– Мне нужно поговорить с вами, Григорий Григорьевич.
Орлов поборол своё волнение и холодно проговорил:
– Ты слышишь, Мариетта, у меня нет времени… ступай!
Мариетта повернулась и подошла к майору Пассеку.
– Берегитесь этого человека, – сказала она, – он – жалкий пошляк с низким образом мыслей, способный оскорбить женщину из страха перед другою.
Орлов хотел броситься на неё, но Пассек встал между ним и Мариеттой; она кинула назад ещё один полный невыразимого презрения взгляд, и вышла из комнаты.
– Не такая пора теперь, чтобы попусту терять время с женщинами, – строго произнёс Пассек, – нам необходимо немедленно начать действовать, если мы не хотим потерять всё; солдат уже не сдержать более; они не дают мне покоя, ходит слух, что императрица убита. Мне с трудом лишь удалось успокоить их, но, без сомнения, всё выше и выше вздымающаяся волна может перелиться через край, так что мы не в состоянии будем усмирить её. Панин хочет отложить всё до тех пор, когда император отправится в Голштинию; этого не должно быть, так как то, что сегодня является слухом, завтра может стать уже действительностью. Нам не следует забывать, что жизнь императрицы находится в руках Петра; да и притом же едва ли возможно сохранить долее тайну – есть несколько офицеров, которые держат сторону Петра.
При этих словах Пассека Орлов тотчас позабыл о своём гневе, вызванном сценою с танцовщицей. Он вполне согласился с мнением Пассека и предложил тотчас же вместе отправиться к княгине Дашковой; но в этот самый момент дверь быстро распахнулась, и в комнату вошёл майор Воейков, состоявший плац-адъютантом.
– Тише! – шепнул Пассек на ухо Орлову, указывая на плац-адъютанта, мужчину лет пятидесяти с худощавой фигурой и строгой военной выправкой. – Тише, в его присутствии мы должны быть осторожными, для него нет ничего святого, кроме службы; он был бы в состоянии отправить нас всех на эшафот.
Оставив комнату, Мариетта на минуту задержалась в коридоре; бросая пылающие гневом взгляды на дверь, с лёгкой иронической усмешкой она что-то сердито шептала про себя, как будто старалась собрать воедино и привести в порядок мысли о мести, наполнявшей всю её душу.
Воейков, войдя в комнату, оставил дверь открытой; Мариетта, полуприкрытая створкой двери, стояла почти около самого порога, так что могла слышать и видеть всё, что говорилось и делалось в комнате.
– Товарищ! – сказал Пассеку Воейков, после того как коротко приветствовал встретившего его Орлова. – Я вынужден просить у вас вашу шпагу.
Черты лица Пассека ещё более омрачились; он обменялся быстрым взглядом с испуганно вздрогнувшим Орловым.
– А почему? – коротко и холодно спросил Пассек.
– Так как я являюсь здесь, в казарме, начальством, то я не считаю для себя необходимым отвечать на этот вопрос, – возразил Воейков. – Но я убеждён, что ничего не может быть поставлено в упрёк по службе столь отличному офицеру, как вы, и что здесь лишь простое недоразумение, и потому я намерен объяснить вам повод к аресту. Из окна своей комнаты я только что слышал зажигательные и крамольные речи, исходившие из группы возбуждённых солдат; они поносили нашего всемилостивейшего государя и при этом не раз называли ваше имя; поэтому я считал своим долгом, предварительно арестовав вас, отрапортовать об этом полковому командиру, который расследует всё это и, как я твёрдо уверен, тотчас же убедится, что эти люди упоминали ваше имя в пьяном виде.
– Вы видите, Григорий Григорьевич, – спокойно и с холодной усмешкой сказал Орлову Пассек, – что для меня невозможно совершить с вами прогулку, на которую мы собирались вместе; следовательно, вам придётся возможно лучше поразвлечься одному; кланяйтесь друзьям; одним человеком более или менее, это не расстроит вашего общества; я уверен, что это скоро разъяснится.
Он подал руку Орлову и последовал за Воейковым, который отвёл его в свою комнату и приставил к дверям двоих часовых.
Мариетта прильнула ухом к отверстию двери и слышала весь этот короткий разговор. При последних словах Пассека, обращённых к Орлову, она, как тень, неслышно и легко заскользила по коридору, и когда Воейков с Пассеком вышли из комнаты Орлова, она уже исчезла.
Орлов стоял, словно оглушённый; затем, стиснув голову руками, он ходил в течение нескольких минут взад и вперёд по комнате. Его могучая, атлетическая фигура вся так и дрожала от сильного волнения. Но наконец он, по-видимому пришёл к определённому решению, подошёл к зеркалу и оставался стоять пред ним до тех пор, пока не принудил себя заменить искажённые от страха черты лица беззаботной улыбкой; затем, напевая мелодию весёлой песенки, он направился на улицу.
До угла казарм Орлов сохранял медленный, беззаботный шаг, но едва он достиг ближайшей улицы, как устремился вперёд с такой поспешностью, что попадавшиеся навстречу прохожие с изумлением посматривали на него. Конечной целью его пути был особняк княгини Дашковой, и там, не дожидаясь доклада слуги, он прошёл в будуар молодой женщины.
Последняя при виде растерянного выражения его лица испуганно поднялась с места.
– Пассек арестован! – заявил Орлов – Спустя несколько часов, может быть, погибнем и все мы; теперь, если мы не хотим навсегда потерять всё, нужно быть решительным… Каждая проволочка рискованна и неизбежно принесёт верную гибель.
Княгиня не испугалась этих слов, произнесённых Орловым без передышки, почти одним духом; её нежное, бледное лицо покраснело от радости, её глаза заблестели отвагой и мужеством.
– Слава Богу! – проговорила она. – Это – знак свыше, теперь конец всяким колебаниям; нерешительные пусть останутся позади, а мы начнём битву и победим. – На минуту она погрузилась в размышления. – В эту ночь всё должно быть окончено, – продолжала она, – прежде чем взойдёт солнце следующего дня, Россия должна иметь новую государыню. На кого из офицеров вы можете вернее всего рассчитывать?
Орлов назвал поручиков Преображенского полка Рославлева, Лосинского, Черткова и Бредихина, а также и своих братьев-офицеров Алексея, Ивана и Фёдора.
– Хорошо! – сказала княгиня. – Отыщите их, где бы они ни были; они должны немедленно отправиться в свои казармы, в полнейшей тайне подготовить солдат, на которых они могут положиться, и с минуты на минуту ждать начала действий. Я сама отправлюсь к гетману, чтобы он приготовил казаков; в Панине мы не нуждаемся – он только испортит всё своим нерешительным колебанием; достаточно и того, если он узнает обо всём, как о совершившемся факте; и вот, – продолжала она далее, – как только наступят сумерки, возможно незаметнее возьмите почтовую карету, спешите в Петергоф и привезите сюда государыню императрицу. Как вам удастся это – ваше дело, я доверяю вашему мужеству и ловкости; не забывайте о том, что от своевременного появления государыни зависит будущее России, а также и жизнь всех нас.
– Императрица будет здесь, – ответил Орлов, – если даже мне придётся провести её через преисподнюю.
– Теперь, – сказала княгиня, накидывая на себя широкий мужской плащ и надвигая на самое лицо широкополую шляпу, – проводите меня до улицы; я не уверена, что и среди моих людей нет шпионов, и потому не осмеливаюсь брать с собою свою карету.
Она взяла Орлова под руку и по боковой лестнице провела его к выходу из особняка. В некотором расстоянии от него они расстались – княгиня поспешила к графу Кириллу Григорьевичу Разумовскому, Орлов же отправился разыскивать своих братьев и остальных заговорщиков, чтобы сообщить им о случившемся и дать им план действий. Затем он взял закрытый почтовый экипаж, и когда солнце летнего дня стало опускаться к горизонту, Орлов уже мчался по дороге в Петергоф.


XXII

В то время как Орлов выехал по направлению к Петергофу, по Ораниенбаумской дороге ехала другая почтовая карета, раньше его покинувшая столицу. В ней сидела Мариетта. Она закуталась в плащ, съёжилась на подушках, её бледные губы были плотно сжаты, тёмные глаза налились кровью от всё новых и новых припадков гнева, разгоравшегося в её груди. По временам она отрывалась от своих мрачных размышлений и через окно кареты смотрела на мелькавшие мимо деревья по краям дороги; её охватило нетерпенье, движение повозки казалось ей всё ещё недостаточно быстрым, и она всё чаще и чаще высовывалась из её открытого окна и торопила почтальона ехать поскорее.
Солнце уже склонялось почти к самому горизонту, когда Мариетта наконец достигла ворот Ораниенбаумского дворца, карета остановилась, и часовые, нисколько не колеблясь, пропустили эту молодую, прелестную женщину, спросившую камергера барона Бломштедта, которого весь двор уже знал как любимца Петра Фёдоровича. Лакеи провели её в помещение молодого человека, находившееся близ покоев императора.
Бломштедт, только что окончивший свой туалет и собиравшийся затем отправиться ужинать за императорским столом, возмущённо отпрянул при виде появившейся на пороге и сбросившей плащ Мариетты. Словно желая предупредить её приближение, он протянул ей навстречу руку и холодно и мрачно проговорил:
– Я сожалею, мадемуазель, что обязанности службы не оставляют мне времени выслушивать вас, и к тому же вынужден добавить, что не имею ни малейшего желания разговаривать с вами, тем более что это не могло бы повести ни к чему другому, кроме нового потока горьких упрёков.
– Я здесь не ради себя, – гордо возразила Мариетта. – Не в моём характере молить о любви; я привыкла, чтобы у моих ног вымаливали мою благосклонность… Нет, не это… Меня привели сюда важные и серьёзные обстоятельства. Речь идёт о короне и жизни государя императора, а так как мне известно, что вы – его друг, может быть, единственный среди тех, кто так называет себя, то я и обращаюсь к вам…
– Корона и жизнь государя императора? – испуганно воскликнул Бломштедт. – Кто мог бы угрожать ему?
– Речь идёт не об угрозе, – возразила Мариетта, – может быть, опасность так близка, что уже поздно думать о том, как отразить её. Поручик Григорий Орлов – фаворит государыни императрицы; у него только что был арестован другой офицер его же полка, майор Пассек, так как солдаты не раз упоминали в дышавших изменой речах его имя… Я сама видела, как Орлов, не привыкший трусить, побледнел и задрожал… О, верьте мне! Не думайте в этот момент ни о себе, ни обо мне, думайте лишь о государе императоре. Опасность серьёзна; мне неизвестны нити заговора, но если в нём принимают участие Екатерина и Орлов, то заговорщики уже не остановятся ни пред чем и решатся на всё, тем более что угроза раскрытия заговора придаст им ещё духа. Ведите меня к государю императору, если вы не верите мне; быстрое решение… быстрый, решительный образ действий могут ещё спасти… Я знаю Орлова, и мне известно, на что он способен; прежде всего следует арестовать его, этим будут нарушены все звенья в цепи заговора и, прежде чем они будут соединены вновь, государь сумеет стереть с лица земли всех своих врагов… Я знаю, какое глубокое озлобление царит в частях гвардии, и мне также известно, какой высокий полёт честолюбия обуревает душу Орлова и на какую безумно смелую дерзость способен он тогда, когда дело идёт об осуществлении его гордых надежд или о погибели их.
– В самом деле, в самом деле, – совершенно смутившись, проговорил Бломштедт, вспоминая о своей встрече в тёмном коридоре Зимнего дворца, – императрица и Орлов… это в самом деле может представлять собою настоящую опасность, об этом необходимо довести до сведения императора, и если вы, – прибавил он с вновь возрастающим недоверием, – воспользовались этим предостережением лишь как предлогом к тому, чтобы проникнуть сюда, то сами понесёте и ответственность за это.
– Я принимаю её на себя, – сказала Мариетта, насмешливо пожимая плечами. – Если вы не желаете слушать меня, то я громко крикну на весь дворец, что трон и корона государя находятся в опасности, и буду кричать до тех пор, пока меня не услышат.
– Пойдёмте! – после короткого размышления произнёс Бломштедт – Я проведу вас к государю, вы должны лично передать ему о том, что видели и слышали.
Он направился по коридору впереди Мариетты и через несколько минут вошёл с ней в кабинет императора.
Пётр Фёдорович в голштинской форме сидел за своим письменным столом, пред ним был развёрнут чертёж. В руках у него было письмо, которое он перед этим читал; он был серьёзнее обыкновенного и, когда барон вошёл к нему, по-видимому, пребывал в глубоком размышлении.
При виде красивой танцовщицы он повеселел, черты его лица прояснились, и, дружески пожимая руку Бломштедта, он воскликнул:
– Я привык, мой друг, что вы приносите мне добрые вести. Отлично, что вы привели с собой эту крошку… сегодня вечером я желаю быть особенно весёлым; я приказал собраться большому обществу, и среди него эти ясные глазки и свежие губки будут особенно у места… Пожалуй, Романовна будет дуться, но ей необходимо привыкнуть к повиновению и учтивости, так как я вовсе не согласен на то, чтобы она сковала меня своими цепями… А вы, мой друг, ведь также не будете очень ревнивы к тому, что я наслажусь ароматом этой прелестной розы? – Он поднялся, обнял плечи Мариетты и скорее галантно, чем пламенно, поцеловал её в обе щёки. – Но что это, мой друг? – продолжал он затем. – Отчего у вас такое смертельно тоскливое лицо? Да и эта крошка смотрит так торжественно-серьёзно…
– Вот эта дама, ваше императорское величество, – ответил Бломштедт, – сообщила мне о деле огромной важности, и я привёл её сюда, чтобы вы лично выслушали её.
– Сообщение огромной важности? – смеясь, сказал Пётр Фёдорович. – Ну, мне очень интересно… Говорите, очаровательная фея!.. Что же, это – какой-нибудь неверный любовник или театральная соперница спугнули с вашего лица улыбку?
– Нет, её спугнула забота о престоле и жизни вашего императорского величества, – произнесла Мариетта таким серьёзным тоном, что император насторожился.
Он повелел ей говорить, и Мариетта коротко и быстро рассказала ему всё, что видела и слышала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112