Любовь к этой женщине довела вас до безумного поступка и до глупого подозрения по отношению ко мне. Та же женщина, о которой я говорю, – продолжал он, в то время как Потёмкин, дрожа всем телом и затаив дыхание, слушал его, – да, эта женщина, которая достойна высшего благоговения и которую я чту так же, как и вы, находится теперь в опасности, в серьёзной опасности.
– Господи Боже! Что вы говорите? – воскликнул Потёмкин. – Возможно ли это?
– Ни слова больше! – сказал Орлов. – Пойдёмте в мою комнату! Быть может, счастливая звезда свела нас сегодня вместе с вами. Двое мужчин, обладающих мужественными душами и имеющих достаточную силу в руках, могут сделать многое. Наши шпаги едва не скрестились. Будемте же теперь друзьями и заключим священный союз для того, чтобы спасти ту, имя которой царит в нашем сердце и, – продолжал он ещё тише, проходя под воротами казармы, – если мы спасём её – ту, которую хотят унизить и удалить, то мы спасём и Россию.
Оба вошли в комнату Орлова. Слуга внёс кипящий самовар, и оба офицера просидели до самой поздней ночи, ведя горячий разговор.

XVIII

На следующий день Екатерина Алексеевна переехала со всем своим двором в Петергоф. Когда камергер сообщил Петру Фёдоровичу о предстоящем переезде государыни и о её желании проститься с супругом, император отклонил это свидание. Графиня Елизавета Романовна Воронцова, которая в качестве фрейлины императрицы должна была сопровождать Екатерину Алексеевну, придумала какой-то предлог, который якобы мешал ей покинуть Петербург, о чём она и известила государыню даже не лично. Екатерина Алексеевна равнодушно приняла это известие и ничуть не протестовала против намерения своей фрейлины не оставлять императора.
Петергофский дворец, бывший центром придворной жизни в летнее время в царствование Елизаветы Петровны, снова ожил, хотя далеко не в такой мере, как при жизни покойной императрицы. Несмотря на то, что фрейлины и камергеры прогуливались по аллеям парка, а по вечерам в окнах средних комнат и в боковом флигеле, где помещалась Екатерина Алексеевна, зажигались огни, во дворце было пусто и скучно, а парадные залы, в которых когда-то собиралось многочисленное общество, были наглухо заперты.
Екатерина Алексеевна проводила почти всё время в своих покоях, занятая преимущественно чтением разнообразных книг. Когда она показывалась в обществе, выражение её лица бывало всегда серьёзным и озабоченным. Настроение императрицы передавалось всем присутствующим, знавшим, в каком тяжёлом положении находится их властительница. Большинство двора было искренне предано государыне, которая всегда была ласкова и приветлива со всеми, несмотря на мрачное расположение духа.
Двор Екатерины Алексеевны, скучный сам по себе, был, кроме того, почти совершенно отрезан от двора Петра Фёдоровича. Пренебрежение, которое так явно выказывал император своей супруге, заставляло придворных особ держаться как можно дальше от Екатерины Алексеевны, чтобы не возбудить неудовольствия Петра Фёдоровича. Та самая дорога, по которой в царствование Елизаветы Петровны непрерывно двигался ряд блестящих экипажей, направлявшихся из Петербурга в Петергоф и обратно, была теперь совершенно пуста и безлюдна. Глядя на тихий, уединённый замок, никто не мог бы предположить, что здесь находится резиденция супруги царствующего монарха, если бы не обилие почётной стражи.
Казалось, что Пётр Фёдорович за пренебрежение, оказанное императрице как им лично, так и его двором, хотел вознаградить её усиленной военной почестью. Количество караулов удвоилось сравнительно с тем, что было при Елизавете Петровне; никогда ещё в Петергофском дворце не скоплялось так много военной силы. Однако Екатерина Алексеевна не видела в этом явлении почёта; она понимала, что к ней приставлена стража, следившая за каждым её шагом, и считала себя тайной пленницей. Она никому из окружающих не сообщала своих подозрений по поводу усиленных караулов, но её лицо становилось всё более мрачным и озабоченным.
Через два дня по переезде государыни в Петергоф на большой дороге, которая вела из Петербурга в резиденцию государыни, стало заметно некоторое оживление. Сначала показался экипаж графини Дашковой, проводившей своего супруга в Константинополь, так как князю поручено было доложить турецкому султану о вступлении на престол Петра Фёдоровича. Через некоторое время за экипажем Дашковой последовала карета, окружённая гайдуками, с форейторами Гайдук – слуга, стоящий на запятках кареты, высокого роста, в гусарской или казачьей одежде. Форейтор – верховой, сидящий на одной из передних лошадей, запряжённых цугом.

впереди; в этой карете ехали юный великий князь Павел Петрович вместе со своим воспитателем Паниным. Только улеглось облако пыли, поднятое лошадьми великого князя, как по дороге проехал верхом на лошади гетман малороссийский, граф Кирилл Разумовский. Гетману было в это время около сорока лет, но по фигуре и весёлым, жизнерадостным глазам ему можно было дать значительно меньше. Выехав из ворот дома, хитрый Разумовский сделал сначала вид, что совершает обычную прогулку верхом, и лишь тогда, когда город оказался далеко позади, пришпорил свою лошадь, повернул в сторону и быстро помчался по дороге в Петергоф.
Княгиня Дашкова приехала первой и сейчас прошла к императрице, которая с серьёзным и задумчивым видом сидела у окна, затемнённого высокими деревьями.
– Простите, моя обожаемая повелительница, – воскликнула княгиня, целуя руку Екатерины Алексеевны, – что я только сегодня явилась к вам вместо того, чтобы раньше разделить ваше одиночество, но я должна была проводить мужа в Турцию; он принял это назначение, чтобы избежать опасности, грозившей ему лишением свободы и даже, может быть, смертью. Кроме того, мне нужно было собраться с мыслями, чтобы высказать вам всё то, что лежит у меня на душе…
– Вы сравнительно счастливы, – печально ответила императрица, – вы теряете своего мужа лишь на время; вы знаете, что снова встретитесь с ним, и среди ваших страданий, причиняемых разлукой, является надежда – великая утешительница горя. Вы говорите, что хотели привести свои мысли в порядок, чтобы серьёзно побеседовать со мной; но что вы можете мне сказать? У вас, наверно, есть желание утешить меня, и вы произнесёте несколько ободряющих слов, в которые, конечно, и сами не верите, – прибавила Екатерина Алексеевна со страдальческой улыбкой.
– Нет, ваше императорское величество, – возразила Дашкова со сверкающими глазами, – то, что я хочу сказать вам, не имеет ничего общего с пошлыми словами утешения. Да такие женщины, как вы, моя возлюбленная государыня, и не нуждаются в утешениях; их можно только просить проявить свою волю и начать действовать…
Екатерина Алексеевна мрачно взглянула на свою приятельницу.
– Проявить свою волю, начать действовать? – с горькой усмешкой повторила она. – Но к чему послужила бы моя воля, в чём могла бы проявиться моя деятельность? Если бы я хотела бежать отсюда, избавиться от этой жизни, полной унижения, то я и это не была бы в состоянии сделать; ведь вы видели, какая стража окружает меня! Неужели ещё можно сомневаться в том, что я арестована?
– Вы можете освободиться, ваше императорское величество, – воскликнула Дашкова, – стоит лишь вам захотеть и набраться храбрости.
– Храбрости? – удивлённо спросила императрица, гордо подняв голову. – Я никогда не знала, что такое страх; но к чему храбрость в моём положении? Разве только для того, чтобы с достоинством умереть!
– Нет, не для того, чтобы умереть, – возразила Екатерина Романовна, – а для того, чтобы жить и повелевать. О моя высокочтимая государыня, от вас вполне зависит взять скипетр России в свои руки. Скажите слово – и корона, не та мишурная корона, которая украшает голову Петра Фёдоровича, а настоящая золотая, заблестит лучезарным светом на вашей голове.
– Что вы говорите? Неужели возможно нечто подобное? – спросила императрица с просиявшим лицом.
– Если вы этого захотите, то не только возможно, но неизбежно, – ответила Дашкова. – Я многое видела и слышала. Мой муж, прекрасно знающий, какое настроение господствует в войсках, уверял меня, что все страшно возмущены против императора. Его величество глубоко оскорбил национальное чувство военных; они сильно возбуждены – и довольно одного слова, чтобы искра разгорелась в пламя. Если они найдут знамя, вокруг которого могут собраться, то немедленно столкнут Петра Фёдоровича с престола. Вы, ваше императорское величество, будете возведены войском на трон, и весь народ радостно встретит вас.
Грудь императрицы высоко поднималась от волнения; она гордо и смело подняла голову, а затем задумалась и нерешительно проговорила:
– Нет, это невозможно, невозможно! Я для России совсем чужая. В моих жилах нет ни капли русской крови, а император – родной внук Петра Великого.
– Но разве Пётр Великий не отстранил даже сына от престола, когда убедился, что тот погубит Россию? Кто же по уму и характеру более подходит к Петру Великому, чем вы, ваше императорское величество? Право, это значит гораздо больше, чем несколько капель крови, унаследованных вашим супругом от своего деда! – прибавила княгиня Дашкова.
Екатерина Алексеевна не успела ещё ответить на слова приятельницы, как ей доложили о приезде великого князя Павла Петровича. Через несколько секунд цесаревич вошёл в комнату в сопровождении своего воспитателя Панина, который был очень угрюм и мрачно смотрел на всех.
Императрица рассеянно обняла своего сына и затем отправила робкого, несколько запуганного мальчика в сад со своей камеристкой, к великому удовольствию ребёнка, обрадовавшегося возможности порезвиться на свободе.
– Что нового в Петербурге, Никита Иванович? – спросила Екатерина Алексеевна, когда великий князь ушёл – У вас такой мрачный вид!
– Ничего нет удивительного в этом, – ответил Панин, – я не могу не быть мрачным, когда рушится всё то, на что я возлагал надежды. Принимая близко к сердцу интересы России и её правителя, я подготовлял мудрое правление, поддерживаемое Сенатом. Теперь мне всё больше и больше приходится убеждаться, что в России всё зависит от личного произвола и настроения императора, что могучая держава, пред которой начинала трепетать вся Европа, гибнет вследствие полного непонимания дела и потребностей страны. Император всё сделал для того, чтобы восстановить против себя войско; дворянство, вначале благодарное ему за многие дарованные ему льготы, теперь тоже негодует, так как русское сердце не может примириться с дружбой с пруссаками и безумной войной с Данией, которую предпринимает император. Чтобы покрыть издержки, вызванные будущей войной с Данией, ваш августейший супруг обложил чрезвычайно большими налогами монастырские земли. Митрополит, осмелившийся заговорить с императором по этому поводу, вызвал сильнейший гнев государя и сослан в Новгород. Всё духовенство, не любившее и раньше государя императора, восстало, как один человек, и распускает в народе слухи о том, что Пётр Фёдорович – порождение антихриста, злейший враг России.
Княгиня Дашкова многозначительно взглянула на императрицу.
– А вы миритесь со всем этим, – обратилась она затем к Панину, – и ограничиваетесь лишь одними вздохами? Достойно ли русского патриота молча смотреть на унижение своей родины и выслушивать насмешки других держав?
– Что же делать? – ответил Панин – Пётр Фёдорович – император. Все недовольны им, но каждый обязан повиноваться. Я не вижу такого центрального пункта, вокруг которого могли бы сосредоточиться все патриоты.
– А между тем центр недалеко, – возразила княгиня Дашкова – Этим центром должна быть наша дорогая государыня императрица. Её имя послужит знаменем для всех, вокруг неё соберутся все любящие Россию и дорожащие её честью.
– Неужели вы, ваше императорское величество, думаете, что это возможно? – испуганно вскрикнул Панин – Да, да! Это было бы великое дело! Россия была бы спасена, если бы это удалось, но…
– А почему бы это могло не удаться? – прервала Панина Екатерина Романовна. – Все, ненавидящие Петра Фёдоровича, обожают государыню императрицу и прежде всего – духовенство.
– Мне кажется, что и я имею некоторые права на Россию, – перебила Дашкову Екатерина Алексеевна, пристально всматриваясь в лицо Панина и как бы читая его мысли, – ведь я – мать будущего императора, такого же потомка Петра Великого, как и его отец.
Глаза Никиты Ивановича заблестели от удовольствия, он быстро заговорил:
– Да, это верно! Вы, ваше императорское величество, как августейшая мать будущего императора, имеете полное право принимать близко к сердцу интересы государства. Я думаю, что если вы выступите пред народом, как представительница своего малолетнего сына, то встретите полное сочувствие. Можно будет до совершеннолетия Павла Петровича передать вам, ваше императорское величество, регентство, а Сенат будет вместе с вами вершить дела; таким образом вы всегда найдёте в нём опору.
Княгиня Дашкова хотела что-то возразить против регентства, но императрица поспешно остановила её лёгким пожатием руки.
– Гетман граф Разумовский! – доложила вошедшая вдруг камеристка.
– Господи, какой сегодня блестящий приём в моём уединённом дворце! – улыбаясь, заметила Екатерина Алексеевна и приказала просить графа Разумовского.
– Вот и предвестники великого события, – прошептала княгиня Дашкова, – или, вернее, первые лучи восходящего светила, начинающие прорезывать глубокий мрак.
Гетман быстро подошёл к императрице и поцеловал её руку.
– Позвольте обратиться к вам, ваше императорское величество, – начал он, – к вашему чувству и разуму, так как в Петербурге не хотят ни о чём слышать; там царит какое-то ослепление, а между тем крайне прискорбно видеть, как рушится могучая держава.
Княгиня Дашкова радостно захлопала в ладоши.
Прежде чем продолжать дальше свою речь, граф Разумовский беспокойно оглянулся на стоящего невдалеке Панина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112