В 1809 году открылось министерство полиции, и Балашова назначили министром. Он попросил мне написать устав министерства, и сей устав был утвержден государем без малейшей поправки. Вскоре я был сделан правителем Особой канцелярии при министре полиции. В этом звании я с Балашовым жил в добром согласии, как вдруг явились обстоятельства, совершенно от меня не зависящие.
Натурально, что я старался все заготовляемые для государя доклады писать сообразно тому, как говорил мне Балашов. А он говорил мне: государь любит, чтобы доклады были как можно более сокращены, переписаны четкой рукою и на хорошей бумаге.
Один раз министр сказал мне с видом явного неудовольствия: «Только ваши доклады сходят, а прочие, из других департаментов, я привез назад».
Чрез некоторое время объявил он мне, возвратясь от государя: «Поздравляю вас – и ироническая улыбка явилась на устах его, – государь приказал вам исправить доклады прочих департаментов».
Хотя я и видел, что мне предстоит беда, то есть неминуемая ссора с министром и благодетелем моим, но делать было нечего, и самолюбие не позволяло пренебрегать докладами.
Однажды Балашов с величайшим неудовольствием сказал мне: «Государь приказал мне брать вас с собою в Царское Село, чтобы вы, в случае неисправности, поправляли доклады других департаментов». И прибавил еще сердито: «Только ваши доклады и хороши».
С сего времени я уже всегда ездил с министром в Царское Село.
Но это еще не все. В декабре 1811 года, пополудни в 6 часов, вошел ко мне дежурный офицер с докладом, что меня желает видеть Зиновьев. Я думал, что это друг Балашова камергер Зиновьев, снабжавший министерский стол фруктами, и велел ему отказать. Дежурный воротился и объявил, что Зиновьев утверждает, будто имеет крайнюю нужду до меня.
Входит низенький, тоненький человек, который требует говорить со мной наедине. На вопрос мой «С кем имею честь говорить» он отвечал: «Я камердинер его величества». Я ввел его в свой кабинет, где он вручил мне записку. Можно представить себе мой испуг – то была рука императора.
Через несколько дней Зиновьев явился опять. Он пришел с объявлением: «Государь вас ожидает». – «Я только прощусь с женою и детьми», – сказал я.
Зиновьев ответил мне: «Сделайте милость, никому о том не говорите. Государь именно это запретил».
Однако я не послушался, ибо был убежден, что Балашов жаловался на меня государю. Я страшился ареста.
Под предлогом переодеться я пошел к жене и просил ее не беспокоиться. «Вероятно, на меня донесли, – говорил я ей, – может быть, куда-нибудь ушлют, но я увижу государя и буду просить об отправлении всех вас ко мне».
Мы сели с камердинером в сани, и нас повезли к маленькому подъезду. Повели меня по множеству лестниц. Наконец Зиновьев ввел меня в небольшую комнатку, в которой стояли комоды и шифоньеры, и просил меня тут обождать. Нигде не было свечей – темнота наводила на меня дурные предчувствия. Я все более утверждался в мысли, что буду отправлен.
Наконец сквозь щель двери в другой комнате проявился свет – зажглись свечи. Дверь отворилась, и император стоял передо мною. Я поклонился.
Государь с удивительно милостивою улыбкой сказал мне: «Entrеz, je vous prie».
Я вошел, император сам притворил дверь и сказал: «J’ai desirй faire votre connaissance, pour vous demander quelques renseignements sur des articles, que je ne puis bien concevoir, et que vous devez connaоtre».
Я подумал: «Не полагает ли император по фамилии моей, что я француз?», и отвечал: «Государь! Я русский и на отечественном своем языке изъясняюсь не менее свободно, чем на французском».
Государь засмеялся и сказал: «Очень рад, ведь и я русский. Будем говорить по-русски».
Погодя немного, он продолжал: «Вы имели, я думаю, случай заметить, что я вашими трудами доволен».
Я поклонился.
Государь заметил: «Я хотел бы получить некоторые разъяснения. Вот в чем состоит дело. Министр полиции Балашов жаловался мне на вас, но я хорошенько не понял, что, собственно, произошло».
Я отвечал: «По долгу моему я часто делаю представления господину министру, которые не всегда принимаются с тою благосклонностью, какой бы требовала чистота моих намерений. Но в точности мне неизвестно, в чем состояла жалоба господина министра».
Начиная с этой встречи, государь стал мне давать приватные поручения. Тут мы с Балашовым окончательно разошлись: благосклонности ко мне императора Александра Павловича перенести он никак не мог.

Апреля 18 дня. Два часа пополудни

Завтракал с майором Бистромом в трактире, который держит некто Кулаковский на углу Немецкой и Доминиканской улиц. Отличное заведение: чисто, вкусно и при том недорого.
Майор утверждает, что граф Коссаковский водит странные знакомства. Я приказал Бистрому установить наблюдение за домом камергера.
Вернувшись после завтрака к себе, я принялся разбирать свою корреспонденцию: ее скопилось предостаточно – три дня у меня не было ни малейшей возможности прикасаться к письмам, не считая, конечно, тех записочек, которые приносил мне императорский камердинер Зиновьев.
Копаясь в своей почте, ничего особенно ценного я, в общем-то, не обнаружил. Мое внимание привлекло только свеженькое донесение поручика Шлыкова.
Там было отмечено, что буквально каждый день, от пяти до шести, у графа де Шуазеля неизменно собирается одно и то же общество: аббат Лотрек, граф Коссаковский и граф Тышкевич.
Постоянно к ним присоединяется одна дама (судя по фигурке, чрезвычайно молоденькая), но кто она, нет никакой возможности узнать: дама входит в дом де Шуазеля, будучи плотно закутанной в голубую шаль.
Я тут же отписал Шлыкову, приказывая в точности узнать следующее: когда заговорщики (а это, несомненно, были заговорщики) станут расходиться, то необходимо проследить, куда направится дама, и немедленно сообщить мне.
В пять часов у меня встреча с государем.

Апреля 18 дня. После десяти часов вечера

Мы встретились, как и уговаривались, у Замковых ворот.
Государь был в духе, подробнейшим образом расспрашивал меня о полученных донесениях, весьма заинтересовался сообщениями поручика Шлыкова, подчеркнул – очень важно узнать, кто же эта дама в голубой шали.
Когда мы подошли к кафедральному костелу, государь остановился, резко повернулся ко мне и сказал:
– Любезнейший Яков Иванович, буквально сегодня я получил уведомление от берлинского обер-полицмейстера Грунера, что в Вильне уже несколько месяцев как скрываются французские офицеры, шпионы, их должно непременно отыскать, арестовать и допросить. Ты сможешь сделать это?
Я тут же кивнул в знак согласия и спросил государя, известны ли имена французских офицеров, или, может быть, в уведомлении означены какие-либо их приметы.
Нет, – отвечал государь, – но их отыскать должно. Ты знаешь, в таком деле я тебе одному верю. Веди розыск так, чтобы никто об этом ничего не знал.
Прощаясь, государь пожал мне руку и сказал:
– Поздравляю, Яков Иванович. Ты наконец-то произведен в генералы полиции и назначен командующим военной полицией при военном министре.
Я ждал этого, но все-таки потрясение было слишком сильным. Видимо, я изменился в лице, ибо государь понимающе улыбнулся и даже похлопал меня по плечу.
Расставшись с государем Александром Павловичем, я тут же созвал своих чиновников и поручил трем из них, наиболее надежным, ходить каждый день по разным трактирам, там обедать, все рассматривать, выведывать и мне о том докладывать.
Виленскому же полицмейстеру Вейсу приказал строжайшим образом наблюдать за приезжими из герцогства Варшавского и чтобы он каждый день отчитывался передо мной.
Вернулся я домой часам к семи, усталый, но довольный, окрыленный долгожданным назначением. Но дома меня ожидали неприятности в виде срочной записки от поручика Шлыкова. Он проследил сегодня за дамой в голубой шали.
От графа де Шуазеля она вернулась в домик Агаты Казимировны и осталась там. Вот так-то. Ни больше ни меньше.
Я тут же припомнил, что прелестная питомица пани Агаты была закутана в голубую шаль, припомнил и ветхозаветную Юдифь и, находясь в состоянии какого-то дикого, немыслимого бешенства, ринулся к пани Василькевич.
Как только Агата Казимировна увидела меня, улыбка тут же исчезла с ее лица. Полагаю, что я был страшен в этот момент.
Мой рык огласил своды ветхого домика. В дверь кабинета стали заглядывать испуганные девицы, в числе коих была и новая избранница императора Александра. Узнав ее, я обернулся, схватил ее за руку и страшным рывком втащил ее в кабинет. Агата Казимировна буквально билась в истерике, а вот девушка смотрела совершенно спокойно, даже как будто с любопытством.
– Все бумаги сюда, старая потаскуха – рявкнул я.
Агата Казимировна, не переставая рыдать, дрожащей рукой отомкнула сейф и стала вытаскивать оттуда аккуратно сложенные стопки бумаг.
Я уже как будто спокойнее сказал: – Признайся: так ты служишь Бонапарте? Неужели это так?
Рыдания пани Василькевич многократно усилились. Впрочем, они мне казались немного театральными. Конечно, сильный испуг был, но еще она била на жалость, это несомненно.
После Агаты Казимировны я обратился к девушке, коей испуг, кажется, так и не коснулся:
– А ты что же (и тут я употребил неприличное выражение), собиралась убить императора России?
Она молчала, но в уголках ее губ змеилась улыбка. Чувствовалось, что сама мысль об убийстве государя, которую я только что озвучил, доставляет ей наслаждение.
– Как звать-то тебя по-настоящему? – набросился я на нее
Она ответила сразу, не раздумывая: в нежном голоске ее дрожал нескрываемый вызов:
– Я графиня Алина Коссаковская.
Глаза ее при этом полыхнули злым огнем. Я совершенно обомлел и крикнул вне себя:
– Да тут и подлинно заговор. Может, и правда, это не бордель, а дворец, коли тут графини обитают? Отвечай: как и почему ты попала сюда? Кто прислал тебя?
– Меня прислал император Франции, – ответила она, усмехаясь.
Я остановился и не знал, что и сказать. В голове у меня промелькнула мысль: «Необходимо немедленно арестовать ее». Но тут же я сообразил, что арест девушки означал бы полное фиаско моей карьеры, ведь это именно я бросил Александра Павловича в объятия убивицы.
Никто не должен знать, что наперсница нашего государя действовала по наущению Бонапарте. Так что, моя тетрадочка, ты уж не открывай никому то, что я тебе сейчас поведал.
– В общем так, пани, – сказал я. – Через час никого из вас тут не будет. Ни единой девицы. Имейте в виду: через час эта обитель разврата будет предана огню. И желаю вам со мной больше никогда не встречаться.
Схватив в охапку бумаги, я завязал их в платок, который услужливо подала мне Агата Казимировна, и выбежал, не оглядываясь.
Когда я вернулся через час, домик был совершенно пуст. Через полчаса все здание пылало.
Вот такой веселенький был день сегодня, завершившийся удачным праздничным фейерверком.

Апреля 19 дня. Пять часов пополудни

Государь безутешен и даже пребывает в несомненном отчаянии.
Полицмейстер Вейс почему-то распространяет версию, что домик Агаты Казимировны сгорел вместе со всеми его обитательницами. Полагаю, он по лености своей делает это с той целью, чтобы не надо было совершать розыск пропавших девушек и их милейшей наставницы. А я благодарю Бога, что удалось своевременно обнаружить затевавшееся чудовищное покушение.
В полдень пришло донесение от поручика Шлыкова. Он сообщал, что Агата Казимировна со своими воспитанницами отправилась в сторону Варшавы, но графиня Коссаковская по выезде из Вильны отделилась от них и исчезла в неизвестном направлении. Впрочем, Шлыков обещает еще навести справки. Однако мне поимка девушки совсем не с руки.
Отобедал я с тремя чиновниками моего ведомства. Им было поручено ходить по трактирам и вылавливать французских офицеров. Чиновники мне рассказали, что видели в трактирах людей министра полиции Балашова, отряженных, видимо, с тою же целью, что и они.
Это известие ужасно меня задело, и я решил сам ходить по трактирам и во что бы то ни стало опередить негодяя Балашова. Не хватало еще, чтобы он первым обнаружил агентов Бонапарта!
У Замковых ворот встретил полковника Закревского – он заведует Особой канцелярией при Барклае-де-Толли и вообще заправляет тут, увы, довольно многим.
Закревский – продувная бестия, интриган, обманщик и вдобавок ко всему хам. Оглядывая меня с нагловатой усмешкой, он спросил:
– Ну что, Яков Иваныч, много ли французских офицеров отыскали вы в Вильне? Есть чем порадовать императора Александра?
Я выпустил из себя сладчайшую улыбку, пробормотал «Ищем, ищем, Александр Арсеньевич», и пустился дальше.
Я как раз спешил в трактир Кришкевича, это самый чистый и во всех отношениях превосходный трактир в Вильне, так что если где и обитать французским шпионам, то именно тут.
У Кришкевича каждый день с двенадцати до четырех пополудни и позже можно найти вкусный обед по самой умеренной цене (15 копеек за порцию); к ужину собираются с девяти часов вечера. Говорят, посетители этого трактира имеют право пользоваться каждый год бесплатно угощением в сочельник пред Рождеством Христовым, а в продолжение святой недели пасхою.
В этот час народу у Кришкевича было не много. Мое внимание привлек один поляк. У него явно была военная выправка. Он пил напропалую шампанское и нещадно бранил Наполеона. Посетители и те, кто прислуживал в зале, его явно сторонились и глядели на него с опаской. Я же подошел и завел с ним разговор.
Он еще сильнее припустился на Бонапарта, явно высматривая, какое впечатление производят его слова. Тогда я стал поругивать, прости мне Бог, Александра Павловича. Тут пришел черед испугаться поляку. Он недоверчиво посмотрел на меня и замолчал. Посетители стали улыбаться. Отсев за отдельный столик, я написал записку полицмейстеру Вейсу, дабы он прислал поляка ко мне к семи часам вечера.
Времени еще было достаточно. Я прошелся по Доминиканской и Свенто-Янской улицам, встретил генерал-интенданта Егора Францевича Канкрина (впоследствии министр финансов и автор многих книг, от учено-экономических до романов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20