На ровном унылом поле бурты свеклы. Вы в сапогах,
волочите на них тяжелую вязкую грязь. Ты сидишь на длинной бричке. В нее
запряжена старая слепнущая кобыленка. Юрка почему-то называет ее
"Мустафа". По ее глубоким бокам пробегает холодная дрожь. На спине у тебя,
как и у всех ребят - от дождя - мешок, завязанный у горла. Зябко. Руки в
грязи, она обсыхает на ветру, покрывается трещинками, как высохшие такыры.
Голодно. Очистив ножом свеклу, грызешь ее, перегоняешь бричку на другой
конец поля. Ребята швыряют в нее кетмени, лопаты, носилки, и вы
выбираетесь на раздолбанный проселок. Дождь усиливается. Густеют сырые
сумерки. Километрах в двух от кишлака колхозная сыроварня, - покосившаяся,
обмазанная саманом с кизяком. Дверь в нее распахнута, оттуда тянет кислым.
Там чаны, печь, а за занавеской железная кровать хозяйки сыроварни -
Насти. Ей двадцать пять. Для вас, десятиклассников, она женщина в летах.
Невысокая, плотная, с широкими, вихляющими бедрами, с сильными круглыми
икрами на коротковатых ногах. Настя наполовину украинка, наполовину
казашка. Смуглая, скуластая, с неожиданно большими карими глазами. Ходит
она в белом замызганном халате, в кирзовых сапогах на босу ногу. Вы
делитесь подозрением, что под халатом у нее ничего нет.
Высокие груди при ходьбе играют, как студень.
- Это мы проверим, - нагловато обещает Юрка.
Он высокий, сильный. Ты такого же роста. И не слабее. Но в нем есть
еще какая-то _д_р_у_г_а_я_ сила. Он говорит тебе:
- Держись меня, не пропадешь.
Возражать не хочется.
Настя шутит с вами, жалеет. Подкармливает густой приторной патокой.
Когда дает кусок брынзы, когда напечет лепешек из отрубей. Столуетесь вы в
колхозе. Отвар из бараньих костей, в котором несколько тугих клецек - одна
другую догоняет, - зеленый чай три раза в день с куском хлеба из ржаной
муки с какой-то примесью, отчего этот хлеб, как мокрая глина, и опять же
патока вместо сахара. Живете вы рядом с сыроварней. За развалившимся
дувалом сарай, где под мешковиной хранится сено. Накрываетесь тем, чем
снарядили дома.
С некоторых пор Настя начинает баловать вас: то сварит баранью ногу с
домашней лапшой, то налепит вареников с картошкой, заправит их курдючным
жиром, то нажарит на конопляном масле картошки с луком. Долго не
понимаете, с чего пошла такая житуха. Но однажды ночью просыпаешься от
шуршания сена и тихих голосов у дверей. Вглядываешься и узнаешь: Юрка и
Настя. Они выходят. Возвращается Юрка на рассвете. Так и пошло - ночь за
ночью. На узких губах Юрки какая-то новая ухмылочка, под глазами синяки,
уже в открытую смалит самосад. Настя подает ему тарелку, в которой всегда
погуще, кусок побольше. Миня Щерба ропщет. И тогда Юрка говорит:
- Заткнись!
- Это почему же? - бычится Миня.
- Заткнись, говорю, сипильдявка, иначе в лоб получишь. Где твой отец?
Чего молчишь? Думаешь, не знаем? Он враг народа! Жри, что дают и скажи
спасибо. Так? - оборачивается он к тебе.
- Сын за отца не отвечает, - говоришь ты. - Так товарищ Сталин
сказал. - Ты опускаешь глаза в тарелку. Входит Настя. Юрка умолкает.
Ты-то уже догадался, в чем дело, с чего пошел такой разносол.
Почему-то стыдно за Настю. И рад бы отказаться от еды за _т_а_к_о_й_ ее
привкус, но голод не тетка.
- Запомни, - однажды говорит тебе Юрка, - за спиной надо всегда иметь
дружка. Во-первых. Во-вторых, кто сверху - тот хозяин.
И в этой фразе ты улавливаешь два смысла...
А потом происходит ЧП: исчезают три совхозных индюшки, по тем
голодным временам большая ценность. К тому же принадлежат они ферме, где
откармливается птица для столовой Совнаркома республики. Остатки - перья и
кишки - находят в старой силосной яме. Подозрение падает на вас -
школьников. Прибывает комиссия, входит в нее и директор школы, тоже
эвакуированный, пожилой туберкулезный человек, у которого, как говорит
твоя мама, "одно легкое съела каверна". Юрка знает, что твоя мама дружит с
директорской женой, бывают друг у друга. "Слушай, Голенок, - шепчет Юрка,
- ты скажи чахоточному, что я ни при чем, этих чер товых индюшек не
трогал". - "А тебя никто и не обвиня ет, - пожимаешь плечами. - Чего ты
суетишься?" - "На всякий случай скажи. Я в долгу не останусь..." Тогда-то
и приходит, как ощущение, мысль, что бессовестный человек знает свою
истинную суть и в определенные моменты жизни она его пугает и заставляет
осторожничать, упреждать возможные неприятности. Как говорит ваш школьный
военрук, "главное - нанести упреждающий выстрел". Правда, говорится это по
другому, военному поводу. Мысль эта возникает такой, какой и могла
возникнуть по конкретному поводу у семнадцатилетнего паренька, только с
годами она обретает более широкий смысл...
Через неделю за вами неожиданно присылают полуторку из Ката-Ташлыка.
Кажется, военкоматскую. Вы весело впрыгиваете в кузов. Внизу у колеса
Настя. Ветер дергает на ней грязный халат, поверх которого телогрейка.
Ладонями Настя придерживает волосы, часто помаргивает, пытаясь поймать
взгляд Юрки. Но он деловито сволакивает солому к кабине, устраивает себе
уютное место...
Тебе кажется, что вскоре все эти люди исчезнут из твоей жизни, как
пучок соломы из кузова вашей несущейся по луторки, унесенный осенним
ветром в неоглядное мокрое поле.
Но никому не дано знать до самого смертного часа, кого суждено
вспомнить и по какому поводу, а кого и встретить на спиральном жизненном
пути...
Из послевоенной Европы по слабым железнодорожным колеям ползут один
за другим к границам Отечества эшелоны демобилизованных. В крупных, не
очень пострадавших от войны городах уже по эту сторону границы, из этих
эшелонов оседает немало народу, соблазненного возможностью обрести жилье,
красотой и благоустройством домов и улиц, напоминавших те места в
Восточной Европе, где недавно довелось побывать. Так ты и Юрка Кухарь
оказываетесь в Подгорске, а через полгода из Праги сюда закатывается и
Миня Щерба...
Все нехорошее, что вы испытывали прежде друг к другу вроде забыто,
утонуло в эйфории победных дней и недель. Оно всплывет позже.
Ты поступаешь на юридический, Юрка тоже. Миню из-за отца не
принимают. Он пишет запальчивое письмо Ворошилову. И, как ни странно,
ответ приходит положительный. В сентябре 1946 года в гимнастерках и
сапогах вы переступаете порог университета. Старостой группы выбирают
Миню.

9
- Ну и дела! - хохотал в телефонную трубку Кухарь, выслушав Сергея
Ильича. - Я же не знал. Неужели ты подумал, что я мог забрать у тебя
рабочих?! Сегодня же дам команду, чтоб завтра с утра их вернули. Если
нужно что-нибудь для ремонта, может импортная сантехника, ты скажи, я
помогу.
- Спасибо, у меня все есть, - суховато ответил Сергей Ильич.
- Звони, не забывай, - сказал Кухарь.
- Ладно, будь здоров, - закончил разговор Сергей Ильич.

10
- Скотина он. Как был, так и остался. Значит у тебя забирать рабочих
нельзя, а у кого-то можно, - Михаил Михайлович Щерба, откинувшись, сидел
за письменным столом.
Окно выходило во двор-колодец, в кабинете было всегда сумеречно, и
поэтому часто горела верхняя лампа дневного с вета.
Рабочий день кончился, но многие в областной прокуратуре оставались
до семи, а то и до восьми вечера.
Сергей Ильич помнил об этом, и идя сюда по дороге домой, знал, что
застанет приятеля.
- Да бог с ним, - сказал Сергей Ильич, вглядываясь в лицо Щербы.
Зеленоватый свет резко выделял морщины и оттеки под глазами, вдавленную
полосу на переносице от постоянного ношения очков. "Сдал Миня", - подумал
Сергей Ильич. Они были ровесниками. Но Щербу старила тучность и почти
совсем плешивая голова. Прокуратура находилась недалеко от дома Сергея
Ильича, и он иногда заходил на де сять-пятнадцать минут к Щербе поболтать.
- Работы много?
- Полный сейф, - кивнул Щерба на высокий тяжелый ящик в углу,
выкрашенный в серо-кирпичный казенный колер. - К концу месяца, как назло,
повалило.
- Как Галя?
- Давление скачет. Слепнет над сочинениями своих недо рослей.
Прогудел зуммер внутреннего телефона. Щерба снял трубку.
- Да, я... Что? Помню... Опять? Хорошо, сейчас зайду, - он как-то
обреченно помотал головой и сказал Сергею Ильичу: - Извини, Сережа, надо
идти.
Сергей Ильич поднялся.
- Заходи... Передай своим привет, - Щерба отпер сейф, долго рылся,
вытащил папку из черного кожзаменителя, когда открывал ее, слежавшиеся
створки потрескивали, как электрические разряды.
Из кабинета они вышли вместе.

11
Сидели друг против друга - Щерба и старший помощник прокурора
области.
- Что он опять хочет? - спросил Щерба. - Дважды этим делом занимались
и мы, и КГБ.
- Вот, новая жалоба, - протянул собеседник листки, скрепленные
прозрачной клейкой пленкой. - Почитай.
- Но ведь было решение парткомиссии обкома, - сказал Щерба, прочитав
бумаги и откладывая их на стол. - И почему нам? Почему не городская
прокуратура?
- Ты мне их не отсовывай, - засмеялся коллега. - Резолюцию шефа
видел? Бери опять эти два тома и изучай.
- Но в этих бумажках ничего нового, никаких доказательств, фактов,
сплошные эмоции и требования. Наша проверка тогда и расследование КГБ
согласовались, оправдательных мотивов мы не нашли. Человек совершил
самосуд, расстрелял двоих людей. Случилось это, правда, в экстремальной
ситуации, война. Но это и учла парткомиссия, отделался исключением из
партии. И на том спасибо.
- Что ты меня уговариваешь? Жалоба есть, зарегистрирована у нас. И
резолюция шефа недвусмысленна: начинается с твоей фамилии.
- Ну-ну, - вздохнул Михаил Михайлович, и сунув листки в черную
папочку, поднялся.
- Новость слышал?
- Хватит мне новостей, - постучал Щерба папкой по спинке стула.
- Нет, серьезно?.. По новому административному делению нам прирезают
большой кусок соседней области. А это значит, что нам с тобой...
- Понятно, что нам с тобой... А штаты хоть увеличат?
- По логике должны.
- Смотря у кого какая логика...

12
Бумаги, бумаги, бумаги... Об их перемещении по горизонтали и
вертикали, об их влиянии на судьбы людей, на поворот событий, на положение
государств можно было бы сочинить великолепные философские и
социологические трактаты.
Но и Сергей Ильич оставался рабом бумаг, поскольку они являлись
символом дела и причиной постоянно воспаленных покрасневших глаз от
хронического профессионального конъюнктивита.
Досье Майкла (Михаила) Бучински постепенно обретало солидность, то
есть объемы. Сергей Ильич подкладывал под зажимы скоросшивателя
письма-ответы, поступившие на его запросы.
"Я, Бучинский Николай Павлович, получил от Вас сообщение о наследстве
после моего брата Бучинского Федора Павловича, умершего в США. Сообщаю
следующие данные: Бучинский Федор Павлович родился в 1910 году (месяца и
числа не помню), в селе Вербное, Волынской губернии. Был он лесорубом, в
1936 году уехал в Америку. С тех пор никаких данных я о нем не имел.
Посылаю сохранившееся фото. Прошу его возвратить.
С уважением Н.Бучинский".
Сомнения вызывали три обстоятельства: наследодателя звали Майкл,
очевидно, Михаил, а не Федор, как указывалось в письме, родился он в 1918
году, а не в 1910, как этот Федор, и не в селе Вербное Волынской губернии,
которая входила в Российскую Империю, а в Подгорске, входившем в
Австро-Венгрию. По профессии этот Федор лесоруб. Профессия Майкла
(Михаила) неизвестна. И все же Сергей Ильич не мог пренебречь Федором
Бучинским, знал, какая путаница, какие изменения случались в именах, датах
и местах рождения, даже в написании и в звучании фамилий эмигрантов. Тем
более, что точных и подробных данных о наследодателе он не имел.
Следующее письмо тоже давало мало надежды:
"...От Бучинской Веславы Юзефовны,
проживающей в г.Подгорске, по ул.Ивана Франко, 8, кв.2.
У моего мужа Бучинского Тадеуша, родившегося в Лодзи в 1903 году и
умершего в 1973, был брат Збигнев, родившийся, кажется, в 1899 тоже в
Лодзи. В молодости он уехал то ли в Америку, то ли в Канаду. Известий о
нем никаких не имею..."
Еще один Бучинский сообщал:
"...адресное бюро, видимо, перепутало. Я не Бучинский, а Бачинский.
Никаких близких родственников у меня в США не было и нет. Даже если бы
были, я не желаю поддерживать с ними какие-либо отношения, не нуждаюсь ни
в каком наследстве.
С уважением
полковник в отставке Т.Бачинский".
Последнее письмо было более обещающим:
"...Сообщаю, что ваше письмо получила. Отвечаю на ваши вопросы.
Михаил Бучинский, о котором вы пишете, является двоюродным братом моего
покойного мужа. Точную дату его рождения не знаю. Отец его - Тарас
Петрович, 1880 года рождения (согласно свидетельству, которое у нас
сохранилось), в 1931 году уехал в США. Фотографию Михаила имеем, где он в
возрасте 14-16 лет. До 1939 года мы переписывались. Когда началась вторая
мировая война, переписка оборвалась. Все его письма и конверты погибли во
время оккупации. Мы просим установить его адрес в США или адрес его детей.
С уважением
Бучинская Ольга Мироновна".
Кроме этого пришло письмо из Москвы:
"Московская городская коллегия адвокатов.
Коллектив адвокатов. Инюрколлегия. Р-935.
В дополнение к нашему письму от 18 апреля 1980 г. по этому крупному
делу сообщаем, что его будем вести через фирму Стрезера, а не через Стэнли
Уэба. Ожидаем срочного сообщения о розыске наследников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30