брошенный в чай, он растворился мгновенно. Иван с безмятежным видом помешал в чашке серебряным карандашиком, улыбнулся насупленному толстяку и принялся за обжигающую сардельку.
Смакуя взятую на десерт трубочку со взбитыми сливками, он поглядывал в спину удаляющемуся пирожнику. Тот катил свою благоухающую выпечкой тележку как раз туда, где давеча один вероломный гость Арина непочтительно созоровал над бюстом уважаемого Тита Комнина.
Потом мимо Ивана прошествовал городовой. Мина у блюстителя порядка была самая значительная, Иван условно присвоил ей наименование: «неусыпное рвение и выдающаяся бодрость на посту, возымевшие результатом пресечение закононарушения». В брезгливо отставленной руке он нес злосчастную газетную шляпу. На взгляд имяхранителя, городовому стоило бы больше внимания уделить не бумажному головному убору, а подозрительному обломку с еще более подозрительной сумкой.
Когда городовой с «Аринским колбасником» скрылся из виду, Иван закинул ногу на ногу и начал размышлять. Итак, что мы имеем помимо сарделек и пирога в желудке? Логун его выслушал, согласился с выводами, а после – скоренько выпроводил. И это вместо того, чтобы обдумать совместно дальнейший план защиты от новых нападений. Более чем вероятных. Не совсем понятно и совсем нелогично. Иван, конечно, мог махнуть на старого упрямца рукой, несмотря на свою к нему симпатию. Несмотря даже на то, что против оружейника пытались нахально использовать его самого (чего прощать, в общем, не следует)… если бы Логун не был полноименным. Вполне реальная угроза для Имени Логуна – вот что не давало имяхранителю успокоиться, сесть в обратный «сквозной» и забыть Арин надолго. А лучше навсегда.
Так, подумал Иван, попытаемся еще разок прикинуть, что к чему.
Логун встревожился и начал сворачивать разговор, когда я предположил, что в основе злого умысла лежит ревность. Следовательно, посчитал, что так оно и есть, но впутывать постороннего не захотел. Похоже на правду? Очень похоже. Поэтому двигаемся дальше. А почему не захотел впутывать постороннего? Потому что решил разобраться самостоятельно. Объяснимо? Да, конечно, если потенциальный ревнивец – близкий Логуну человек. И в таком случае соваться со своими детективными услугами впрямь не стоит, дело это глубоко личное. Но что, если версия о любовном соперничестве, толкающем на преступление, хоть и правдоподобная, однако насквозь ложная?
М-да, задача… Что ж, взялся искать – зовись сыщиком.
Тогда, господин новоявленный Нат Пинкертон, нужно вам поискать другой вариант. Попробовать сплясать сызнова, опять-таки от печки. То есть от пламенеющих мечей.
Значит, мечи. А кто у нас знает об оружии если не все, то очень много? Кому в первую очередь поставляют извне колющий, рубящий, режущий товар контрабандисты? К кому спешат за самым-самым лучшим клинком знатные перасские фехтовальщики? Разумеется, к дему Тростину, владельцу лучшего внутри Пределов оружейного магазина и богатейшего в Арине винного погреба.
Иван числил Тростина своим добрым приятелем. Во всяком случае, на «ты» они перешли давным-давно. Между прочим, с того дня памятен Ивану следующий казус. Когда они выпили на брудершафт, когда расцеловались и крепко похлопали друг друга по спине, Лео с печальной усмешкой сообщил, что Ивану следует знать: «Тростин» произносится все-таки с ударением на последний слог. Иное произношение неверно и отчасти даже оскорбительно. Поскольку фамилия древнейшая и некогда означала что-то весьма существенное, однако ныне – увы и ах! – решительно забытое. Зато все Тростины твердо помнят: перемена ударения меняла значение на абсолютно противоположное. Например, «благородный рыцарь» – «подлец законченный».
Выслушав справку, Иван искренне огорчился и заявил, что теперь он прямо-таки обязан выкупить самую залежалую, никчемную и дорогостоящую безделицу во всем «Эспадоне». В порядке минимальной компенсации за нанесенную обиду. Лео каркал: «Никогда!» – Иван в рифму вторил: «Я преставлюсь со стыда!» Перепалка свежеиспеченных друзей завершилась возле кассового аппарата. Иван сделался обладателем жутко дорогого складного ножичка из зеркального алмасовского булата. Ножичек, совсем крошечный, был красив, точно редкая драгоценность, остер, точно бритва, и совершенно Ивану не нужен. Он вручил его впоследствии одной из Цапель, слишком уж любившей командовать там, где ей больше надлежало подчиняться, и к тому же крайне острой на язык. Чертовка, кажется, отлично разобралась в символике подарка и была им премного довольна.
Каждый приезд в Арин (которые сделались особенно частыми в период изготовления кистеня и метательных фрез) сопровождался для Ивана традиционным посещением «Эспадона». Там они с Лео приговаривали стопочку-другую-третью бальзама и разыгрывали партию-другую-десятую в бридж. Первую партию неизменно выигрывал Иван, остальные – Тростин. Память торговца никогда не подводила, бальзам почти не пьянил, он оставался трезво-расчетливым. Ивана же губил азарт, возраставший в геометрической прогрессии от выпитого.
Кроме того, они болтали об экзотических видах холодного оружия, достоинствах и недостатках оружия метательного вообще и пружинного, в частности. Сетовали на ничтожно малую внутри Пределов эффективность оружия огнестрельного. Эрудиция Тростина в области оружиеведения поражала. Он способен был часами рассказывать о старых мастерах и их творениях. Был знаком, кажется, со всеми современными мастерами. Знал бесконечное количество связанных с оружием исторических анекдотов и так далее и так далее.
Натурально, Лео следовало навестить во что бы то ни стало.
К несказанному разочарованию Ивана, «Эспадон» оказался закрыт. Двери перекрещивали металлические перекладины с замками, раздвижные решетки на окнах были опущены. Иван обошел дом, сунулся во двор, но и задняя калитка была заперта тоже. Лео, а вместе с ним и Валентин отбыли в неизвестном направлении.
– Ну и куда мне сейчас податься? – вздохнул Иван, обращаясь за неимением других слушателей к собравшимся у его ног голубям. – Есть, сударики мои, такая штука – случайность. Препаскудная штука. Она разрушает самые великие замыслы. Губит самые тонкие механизмы. Например, от пустяка, от песчинки, случайно попавшей в выпускной канал, сплошь и рядом взрываются теплородные двигатели автомобилей…
Не успев договорить, он схватился за голову. В ушах загудело – и как будто тонкий, бешено крутящийся бур вошел в затылочную кость. Арин для него исчез…

…Грохот! Рваные обломки, еще мгновение назад бывшие красивым, великолепным скоростным «Кентавром», разлетаются на десять саженей вокруг. Ивана под вздох ударяет что-то острое, в глазах мутится от боли, а когда проясняется, он видит… Дородный мужчина сидит, неловко вытянув прямые ноги, прижимая к груди саквояж из ковровой ткани, словно саквояж этот, – самое ценное, что есть на свете, и трясет головой. Глаза мужчины безумны. Иван знает, что это пассажир. Наверняка контужен, думает он в следующий момент, и мысль эта злорадна. Другой мужчина, худой и длинный как жердь, весь в черном, облегающем, настойчиво ползет и ползет куда-то поперек дороги – медленно-медленно. За ним тянется влажный след, голенища его сапог оканчиваются какими-то ошметками. Кажется, ему оторвало ступню, если не обе. Это водитель, знает Иван; и еще он знает, какие у этого калеки были грандиозные замыслы всего за секунду до взрыва.
Потому что зовут того Платон Ромас. Он приходится младшим братом императору Василию XVII, месяц назад свалившемуся с жестокой и, похоже, смертельной болезнью. Пассажир же – не кто иной, как Младенец-Первенец, главный жрец Пантеонийского храма Фанеса. Тот, что согласился выполнить негласное миропомазание самозванца. Всяческие негодяи и просто дураки перешептываются повсюду, уже почти не скрываясь: «Слышали, даже гвардия готова присягнуть ему!» Относительно гвардии – грязная ложь, уверен Иван. Уверен так, словно сам один из оклеветанных преторианцев. Тех, у кого нет права без прямого императорского приказа арестовать вероломного великого князя, а есть только право бессильно скрежетать зубами да заступать в никчемные – накануне дворцового переворота, проклятье! – караулы. Да после напиваться до потери памяти и ждать, ждать, ждать короткой и неумолимой, словно удар стилета, команды: «Вяжи!» А император то в бреду, то в беспамятстве. А полковник все колеблется, – трус! трус! – не смея преступить Устав Преторианской гвардии. А лейтенанты на глазах сатанеют, и уже остро и опасно пахнет от них горячим мускусом близкого кровопролития. Большого кровопролития, страшного. И верный способ не допустить бойни существует только один. Один-единственный. Пролить кровь малую. Великокняжескую.
«…Уже своим считал ты императорский венец», – сбивчиво шепчет Иван, шагая сквозь туман к городу несколько минут спустя после взрыва. На руках у него – недвижимое тело, затянутое в черную кожу. Иван спешит. Раненого нужно спасти во что бы то ни стало. Иван продолжает шептать, хоть и понимает превосходно, что великий князь Платон Ромас его не слышит: «Но императорская власть не призовой кубок, который может выиграть всякий, у кого достанет честолюбия, проворства и везения. Она дается свыше, и тебе ведомо это лучше, чем кому-либо другому. Вот почему ты так люто боялся и тех, кто безмолвствовал, и тех, кто глухо и недовольно ворчал. А пуще всего – тех, кто настойчиво подталкивал тебя к этому шагу. Вот почему ты не доверял никому, вот почему сам отправился за Младенцем-Первенцем – главным жрецом. Тайком, под прикрытием глухого предрассветного «часа совы». Да и себя ты тоже боял…»
На полуслове Иван спотыкается, семенит, пытаясь сохранить равновесие, но – прах преисподней! – нога подворачивается, и он падает. Лицом вперед. Чудом успевает извернуться, и вот уже земля жестоко бьет его в лопатки и в затылок. В животе с явственным звуком что-то рвется. Черное тело накрывает его сверху. Несостоявшийся государь (безногий на троне – абсурд; калекам внутри Пределов место одно – на острове Покоя и Призрения) по-птичьи вскрикивает. Ввысь взлетает его костистый, грозящий неведомо кому кулак…
В настоящее имяхранитель вернулся с гудящей головой и сразу же взахлеб закашлялся: ему показалось, будто рот и глотку заполнила хлынувшая изнутри пузырящаяся кровь.
Наваждение отступило не скоро. Он утер рот платком.
Голуби, потеряв к странному человеку интерес, разбрелись по двору. Их волновали только крошки. Случайность? Единственной случайностью, которая могла как-нибудь всколыхнуть сытое бескрылое существование голубей, стало бы неожиданное возникновение в окрестностях приблудного кота-чужака. Всем аринским кошкам, появившимся на свет под хозяйским присмотром, на третьей неделе существования вживлялся «стопник». Почти такой же, какой полагается перасским фехтовальщикам. Охотиться несчастные зверьки еще были кое-как способны, но убить жертву не могли физически. Судороги, возбужденные «стопником», вывернули бы их наизнанку.
Кстати, беспризорных кошек Иван здесь пока не встречал. Зато встречал беспризорного мальчишку, который, по его собственным словам, знает в этом городишке все и всех. Что имяхранителю сейчас и требовалось.

Вик спал крепко, прислонившись спиной к колесу таксомотора. Потрепанная книжица, навеявшая столь сладкие грезы, валялась рядом.
Рильке. «Часослов» разобрал Иван и подумал: «Ничего себе!»
Рот Вика был полуоткрыт, и один из форейторов подкрадывался к нему с явным намерением сунуть туда жука. Жук был размером со сливу, коричневато-черный, с отливающим в синеву брюшком. Без сомнения, навозный. Второй затейник нетерпеливо поглаживал грушу автомобильного клаксона. Замысел их был стар как мир и прозрачен, как стекло: бережно-бережно, нежно-нежно вложить насекомое бедолаге в рот и тут же загудеть изо всей мочи. От неожиданности проснувшийся мальчишка резко сомкнет челюсти. Хруст хитина на зубах Вика должен был стать им наградой за остроумие. Рожи шутников выражали живейший азарт.
Ивана они не замечали.
– Подъем! – гаркнул Иван. – Вик, дружище, подъем! Дело есть.
Парнишка захлопнул рот, отклеился от колеса. Вскочил, недоуменно глянул на форейтора, замершего в нелепой позе. Вмиг сообразил, для кого приготовлен навозник, и покрутил пальцем у лба. Подобрал книжку, сунул в карман и устремился к Ивану.
Клаксон запоздало разразился прерывистым, задушенным воплем.
– Добрый день, имяхранитель. – Глаза Вика поблескивали, в них не осталось и намека на сонливость. – Дело есть, говорите? На сколько потянет ваше дело в старых добрых «Василиях»?
– По правде говоря, случалось мне видывать дни и добрее сегодняшнего, – сказал Иван, нарочито затягивая вступление. Он внезапно засомневался, стоит ли посвящать Вика в суть дела. – А потянет… потянет минимум на декарт. Если согласишься помочь.
– Неужели я похож на человека, который способен отказаться от декарта?
Иван неопределенно хмыкнул: дескать, всякое бывает.
– Кого надо зарезать? – предельно деловито осведомился Вик. – Учтите, за срочность я беру тридцать процентов сверху. За полноименного – втрое, а за члена императорской фамилии – впятеро против исходной цены. – Он не выдержал взятого тона и прыснул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63