В тот момент его слова были для меня пустым звуком. Только позднее я оценил предусмотрительность Капитана и понял, что он по-своему пытался подготовить меня к новой жизни.Мы отлично поели, хотя от лососины мне захотелось пить, и Капитан, видя, с какой грустью я взираю на свой пустой стакан, заказал мне еще оранжада.— Надо пройтись, — сказал он, — хотя бы для того, чтоб выпустить газы.Я начал потихоньку приходить в себя от благоговейного трепета, который он мне поначалу внушал, и решил задать ему вопрос:— А вы морской капитан?Нет, сказал он, он не любит море, он человек армейский. Вспомнив, как он одолжил у меня деньги возле «Швейцарского коттеджа», я не без тревоги ждал того момента, когда надо будет расплачиваться, но Капитан лишь взял счет и написал на нем свое имя и номер — это, как он мне объяснил, номер снятой им комнаты. Я заметил, что он написал: «Дж.Виктор (Кпт.)». Меня поразило странное совпадение: оказывается, у него такая же фамилия, как у меня имя, но в то же время это было мне приятно — приятно, что у меня наконец появился родственник, к которому я мог бы привязаться, причем не ангел, и не сатана, и не тетка.После нашего отличного обеда Капитан заговорил с хозяином по поводу ужина.— Нам нужно поесть пораньше, — сказал он. — Мальчику таких лет надо к восьми уже быть в постели.— Я вижу, вы разбираетесь в воспитании ребенка.— Пока научился, немало шишек себе набил. Понимаете, мать у него умерла.— А-а! Выпейте коньячку, сэр, за счет заведения. Нелегко это для мужчины — заменить ребенку мать.— Никогда не отказываюсь от хорошего предложения, — сказал Капитан и минуту спустя уже чокался с хозяином поверх стойки. А я подумал, что никогда еще не видел никого, менее похожего на чью-либо мать, чем Капитан.— Закрываемся, джентльмены, закрываемся, — объявил хозяин и, обращаясь к Капитану, конфиденциальным тоном добавил: — Это, конечно, не относится к вам, сэр: вы ведь наш постоялец. Могу я предложить вашему малышу еще оранжаду?— Лучше не надо, — сказал Капитан. — А то, знаете ли, слишком много газов образуется.Со временем я обнаружу у Капитана весьма нетерпимое отношение к газам — чувство, которое я разделял, ибо по ночам в спальне слишком многие из моих соучеников любили посостязаться в умении испортить воздух.— Так как насчет того, чтоб нам поужинать пораньше? — сказал Капитан.— Мы обычно не подаем ничего горячего до восьми. Но если вы не возражаете против чего-нибудь вкусненького из холодных закусок…— Я это даже предпочту.— Скажем, кусочек холодного цыпленка и ломтик ветчины?..— Ну и еще, пожалуй, немного зеленого салата? — подсказал Капитан. — Мальчику для роста нужна зелень — во всяком случае, так говорила его мать. Что же до меня… я слишком долго жил в тропиках, где салат — это дизентерия и смерть… Но вот если у вас осталось немного того яблочного пирога…— И кусочек сыра к нему? — предложил хозяин с явным желанием угодить.— Нет, вечером для меня это не пойдет, — сказал Капитан, — опять-таки газы. Ну а теперь мы двинулись. Посмотрю на рекламные кадры у кинотеатра. Вы сказали «Дочь Тарзана», не так ли? Обычно по рекламным кадрам можно понять, подходящий это фильм для ребенка или нет. Если неподходящий, мы просто погуляем, а я потом сбегаю на вечерний сеанс, когда уложу мальчика в постель.— Как выйдете, сверните налево, и там через дорогу, ярдах в ста отсюда, будет кино.— До скорой встречи, — сказал Капитан, и мы вышли на улицу, но, к моему изумлению, сразу повернули направо.— Кино ведь в другой стороне, — сказал я.— А мы не идем в кино.Я расстроился и попытался переубедить его:— У нас многие мальчики, которые живут не в интернате, видели «Дочь Тарзана».Капитан остановился. Он сказал:— Даю тебе право выбора. Мы пойдем смотреть «Дочь Тарзана», если ты так настаиваешь, и потом ты вернешься — как же этот чванливый осел сказал? — в свое «жилище», или же мы не идем смотреть фильм — и ты не возвращаешься в свое «жилище».— А куда же я денусь?— В три часа есть хороший поезд на Лондон.— То есть мы, значит, поедем до самого Лондона! А когда вернемся?— Мы не вернемся — разве что тебе так уж захочется посмотреть «Дочь Тарзана».— Да не так уж мне и хочется смотреть «Дочь Тарзана».— Ну в таком случае… Это у нас дорога на станцию, малыш?— Да, но вы это и сами знаете.— Откуда, черт подери, мне это знать? Я сегодня утром шел другой дорогой.— Но вы же учились в этой школе, директор сам сказал.— Да я в первый раз вижу этот чертов город. — Он положил руку мне на плечо, и по этому жесту я почувствовал, что он человек добрый. Он сказал: — Когда ты лучше узнаешь меня, малыш, ты поймешь, что я не всегда говорю правду. Как, наверное, и ты.— Но я всегда на этом попадаюсь.— Ха, придется тебе поучиться, как надо врать. Что толку во лжи, если она сразу заметна? Вот когда я вру, ни один человек не отличит это от чистейшей правды. Иной раз я и сам не могу отличить.Мы пошли по так называемой Замковой улице, которая пролегала мимо школы, и я со страхом подумал: а что если Капитан выбрал не ту улицу и вдруг директор школы выбежит со двора в своей мантии, надутой, точно мачта баркаса, и схватит нас с Капитаном? Но вокруг стояла полнейшая тишина.У «Швейцарского коттеджа» Капитан на секунду приостановился, но дверь была заперта — бар был закрыт. Какой-то мальчишка что-то нам крикнул с пестрой баржи, плывшей по каналу: ребята с барж вечно что-то кричат школьникам. Враждуют как кошка с собакой — шуму много, но до укусов дело не доходит. Я сказал:— А как же ваш чемодан — ведь он остался в гостинице?— А в нем нет ничего, кроме двух кирпичей.— Кирпичей?— Ну да, кирпичей.— И вы их что же, оставите?— А почему бы и нет? Кирпичи, если понадобятся, всегда можно найти, а чемодан — он старый. Старые чемоданы, да еще с наклейками, всегда внушают доверие. Особенно если наклейки заграничные. А новый чемодан кажется ворованным.Но сомнения мои не рассеялись. В конце концов, я уже достаточно знал жизнь и понимал, что, даже если у него самого есть обратный билет, ему же надо платить за меня. А мои денежки ушли на оплату его джина с тоником в «Швейцарском коттедже». И потом, мы ведь обедали — это было настоящее пиршество, на моей памяти ни разу еще такого не было. Мы уже почти дошли до вокзала, когда я спросил:— Но вы ведь не заплатили за наш обед, правда?— Побойся бога, малыш. Я же расписался на счете. Чего ты еще от меня хочешь?— И ваша фамилия действительно Виктор?— Ну, иногда такая, иногда другая. Не очень-то это весело, верно, от рождения и до смерти ходить под одной фамилией. Взять хотя бы Бэкстер. Не скажу, чтоб это была красивая фамилия. А ты ведь носишь ее уже немало лет, верно?— Двенадцать.— Слишком долго. Мы придумаем тебе в поезде что-нибудь получше. Да и Виктор мне тоже не нравится, если уж на то пошло.— Но вас-то как мне звать?— Зови меня просто Капитан — впредь до дальнейших указаний. Возможно, со временем мне захочется, чтобы ты звал меня «Полковник», а то и «папа» — это тоже может оказаться полезным при определенных обстоятельствах. Хотя по мне, так лучше этого избегать. Я тебе скажу, когда что требуется, но думаю, ты скоро сам все раскумекаешь. Я вижу, ты мальчишка смышленый.Мы вошли в вокзал, и Капитан безо всякого труда выложил деньги на мой билет — «Один неполный третьего класса до Юстон-стейшн». В купе мы оказались одни. И это придало мне мужества сказать ему:— А я думал, у вас нет денег.— С чего это ты взял?— Ну, ведь после того нашего обеда вы только подписали какую-то бумажку, да и потом, у вас, похоже, не хватило денег, чтобы рассчитаться в «Швейцарском коттедже».— Ха, — сказал он, — тебе придется еще и этому научиться. Деньги-то у меня есть, но я люблю приберегать их на необходимости.Капитан пристроился в уголке и закурил. Дважды он посматривал на часы. Поезд шел очень медленно, и всякий раз, когда он подходил к станции, я чувствовал, как напрягался человек, сидевший напротив меня у окна. Сухопарый и смуглый, Капитан походил на пружину, которая ударила меня по пальцам, когда я однажды разбирал на части старые часы. В Уилсдене я спросил его:— Вы чего-то боитесь?— Боюсь? — переспросил он меня с таким озадаченным видом, точно я употребил слово, которое ему придется искать в словаре.— Вам страшно, — перевел я ему.— Мне никогда не бывает страшно, малыш, — сказал он. — Просто я настороже, а это немного другое.— Да.Будучи амаликитянином, я понимал разницу, и у меня возникло впечатление, что я, пожалуй, начинаю понемногу узнавать Капитана.
На Юстон-стейшн мы взяли такси и ехали, как мне показалось, очень долго — тогда я не мог еще определить, двигались ли мы на восток или на запад, на север или на юг. Я мог лишь предполагать, что поездка на такси принадлежала к числу тех необходимостей, на которые Капитан придерживал деньги. Тем не менее я был немало удивлен, когда, прибыв к месту назначения — одному из домов, стоявших полукругом на пыльной площади, где громоздились неубранные бачки с отбросами, — Капитан дождался, чтобы такси отъехало, проводил его взглядом, пока оно не исчезло из виду, а уж затем двинулся со мной в долгий путь назад, по той дороге по которой мы только что ехали. Должно быть, несмотря на мое молчание и покорность, он почувствовал, что я озадачен, и ответил, хотя и неудовлетворительно, на мой невысказанный вопрос.— Ходьба полезна для нас обоих, — заявил он. И добавил: — Я всегда хожу пешком, как только представляется возможность.Мне оставалось лишь принять его объяснение, но то, с какой готовностью я с ним согласился, видимо, беспокоило Капитана, либо в процессе ходьбы, сворачивая то направо, то налево, он время от времени нарушал молчание с явным намерением завести разговор.Он сказал:— Ты, наверное, не помнишь своей мамы?— О, нет, помню, но она, знаете, умерла ужасно давно.— Да, это верно. Твой отец говорил мне… — Но он так и не сказал, что же говорил ему мой отец.Мы молча прошли по крайней мере еще с четверть мили, затем он снова заговорил:— А ты скучаешь по ней?Дети, по-моему, лгут обычно из страха, а в вопросе Капитана не было ничего такого, что могло бы меня испугать.— В общем, нет, — сказал я.Он как-то хрюкнул, что при моем ограниченном жизненном опыте я воспринял как порицание — или, быть может разочарование. Звук наших шагов по камням тротуара отмечал продолжительность нашего молчания.— Надеюсь, ты не из трудных, — сказал он наконец.— Трудных?— То есть я надеюсь, что ты вполне нормальный мальчик. Она огорчится, если ты выходишь за рамки нормы.— Не понимаю.— Я считаю, что нормальный мальчик скучал бы по маме.— Я же толком и не знал ее, — сказал я. — Мало было для этого времени.Он издал глубокий вздох.— Надеюсь, ты подойдешь, — сказал он. — От всей души надеюсь, что подойдешь.Какое-то время он снова шагал молча, погруженный в свои мысли, затем спросил меня:— Ты не устал?— Нет, — сказал я, но сказал только, чтобы угодить ему; _на самом-то деле_ я устал. Мне очень хотелось бы знать, сколько еще нам предстояло идти.Капитан сказал:— Она замечательная женщина. Ты это поймешь, как только увидишь ее, если ты хоть сколько-нибудь разбираешься в женщинах… но откуда тебе разбираться, в твои-то годы? Ты, конечно, должен быть с ней терпелив. Делать скидки. Она ведь столько натерпелась.Слово «натерпелась» в ту пору было связано у меня с представлением о чернильных пятнах, которые обычно испещряли мое лицо, да и тогда его украшали (Капитан в противоположность директору школы не замечал подобных вещей), явно свидетельствуя о том, что я амаликитянин, то есть отщепенец.Причина, по которой я стал в школе отщепенцем, была не вполне ясна — возможно, это объяснялось тем, что школьники узнали мое имя, но думается, это было связано также с моей тетей и ее сандвичами, с тем, что она ни разу не сводила меня в ресторан, как это делали другие родители, когда приезжали повидаться с детьми. Кто-то, наверно, углядел, как мы сидели на берегу канала и ели сандвичи, запивая их даже не оранжадом или кока-колой, а горячим молоком из термоса. Молоком! Кто-то, безусловно, углядел, что это было молоко. А молоко — оно же для младенцев.— Тебе понятно, что я хочу сказать?Я, конечно, кивнул — а что еще я мог сделать? Возможно, эта неизвестная мне женщина тоже окажется амаликитянкой, если она в самом деле столько натерпелась. В моем «жилище» было еще три амаликитянина, однако мы почему-то никогда не объединялись для защиты: каждый ненавидел троих других за то, что они — амаликитяне. Амаликитянин, как я начал понимать, — это всегда одиночка.Капитан сказал:— Дойдем до конца улицы и повернем назад.Приходится быть осторожным. — И когда мы повернули, он заметил: — Я выиграл тебя в честной игре.Я понятия не имел, что он хотел этим сказать. А он добавил:— Ни один человек, если он в своем уме, и пытаться не станет плутовать с твоим отцом. Да и вообще в трик-траке нелегко сплутовать. Так что твой отец проиграл тебя в честной игре.— Он ведь Сатана, правда? — спросил я.— Ну, наверно, можно и так его назвать, — ответил Капитан, — но только когда ему перечат. — И добавил: — Ты ведь знаешь, как это бывает.", впрочем, конечно, не знаешь, где тебе? Какой же ребенок посмеет ему перечить!Наконец мы вышли на улицу, где часть домов была свежевыкрашена, а другие были в запустении, но по крайней мере тут не стояли бачки с отбросами. Это были, как я теперь знаю, дома викторианского стиля, с подвалами, куда вела лесенка, и с мансардными окнами на четвертом этаже. Несколько ступенек вели к входным дверям, и некоторые из этих дверей были всегда открыты. Казалось, эта улица, именовавшаяся Террасой Моей Души, еще не решила, устремляться ли ей вверх в своем статусе или вниз. Мы остановились у дома под номером 12-А, наверное, потому что никто не стал бы жить в доме номер 13. У двери было пять звонков, но четыре из них были залеплены клейкой лентой, указывавшей на то, что ими не пользуются.— Теперь вспомни, что я тебе говорил, — сказал Капитан. — Будь с ней помягче, потому что она уж очень боязлива.Но у меня было такое впечатление, что он сам немного боялся, держа палец на уцелевшем звонке и не решаясь на него нажать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20