Узнав о согласии Бетховена писать ораторию, банкир не выказал особого восторга. Он тут же спросил:
– Бетховен дал вам письменное согласие?
– Нет. Он сказал, что ему можно верить на слово.
– Никому нельзя верить на слово. И уж тем более Бетховену. Он пообещал свою «Торжественную мессу» пяти разным музыкальным издателям и оставил всех ни с чем. Вам нужно было добиться от него письменного обещания.
– Но он уже начал работу! – в отчаянии воскликнул Джэсон. – И я проехал тысячи миль, чтобы добиться этого.
Скептически глядя на Джэсона, Гроб спросил:
– На каких условиях вы договорились?
– Мы платим ему пятьсот гульденов.
– Вам, должно быть, пришлось поторговаться!
– Но он настаивает, чтобы деньги были выплачены вперед.
– Невозможно! На Бетховена нельзя положиться. Это известно всем и каждому.
– Но вы ничем не рискуете. Он просит положить деньги на его имя в ваш банк в качестве гарантии. И получит их, лишь когда оратория будет закончена.
– А как быть с текстом?
– Он воспользуется Ветхим заветом, по всей вероятности, что-нибудь о пророке Иеремии.
– Что ж, Иеремия вполне надежен. Власти останутся довольны.
– Музыка, по мнению Бетховена, должна быть исполнена самых благочестивых чувств.
– Но сможет ли он закончить ее до вашего отъезда?
– Он обещал. И заверил, что как только деньги будут положены на его имя, он тут же приступит к работе. У него уже родились кое-какие идеи.
– Сколько же он предполагает работать над ораторией?
– Самое большее два-три месяца.
– Маловероятно. При его возрасте, здоровье и глухоте, он редко что заканчивает в срок. Вы готовы прожить тут дольше?
– Да, сколько потребуется.
– Может быть, дольше, чем вы думаете. Бетховен никогда не считает вещь законченной, покуда она у него в руках. Если только вам не удастся силой забрать у него партитуру.
– Значит, вы согласны положить деньги на его имя? – спросила Дебора.
– Не больше четырехсот гульденов.
– Элиша Уитни обещал, что Общество заплатит пятьсот.
– Кто такой Элиша Уитни?
– Музыкальный директор Общества.
– Я его не знаю. Господин Пикеринг разрешил мне выплатить лишь четыреста гульденов. Я не имею права восполнить разницу.
– Это сделаю я, – быстро вставила Дебора.
– Нет, – возразил Джэсон. – Господин Гроб, вы согласитесь положить на имя Бетховена пятьсот гульденов, если я возмещу разницу?
– Когда вы положите в мой банк свои деньги?
– На следующей неделе, – поспешил заверить Джэсон. – До отъезда в Зальцбург. У меня при себе лишь сто гульденов. Я взял их на тот случай…
И чтобы пресечь дальнейшие возражения, Джэсон вручил Гробу эти деньги. Гроб принял их, но не преминул сказать:
– Я беру деньги, но повторяю, выплачу их лишь после того, как он закончит и передаст вам ораторию.
– Могу ли я сообщить об этом Бетховену?
– Как вам будет угодно. На всякий случай я тоже скажу ему. Он беседовал с вами еще о чем-нибудь?
– Нет! – ответила Дебора.
– Ни о чем больше? – недоверчиво допрашивал банкир. – Даже о политике?
– Нет, – подтвердил Джэсон.
– И уж, разумеется, ни словом не обмолвился о Моцарте?
– Нет, как же, Бетховен говорил о его музыке, о том, как сильно она на него повлияла, – и с невинным видом Джэсон добавил: – А каково ваше мнение, господин Гроб? Повлияла она на Бетховена?
– Думаю, мои мысли на сей счет никого не интересуют, – отозвался банкир.
Когда они вернулись на квартиру, Джэсон поспешил проверить, в сохранности ли спрятанные им деньги, и с облегчением вздохнул, обнаружив их на месте. Будто не доверяя глазам, он принялся лихорадочно их пересчитывать, а когда кончил, вид у него сделался хмурый.
– Денег меньше, чем нужно? – спросила Дебора.
– Я не думал, что так много потратил.
– Но на поездку в Зальцбург хватит? – поинтересовалась Дебора.
– Да. Придется немного сократить наши расходы.
– Что ж, это не самое страшное, главное, чтобы мы были живы и здоровы, – пошутила Дебора.
Шутка эта легко могла обернуться правдой, и Джэсон имел возможность в этом убедиться. Вчера во время прогулки по Грабену какой-то прохожий с силой толкнул его в спину и быстро исчез в толпе. Будь на его месте Бетховен, подумал Джэсон, он бы наверняка упал прямо на проезжую дорогу, где в этот момент промчалась карета. От сознания своего бессилия перед множеством невидимых и незримых врагов, Джэсону стало не по себе. Но все эти страхи нужно скрывать от Деборы.
Она между тем говорила:
– Кто-то побывал здесь в наше отсутствие, в комнатах пахнет табаком.
Джэсон позвал хозяйку, но госпожа Герцог никого не видела, даже Ганса, кучер чистил лошадей в конюшне поблизости.
– Наверное, заходил Мюллер. Он знает о втором выходе? – спросила Дебора.
– Разумеется, – подтвердила хозяйка, – он не раз им пользовался.
Когда Джэсон постучал к Мюллеру в дверь, Эрнест разыгрывал сонату. Вид у Мюллера был рассеянный и усталый, музыка не помогала ему развеять печальные мысли.
Он не удивился их приходу.
– Да, я был у вас, – ответил Эрнест на вопрос Деборы. – Беспокоился, почему вы не даете о себе знать. Вас постигла неудача с Бетховеном?
– Похоже, что у вас что-то не ладится, – сказала Дебора.
– Мой брат тяжело болен. Не знаю, что с ним, может, просто старческая немощь.
– Он спрашивал в письме обо мне? – спросил Джэсон.
– Вскользь. Именно поэтому я понял, что он заболел. Отто пишет больше о своем недомогании, о том, как холодно сейчас в Бостоне и как ему там одиноко.
– Почему вы не оставили нам записку? – спросила Дебора.
– Это было бы неосмотрительно. Зачем навлекать на себя подозрение, а вдруг за вами следят?
– Но вы сами порекомендовали нам эту квартиру, говорили, что тут безопасно.
– В Вене нигде нельзя чувствовать себя в полной безопасности, – ответил Эрнест. – Ну, а как поживает Бетховен? Он согласился давать вам уроки?
– Мы обсуждали с ним заказ на ораторию, беседовали о Моцарте и Сальери.
– Вы виделись с ним два раза.
– Откуда вы знаете?
– От госпожи Герцог. Но ей не известны подробности. Она сказала лишь, что готовила вам обед.
– Бетховен дал согласие писать ораторию, – объявила Дебора с победным видом.
Эрнест поинтересовался, что сказал Бетховен о Сальери.
– Бетховен рассказал, как Сальери хвастался, что присутствовал на похоронах Моцарта и отдал ему последний долг, но не проводил гроб до кладбища – помешала ужасная буря.
– Это заведомая ложь, госпожа Отис! Погода в тот день стояла мягкая. Значит, я был прав в отношении Сальери. Что же еще говорил Бетховен?
– Посоветовал нам обратиться к Шуберту, который тоже учился у Сальери.
– Это можно устроить. Вы готовы отправиться в Зальцбург? Дело с ораторией улажено, и за вами теперь прекратят слежку. Вам нечего больше опасаться. Вы сделаете вид, что отправились в путешествие по музыкальным местам.
– А как быть с Сальери? – спросил Джэсон. – Вы ведь настаивали в письмах, чтобы я поторопился, иначе не застану его в живых. И как увидеть Кавальери, Дейнера и того доктора, что лечил Моцарта перед смертью? – Джэсон был так поглощен эти дни Бетховеном, что почти позабыл о самом главном.
– Адресов Дейнера и доктора я не нашел, – ответил Эрнест. – Но в Зальцбурге вы, возможно, их узнаете. У постели умирающего находились Софи и Констанца. А с Кавальери знакома была Алоизия. Алоизия была ее дублершей.
– И они все живут в Зальцбурге? – с недоверием в голосе спросила Дебора.
– Да. Друзья в Зальцбурге сказали мне, что Софи и Алоизия живут в доме Констанцы. Сейчас самое время их повидать. Они могут многое рассказать о Моцарте. Господин Отис, вам следует преподнести Констанце и больной сестре Моцарта Наннерль подарок. Много не нужно. Пятидесяти гульденов от почитателей его музыки в Америке вполне достаточно.
– Пятьдесят гульденов! – воскликнул Джэсон.
– Это будет достаточно щедрый подарок, – заверил Эрнест.
Еще бы, подумал Джэсон.
– Неужели это необходимо?
– В противном случае не уверен, захотят ли они вас принять.
– А есть ли надежда повидать Сальери? – настаивал Джэсон.
– Я слышал, здоровье его улучшилось. Сейчас я ничем НС могу помочь, – в голосе Эрнеста послышались нотки отчаяния. – Мои знакомый служитель болен и, кроме того, мне следует соблюдать осторожность. Если обнаружится, что я пытаюсь устроить свидание с Сальери, это приведет к самым печальным последствиям. Нечего и думать подкупить другого служителя. Свидание с Сальери придется отложить.
– По-вашему, поездку в Зальцбург не следует откладывать?
– Надо ехать немедленно. До Зальцбурга около трехсот миль, у вас собственная карета, а если выехать до снега, – обычно он выпадает в декабре, – путешествие окажется не таким уж трудным. Не хотите ли повидаться еще с кем-нибудь до отъезда в Зальцбург? – спросил Эрнест.
– Возможно, с Шубертом. Так нам предложил Бетховен.
– Прекрасно. Шуберт учился у Сальери, но в его музыке слышится явное влияние Моцарта. Я напишу в Зальцбург, что вы скоро туда прибудете.

26. Шуберт

На следующий день после визита к Эрнесту Мюллеру, Джэсон, движимый желанием действовать, послал Бетховену, в знак своего преклонения перед ним и чтобы скрепить их договоренность по поводу оратории, шесть бутылок токайского.
К подарку Джэсон приложил записку: «Надеюсь, дорогой господин Бетховен, что это вино поможет вам устоять перед разрушительным действием времени». Бетховен быстро откликнулся, прислав в ответ благодарственную записку. Поразмыслив, писал Бетховен, он решил, что господину Отису и его очаровательной жене непременно следует побеседовать с молодым Шубертом, ибо тот провел немало времени в обществе Сальери и сумеет снабдить их полезными сведениями; он, со своей стороны, предоставит в их распоряжение Шиндлера, который и познакомит их с Шубертом. Поэтому Джэсон отложил отъезд в Зальцбург.
Кафе Богнера, куда Шиндлер привел Джэсона и Дебору в надежде познакомить их с Шубертом, показалось Джэсону смутно знакомым. Он уже здесь когда-то бывал, но когда? И тут он вспомнил. Кафе Богнера находилось на углу Зингерштрассе и Блутгассе, между Домом тевтонских рыцарей, где Моцарт бросил вызов князю Коллоредо, и квартирой на Шулерштрассе, где Моцарт написал «Фигаро». Каждый дом тут хранил память о Моцарте, и при этой мысли Джэсон почувствовал волнение.
По всей видимости, Бетховен отзывался о них в высшей степени благосклонно, так как Шиндлер рассыпался в любезностях и, казалось, сам с нетерпением ждал этой встречи.
– Вы весьма тонко и к месту хвалили Бетховена, – говорил Шиндлер, – но Шуберт человек иного склада. Он презирает похвалу. Даже когда она исходит от чистого сердца.
– Почему? – спросила Дебора.
– Потому что он ненавидит всякого рода интриги. Он считает, что похвала всегда лицемерна, а интрига противна его душе, хотя, чтобы преуспеть в музыкальном мире Вены, необходимо уметь интриговать – отсюда так много посредственностей процветают. А произведения Шуберта мало известны.
– Вам нравится его музыка? – спросил Джэсон.
– О, да. Как композитора, я его уважаю.
– Но не как человека?
– Он очень упрям и чрезвычайно непрактичен. Ему следовало бы давать уроки игры на фортепьяно, чтобы зарабатывать на жизнь. Одним сочинением музыки не прокормиться. Но он терпеть не может давать уроки. Сочинять следует по утрам, считает он, как раз тогда, когда нужно давать уроки, а послеобеденное время следует посвящать размышлениям, а вечера – развлечениям. Он любит проводить время в кафе в обществе друзей. Он не выносит одиночества. Не удивительно, что у него всегда пустой карман. Глупо зря тратить в кафе столько времени.
Однако само кафе показалось Джэсону вполне приличным. Просторный зал мог вместить не менее пятидесяти посетителей, правда, столы стояли почти вплотную. Воздух был пропитан табачным дымом и запахом пива; звенели стаканы и посуда. Шиндлер указал им на человека в очках, сидящего в одиночестве за столиком и задумчиво уставившегося в пустой стакан. «Шуберт», – прошептал он, и тот, заметив Шиндлера, поднялся навстречу.
Шуберт оказался человеком маленького роста и неприметной внешности, круглолицым, с высоким лбом и длинными, вьющимися темными волосами, спутанными, как у Бетховена. А когда Шиндлер представлял их друг другу, Джэсон заметил, что хотя на Шуберте был коричневый длинный сюртук, белая рубашка и коричневый галстук, оттенявшие цвет волос и глаз, одежда имела неопрятный вид и свидетельствовала о полном небрежении к ней хозяина. Винные и жирные пятна в изобилии покрывали его сюртук и рубашку. Шуберт был склонен к полноте и обильно потел, словно процедура знакомства была для него нелегким делом. Джэсона поразило, что композитор оказался немногим старше его самого – на вид ему можно было дать лет двадцать семь – двадцать восемь, не больше.
Когда Шуберт наклонился к Деборе, стараясь получше ее разглядеть, – очевидно, он страдал близорукостью, – она слегка отпрянула; от Шуберта сильно несло табаком и пивом. Но голос его звучал мягко и мелодично. Он тут же с готовностью пустился в беседу о Моцарте.
– Он гениален! – воскликнул Шуберт, – никто не может с ним сравниться. Один лишь Бетховен способен на это. Вы слыхали симфонию Моцарта ре минор? – Джэсон и Дебора утвердительно кивнули, и Шуберт восторженно продолжал: – Она подобна пению ангелов! Но Моцарта очень трудно исполнять. Его музыка бессмертна.
– А вы, господин Шуберт, играете Моцарта? – спросил Джэсон.
– Когда есть возможность, господин Отис. Но не столь мастерски, как мне бы хотелось. Я лишен возможности упражняться, поскольку у меня нет фортепьяно.
– Как же вы пишете музыку?
– Когда мне нужен инструмент, я отправляюсь к кому-нибудь из друзей.
– Господин Отис большой почитатель Моцарта, – заметил Шиндлер.
– Прекрасно! – сказал Шуберт. – Я тоже перед ним преклоняюсь.
– Кроме того, господин Отис – друг Мастера и пользуется его расположением. Бетховен весьма привязался к господину и госпоже Отис. Они доставили ему немало приятных минут.
– Бетховен заслуживает самого глубокого уважения и почитания!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52