Преградив Дейнеру дорогу, приветливо улыбаясь, она сказала:
– Нам говорили, что Моцарт был очень к вам привязан. Не меняя сурового выражения лица, Дейнер спросил:
– Кто вам это сказал?
– Его вдова.
– Откуда ей знать? Я был для нее простым слугой.
– Его свояченица тоже вспоминала о вас, – подтвердил Джэсон.
– Которая из них?
Сделай он сейчас ошибку, почувствовал Джэсон, и Дейнер для него навсегда потерян.
– Софи, – осторожно ответил он.
Чуть заметная улыбка осветила лицо Дейнера.
– Софи рассказывала, как вы заплатили доктору, когда у нее не оказалось денег.
– Неужели она еще помнит об этом? Тридцать три года, а она не забыла!
– Софи с благодарностью вспоминала, как вы ей помогли, позвали доктора, когда Моцарт заболел.
– Кто-то должен был это сделать, ведь он был совсем одинок. Моцарт был таким добрым человеком, – произнес он словно про себя. – Таким мягкосердечным. Никогда никого не высмеивал. И на меня не сердился, когда я путал его заказ.
Дейнер подвел их к столу в углу комнаты и сказал благоговейно и печально:
– Моцарт любил сидеть вот тут. На этом стуле. В тот год стояла ужасная зима. Холодная, суровая.
– Зима девяносто первого? – спросил Джэсон. Дейнер кивнул и продолжал:
– Многие композиторы посещали в те времена мою таверну, одни надутые, как павлины, другие угрюмые и высокомерные, наподобие Сальери. Но приятнее Моцарта не было никого. В тот год он особенно часто бывал здесь – его жена часто надолго уезжала. Иногда появлялся и Сальери, он редко что заказывал, а больше наблюдал за Моцартом. Сальери всегда расспрашивал меня, какие кушанья предпочитает капельмейстер, а сам позволял себе самое большее глоток вина. У нас были комнаты для постояльцев, но Моцарт даже сочинять предпочитал здесь, в зале. На людях у него лучше спорилась работа. И еще он любил читать здесь немецкие, итальянские, французские, английские газеты. Меня восхищало, как он свободно, словно ноты, читает на всех языках. Заходившие в таверну полицейские в присутствии Сальери держались особо вежливо. Кстати, зачем я вам понадобился? Обо мне никто не вспоминал годами. После смерти Моцарта его жена ни разу со мной не встречалась, а его друзья и вовсе меня не замечали.
– Они не замечали и его, – сказал Джэсон. – Они допустили, что его тело бесследно исчезло. Не кажется ли вам, что это было сделано намеренно?
– Я дошел за гробом до городских ворот. Небо нахмурилось, похоже могла начаться метель. Сальери сказал: «Неразумно идти дальше. Душа Моцарта уже на небесах», и мы разошлись по домам.
– Разве это оправдание? – спросил Джэсон.
– А почему вас интересует мое мнение? Я ведь всего лишь скромный хозяин таверны, который кое-что помнит о прошлом.
– И это драгоценные воспоминания! По словам Софи, вы были тем человеком, который пришел к нему на помощь в тяжелую минуту, которому он доверял и на которого мог положиться.
– Что же тут удивительного? Просто я оказался поблизости.
– Но вы могли остаться в стороне, – заметила Дебора. – Вы не бросили его в трудную минуту и заботились о нем, так же, как теперь мой муж, несмотря на все трудности, добивается истины. Но без вашей помощи мы до нее не доберемся.
– Что же вы хотите узнать?
– Вы помните, какую пищу он ел перед болезнью? – спросил Джэсон.
– Могу вам сказать одно: перед болезнью он в таверну не заходил.
– Известно, что Моцарт заболел после ужина у Сальери, и что вы были первым человеком, который увидел его после этого.
– Так оно и было.
– А спустя некоторое время он умер. Вы подозревали Сальери?
– Это слишком серьезное обвинение.
– Сам Моцарт его подозревал. Можно ли забывать об этом? Моцарт не явился бы к вам, если бы не рассчитывал на вашу помощь, не так ли? – спросил Джэсон.
– Слишком поздно, – мрачно ответил Дейнер. – Ему уже ничем нельзя было помочь.
– Это случилось вот здесь, на его любимом месте, – Дейнер указал на пустой стул. – В ноябрьский вечер, дождливый, холодный. Из-за непогоды таверна была почти пуста, и вдруг на пороге появился Моцарт. В такую погоду редко кто покидает кров. Меня поразил его бледный, изможденный вид. Я хотел усадить его у огня, но он направился к своему месту. Он был так слаб, что еле-еле с моей помощью добрался до стула.
«Вы хотите чего-нибудь, господин капельмейстер?» – спросил я. Есть он отказался, а попросил подать вина, но пить не стал, а сидел, прикрыв глаза руками, словно не хотел никого видеть.
«Опять, Йозеф, меня мучают боли в желудке, я еле держусь на ногах, – прошептал он. – И голова пылает. Совсем как после ужина у Сальери».
Я отвез его домой, хотя он жил совсем рядом. Мы добрались до квартиры, промокшие насквозь, и я послал за доктором. В последнее время Моцарт стал завсегдатаем таверны, но из-за сильных желудочных колик ему приходилось готовить особые блюда, поэтому, когда он по нескольку дней не появлялся в таверне, я знал, что у него неладно со здоровьем.
Как-то раз я застал его в постели. Он почти не ел уже несколько дней и на мой вопрос, что случилось, ответил:
«Плохо дело. Я ничего не могу есть. Наверное, я напрасно принял приглашение Сальери. В тот вечер я чувствовал себя прекрасно. „Волшебная флейта“ имела большой успех, даже Сальери как-будто остался доволен оперой, а спустя несколько часов у меня закружилась голова, открылась рвота и начались колики. Они до сих пор не прекращаются».
«Должно быть, вы соскучились по хорошей еде, господин капельмейстер. Ведь ваша жена в отъезде».
«Вы правы, Йозеф! – воскликнул он. – Я страдал от голода и одиночества!»
«Что вы ели на том ужине? – спросил я. – Может, пища была плохая?»
«Нет, нет! Там подавали чудесную гусиную печенку!»
«Но ведь вам она вредна, господин капельмейстер! – воскликнул я. – Вы это знаете».
«От одного раза вреда не будет, хотя, пожалуй, печенка была жирновата».
«Почему вы не попросили телятины? Маэстро Сальери ест у нас только телятину. Он предпочитает солонину, и всегда требует сначала показать ему кусок. Мясо должно быть розовым и нежным, иначе он и смотреть на него не станет. А если чуть потемнело или жирное, ему чудится, что его хотят отравить. Непонятно, почему Сальери не угостил вас своей любимой телятиной».
«В честь „Волшебной флейты“ он хотел угостить меня немецкими кушаньями и задолго до ужина спрашивал, что мне по вкусу».
Выяснял, что может ему повредить, подумал я, но промолчал, – он и без того был сильно возбужден. Мне припомнилось, что несколько раз, бывая в таверне вместе с Моцартом, Сальери заходил на кухню: якобы проследить, чтобы к его блюду добавили в меру специй. Обилие специй сильно вредит желудку, утверждал Сальери.
– Вы это хорошо помните, господин Дейнер? – прервал Джэсон.
– Кое-что выветрилось у меня из памяти, но это я помню.
– Я сказал Сальери, – продолжал Дейнер, – что никакой уважающий себя хозяин таверны не допустит подобной ошибки, и он с намеком ответил:
«Что для одного польза, для другого яд». Я и сейчас вижу, как Моцарт в муках хватается за спинку кровати и твердит:
«Я соскучился по хорошей еде, потому и пошел».
«Как вы могли, господин капельмейстер, принять приглашение Сальери, ведь он причинил вам столько зла?» – спросил я.
«Вы преувеличиваете. Мне казалось, что нам нечего делить. Ужин у Сальери был отменный. Но после еды у меня во рту появился какой-то странный металлический привкус, и меня мучила жажда».
Тут Моцарту стало хуже, а когда через несколько дней он немного оправился, то больше не возвращался к этому беспокоившему его вопросу. Он пытался сочинять и давать уроки, – у него остался всего один ученик, молодой студент-медик, – и как-то раз, когда я был у Моцарта, студент пришел его навестить. Я сам отворил ему дверь. Моцарт попросил, чтобы я провел студента к нему, а потом стал умолять его не отказываться от уроков. И хотя юноша согласился и даже оставил два гульдена, я понимал, что он больше не вернется, как, наверное, об этом догадывался и сам Моцарт: он долго сидел в неподвижности, глядя отсутствующим взором в пространство. Не прошло и недели, как он скончался.
– Вы очень помогли нам, спасибо, – поблагодарил Джэсон Дейнера.
– Вам ничего не удастся доказать. В Вене этого не допустят.
– Но я не собираюсь здесь ничего доказывать. Не вспомните ли вы что-нибудь еще?
– Моцарт говорил, что во всех кушаньях было переложено чеснока, но Сальери, как итальянец, любил эту приправу.
– Скажите откровенно, вы верите в причастность Сальери к его смерти?
– Что можно сказать, если тело не вскрыли? Многое тут кажется загадочным. Погода была вовсе не плохой, и хоронили ведь известного человека. Если бы хоронили какого-нибудь простолюдина, вроде меня, подобные похороны никого бы не удивили. А Моцарт был знаменит всю жизнь, его последней оперой восторгалась вся Вена.
– Вот почему мы и пытаемся разгадать эту загадку, – пояснил Джэсон.
– Что ж, желаю вам удачи, но будьте осторожны, – предупредил Дейнер.
– И вам тоже не мешает быть осторожным, – сказала Дебора и сердечно пожала ему руку. – Не хотелось бы, чтобы вы попали из-за нас в беду.
– То же самое твердил мне Моцарт, когда я навещал его. Но думаю, власти мною не заинтересуются. Не такая я важная персона, чтобы быть опасным. – И он проводил их до двери. – Спасибо и вам. Вы напомнили мне о далеком и дорогом моему сердцу прошлом. Удивительно, но я не припомню, чтобы после смерти Моцарта Сальери еще когда-нибудь заходил сюда. Я часто спрашивал себя, отчего он вообще посещал мою таверну. Здешняя пища была ему совсем не по вкусу.
Через неделю они вновь увиделись с Мюллером в «Белом ягненке». Рассказ Дейнера не удивил Эрнеста, он счел его важным звеном в общей, почти завершенной цепи.
– Я договорился о свидании с Анной Готлиб и с Сальери. Готлиб жаждет вас видеть, а на собрании членов нашей ложи я условился со служителем Сальери о наиболее подходящем для встречи времени.

38. Анна Готлиб

Ряды обитых золотой парчой кресел заполняли партер, с потолка свешивались огромные хрустальные люстры, бесчисленные зеркала в серебряных рамах украшали стены, на алых портьерах красовались императорские орлы Габсбургов. Но Бургтеатр был пуст, только певица с аккомпаниатором репетировала на сцене.
Анна Готлиб назначила встречу на полдень. Подъезд был не заперт, и Джэсон и Дебора прошли в зал и остановились у последних рядов кресел. Голос Анны показался Джэсону холодным и невыразительным, миниатюрная певица терялась на огромной сцене, да и сам Бургтеатр наводил тоску своей пустотой. Она пела арию Моцарта, но голос её лишал музыку всякой прелести.
Заметив гостей, Анна остановила аккомпаниатора и позвала их на сцену. Джэсон извинился, что прервал репетицию.
– Я ведь сама пригласила вас, – сказала певица.
У Анны Готлиб были пышные каштановые волосы, в молодости, должно быть, она была премиленькой, но теперь, в пятьдесят, морщинистая шея и круги под глазами выдавали ее возраст. Держалась она с достоинством и вела разговор так, словно право задавать вопросы принадлежало ей одной.
– Вы поете его арии, мадам Готлиб? – Джэсон знал, что певиц следует называть «мадам».
– А вы считаете, что он был отравлен? – напрямик спросила мадам Готлиб.
– Мы пытаемся установить истину, – осторожно ответила Дебора.
– Его музыка – вот что важнее всего, – твердо произнесла Анна Готлиб.
Появление незнакомого человека прервало их разговор.
– Прошу прощения, мадам, я от графа Седельницкого.
– В чем дело? – недовольно спросила Анна.
– Цензура хочет ознакомиться с вашей программой.
– Это песни. Песни Моцарта. Музыка совершенно безобидная.
– Не сомневаюсь в этом, – спокойно ответил молодой человек. – Но император приказал обращать особое внимание на слова, а в песнях, помимо музыки, есть еще и слова.
Анна Готлиб подала ему программу:
– Надеюсь, вы останетесь довольны.
Он быстро просмотрел программу и сказал:
– На мой взгляд, программа прекрасная.
– Когда я узнаю, разрешена ли она?
– Через несколько дней.
– Надеюсь, не накануне концерта? Как было с Бетховеном.
– Не думаю. Это музыка иного рода.
– Это любовные арии, – пояснила Анна.
– Думаю, что граф Седельницкий останется доволен. – И посланец удалился.
Дебора выразила тревогу, что концерт при таком условии может быть отменен.
– Деньги делают чудеса, – ответила Анна Готлиб. – Стоит мне пожертвовать крупную сумму на какое-нибудь благотворительное дело, проводимое графом, и концерт непременно состоится.
– Это вошло в обычай? – спросил Джэсон.
– Да. Но со времен Меттерниха положение ухудшилось. Мне вам больше нечего сказать.
Эти слова застали Джэсона врасплох, но Дебора поспешила спасти положение:
– Но вы согласились встретиться с нами, мадам Готлиб.
– Я дала согласие познакомиться с вами. Но не сказала, что намерена с вами беседовать.
– Разве одно не подразумевает другого?
– Отнюдь нет. – И тут Анна Готлиб лукаво улыбнулась и добавила:
– Вот если вы придете на мой концерт, я еще, возможно, изменю решение.
– Мы благодарны вам за приглашение, – вежливо отозвалась Дебора.
– Если не ошибаюсь, вы остановились в «Белом быке» на площади Ам Гоф?
Дебора кивнула.
– Я буду петь Моцарта, – сказала Анна, и это прозвучало как примирение. – Просто я хотела выяснить, кто вы – друзья или враги.
На сцену вернулся аккомпаниатор, и Анна Готлиб простилась с ними.
Вскоре они получили билеты с короткой запиской: «Если вы останетесь довольны концертом и захотите увидеться со мной, я буду ждать вас в своей уборной».
Джэсон готов был отказаться, но Дебора урезонила его: ведь восторгаясь ее голосом, Моцарт избрал ее своей первой Паминой и, по словам Эрнеста, она была влюблена в Моцарта. Но Джэсон шел на концерт без особой надежды.
На этот раз Бургтеатр являл собой красочное и оживленное зрелище. Зал был полон. Из своей ложи в бельэтаже, рядом со сценой, Джэсон увидел в соседней ложе Шиндлера, а в партере Шуберта, нетерпеливо взиравшего на сцену. Среди публики он приметил и молодого полицейского чиновника, который прервал их разговор с певицей, а в самых последних рядах партера, где было мало что видно, зато прекрасно слышно, он увидел Эрнеста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52