поэтому во всех залах образовались тихо перешёптывающиеся группы.
Новая императрица, как передавали, уже встала и закончила свой туалет, чтобы появиться пред двором по первому зову императора. Её фрейлины только что вошли к ней; было также слышно, что она приняла графиню Дашкову. Однако она не допустила к себе ни одного из многочисленных придворных, собравшихся ввиду того, что император ещё не вставал, в передних её помещения; каждый из них получил ответ, что государыня покажется двору одновременно со своим супругом.
Даже доверенные лица императора, и те начали беспокоиться, когда и к обеденному времени в его покоях не было заметно никаких признаков жизни. Лев Нарышкин прошептал на ухо Гудовичу, что этак, пожалуй, может разгореться недовольство в народе и войсках, если станет известно и в более широких кругах общества, что император не показывался ещё из своих комнат. Также и граф Алексей Григорьевич Разумовский высказал адъютанту императора своё мнение о необходимости появления Петра III двору, а также в гвардейских казармах; по его мнению, нельзя было знать, не будет ли сделана с чьей-нибудь стороны попытка вооружить войска против едва признанного ими нового повелителя.
Гудович – смелый, мужественный сын Украины – быстро решался. Он надел шляпу, прицепил саблю и вывел в коридор обоих часовых, стоявших пред дверьми во внутренние покои государя и думавших, что генерал действует, очевидно, по приказу его величества; затем, отстранив выглянувшего было боязливо камердинера, он прошёл через небольшую приёмную в жилые комнаты императора. Там он остановился в ужасе на пороге при виде представившегося его глазам зрелища.
Пётр Фёдорович, едва одетый, завёрнутый в широкий просторный халат, лежал на широком диване, стоявшем в глубине комнаты; он был бледен, его глаза глубоко впали, волосы падали в беспорядке на лоб; рядом с диваном стоял стол; на последнем находился самовар, который издавал ароматический запах чая, наполнявший собой комнату. Возле дивана, на котором лежал император, сидела графиня Елизавета Романовна Воронцова; на ней были сапоги и брюки от костюма пажа; кружевная рубашка, одна только закрывавшая собой её плечи, была слегка спущена; её распустившиеся волосы были связаны на затылке в узел. Она занималась тем, что наполняла высокий, удивительной формы стакан, только что выпитый государем, душистым чаем, к которому прибавила потом изрядное количество рома из большого гранёного графина.
Большой стол посреди комнаты, на котором Пётр III расставлял прежде своих солдатиков, был отодвинут в сторону, на ковре, на том месте, где он прежде стоял, Нарцисс, лейб-арап императора, выполнял грубый танец своей родной страны.
– Посмотри сюда, посмотри, Андрей Васильевич! – воскликнул Пётр Фёдорович хриплым голосом, переводя свой мутный взор на вошедшего. – Хорошо, что ты пришёл! Этот Нарцисс удивительно комичен со своими сумасшедшими прыжками… Посмотри только, как он пляшет. Я обещал влепить ему сотню палочных ударов по пяткам, согласно обычаю его страны, если он не допрыгнет до потолка, и теперь он вовсю старается исполнить это; мне было бы почти жаль, если бы это удалось ему, так как должно быть интересно посмотреть на эту невиданную у нас экзекуцию. – Он глотнул из стакана, поданного ему графиней, покачнулся от действия горячего, крепкого напитка и продолжал ещё более хриплым голосом: – Я отпраздновал вчера вечером здесь с Романовной день вступления на престол; она – моя хорошая приятельница, как ни хотели разлучить меня с ней, чего, впрочем, никому не удастся добиться. Мы выпили с ней несколько бутылок старого венгерского, и оно немножко ударило мне в голову. Ах, это хорошо, это оживляет! – продолжал он, делая новый глоток из своего стакана. – Дай ему тоже стакан вина, Романовна; оно согреет его и оживит. Он кажется таким оцепенелым и бледным, будто тоже выпил вчера через меру. Не бойся ничего, Андрей Васильевич, теперь никто уже не смеет упрекать нас и читать нам нотации. Теперь я – император, и то, что я делаю, правильно, а кто недоволен моими поступками, тот пойдёт в Сибирь, – да, да, в Сибирь! – повторил он с мрачным взглядом. – Я был слишком добр вчера; я должен был посадить всех их в кибитки и отправить в каторгу – Шувалова, Разумовского и прочих, а прежде всего – свою жену. – Он несколько мгновений помолчал, смотря пред собой мрачным взглядом, затем протянул руку по направлению к своему адъютанту, стоявшему, скрестив руки на груди, около двери и с боязнью и болью в сердце смотревшему на него. – Но как вошёл ты сюда, Андрей Васильевич? – воскликнул он. – Ведь я приказал, чтобы ко мне не пускали никого, решительно никого, и тебя тоже, потому что все вы пожелаете давать мне уроки хорошего поведения; я не желаю этого, потому что я – император; я один могу приказывать!.. Как осмелился ты проникнуть сюда вопреки моей воле?
Гудович не ответил на этот вопрос, продолжая держать руки скрещёнными на груди, он приблизился к императору, который откинулся назад под действием его строгого, угрожающего взора и завернулся в свой халат, между тем как Воронцова вызывающе-надменно смотрела на молодого, смелого адъютанта, на лице которого не было заметно ни малейших следов страха.
Гудович таким звучным голосом и с такой гордой, повелительной осанкой, что его можно было принять за начальника боязливо сжавшегося императора, произнёс:
– Так как здесь находится графиня Елизавета Романовна, которую долг службы призывает теперь к императрице, то мне, конечно, будет позволено остаться здесь, на месте моего служения в качестве адъютанта вашего величества.
– Романовну я звал, а тебя – нет, – произнёс Пётр Фёдорович, мрачно, но всё-таки с боязнью поглядывая на вытянувшегося пред ним во весь рост сильного человека.
– Ваше императорское величество, вы можете выгнать меня, – сказал Гудович, – но не раньше, чем выслушав.
Пётр Фёдорович готов был подняться для резкого ответа, но взгляд адъютанта покорял его; он отвернулся от графини и опустил голову на грудь.
Гудович приказал сжавшемуся на полу негру выйти; тот, низко поклонившись, выскользнул из комнаты, предварительно взглянув на своего повелителя и не получив от него контрприказания.
– Я не могу удалить графиню, как этого несчастного раба, – произнёс Гудович, – поэтому пусть она останется; если она действительно – подруга вашего императорского величества, то она поддержит меня и живо исправит преступление, которое учинила против вас.
– Какие выражения! – воскликнула графиня, порывисто вскакивая на ноги. – Меня осмеливаются оскорблять в присутствии вашего императорского величества!..
– Я исполняю свой долг, – прервал её Гудович, – и никто не заставит меня молчать. Я должен сообщить вашему императорскому величеству, что весь двор собрался во дворце, что все ждут уже несколько часов появления своего императора, что люди начинают беспокоиться и бояться за ваше императорское величество, что эти опасения распространяются по улицам и казармам и что все требуют видеть императора, принадлежащего с сегодняшнего дня уже не себе самому, а России.
– Кто смеет учить меня, что мне делать? – воскликнул Пётр Фёдорович. – Они будут ждать, пока я не выйду; если мне будет угодно, я просижу здесь безвыходно хоть целую неделю.
– О да, они будут ждать, – угрожающе-иронически заметил Гудович, – и особенно будут ждать враги вашего императорского величества, так как от этого ожидания они лишь выиграют. Но не забывайте, что для того, чтобы удержать власть, надо властвовать и что скоро, очень скоро забывают того, кого не видят, чьей власти не чувствуют. Войска приветствовали вас, народ встретил вас как императора, но не забудьте, ваше императорское величество, что вчера вы превратили в своих врагов весь состав Сената; нетрудно добиться того, чтобы и народ, и войска забыли императора, которого они не видят, и это исполнится особенно легко, если войско и народ увидят императора в таком состоянии, в котором я вижу его сейчас.
– Опомнитесь! – сверкая глазами, воскликнула графиня. – Ваше императорское величество, велите выгнать вон этого наглеца, осмеливающегося говорить так со своим повелителем.
Гудович, казалось, не обратил внимания на Воронцову. Он подошёл ещё ближе к Петру Фёдоровичу и, наклонившись над ним, проговорил глухим голосом:
– Ваше императорское величество! То, что случилось вчера в вашу пользу, завтра может разыграться вам на гибель; пока ваши враги ещё оглушены вчерашним ударом, пока они держатся ещё выжидательно, но уже толпятся у дверей; если двери откроются не скоро, если они не скоро ещё увидят своего императора и почувствуют над собой его властную руку, они проскользнут в народ и проникнут в казармы, и весьма возможно, что тогда вам, ваше императорское величество, придётся переносить долгое время и не по своей воле одиночество, которому вы отдаётесь теперь.
– А! – воскликнул Пётр Фёдорович. – Ты так думаешь? Ты считаешь это возможным? Но кто окажется так силён, чтобы протянуть руку к моему трону?
– Ваше императорское величество, – сказал Гудович, – я не намекаю ни на кого, я не имею права называть никого, но вам известно, что у вас есть много врагов, а друзей вам надо ещё найти. Народ обращается сердцем к тому, кого он видит; а все эти дни, – прибавил он тише, наклоняясь ещё ближе к императору, – он видел вашу супругу, которая молилась по всем церквам, склонялась пред священниками и была принимаема народом с восторгом; если народ не видит императора и не слышит о нём ничего, разве он не может забыть о том, что Екатерина Алексеевна – всего лишь супруга императора и что была уже одна Екатерина, которая, будучи тоже чужеземкой и даже не носив титула великой княгини, получила русский скипетр, покоившийся до неё в могучей руке Петра Великого?
Император широко раскрыл глаза, затем он медленно выпрямился, встал и положил руки на плечи своему адъютанту.
– Ты прав, Андрей Васильевич, – произнёс он, и с его бледного лица исчезли последние следы опьянения, а губы исказила мрачная улыбка. – Да, ты прав, да, да, это так!.. Романовна, он прав, – обратился он к Воронцовой, страшно побледневшей при последних словах адъютанта и потупившей свой взор. – Мы не должны забывать, что опасность стережёт меня за плечами, а вокруг центра этой опасности соединится всё, что враждебно мне, как только нити власти дрогнут в моей руке. Да, Гудович, да, я – ещё император, который может делать всё, что ему заблагорассудится. Я ещё должен думать больше о врагах, чем о друзьях. Сейчас я оденусь и приму двор; они увидят императора и, – прибавил он вполголоса, – научатся бояться его.
– Благодарю, благодарю вас, ваше императорское величество! – с совершенно счастливым видом воскликнул Гудович, между тем как Воронцова стояла мрачная, разгневанная этим чужим влиянием, вступившим в борьбу с её собственным, хотя и признавала всю основательность доводов адъютанта. – Благодарю вас, ваше императорское величество! Я знал, что вы выслушаете меня, что достаточно было одного слова, чтобы пробудить в вас мужество и силу, необходимые вам для власти. Но, ваше императорское величество, я прошу вас выслушать меня ещё и дальше! Сегодня, в первый день вашего царствования, на вас направлены взоры всей России и всей Европы; сегодня вам необходимо одним ударом сразу же укрепить корону на своей голове и уничтожить зараз всех своих врагов! Император, взошедший накануне на престол, не смеет показаться двору впервые лишь ради простой церемонии, после того как его так долго ждали. Эти бледные щёки и заспанное лицо не должны давать повод к предположениям, недостойным императорского сана, если император провёл столь долгое время в одиночестве, то этому уединению необходимо дать объяснение, которое заставило бы весь народ содрогнуться от восторга. Канцлер граф Воронцов принёс мне сегодня проекты двух высочайших указов, чтобы я передал их вашему императорскому величеству, он хотел просить вас, чтобы вы подписали их, так как он убеждён, что издание этих указов как нельзя лучше укрепит ваш трон и отнимет во всём государстве почву для заговоров ваших врагов. А теперь, ваше императорское величество, так как двор ждёт, строит предположения и перешёптывается, я прошу вас решить этот вопрос немедленно и без проволочек и подписать затем указы.
– А какие это указы? – насторожившись, спросил Пётр Фёдорович.
– Один из них, – ответил Гудович, – уничтожает Тайную канцелярию – учреждение, которое так ненавидят и боятся по всей империи и которое сделало так много людей несчастными, которое сеет смуту и ненависть и вызывает своим существованием заговоры, так как окружает покровом мрачной и ужасной тайны могущественную власть правительства, имеющего право открыто поднимать меч правосудия.
– Это отлично, отлично! – воскликнул Пётр Фёдорович, – это учреждение, созданное графом Александром Ивановичем Шуваловым, делает его начальника могущественнее государя. Воронцов прав, весь народ будет в восторге, если я уничтожу Тайную канцелярию, и прежде всего я обезоружу этим Шуваловых, бывших всегдашними моими врагами. А второй указ?
– Он восстановляет старинные права русской знати, – ответил Гудович. – Вашему императорскому величеству известно, что царь Пётр Великий, чтобы сломить сопротивление своим реформам, отнял у знати все её права, что каждый дворянин должен просить разрешения на выезд за границу, что такие разрешения даются редко и что каждый дворянин обязан нести военную службу; всё это очень огорчило знать и похищает таким образом у трона его крепчайшую и лучшую опору.
– Правильно, правильно! – воскликнул Пётр Фёдорович. – И это должно быть исполнено; восстановляя права дворянства, я создам себе сильных и могущественных друзей, а тем, которые поднялись в ряды аристократии из ничтожества, нанесу сильный удар. Твой дядя прав, Романовна, – обратился император к Воронцовой. – Где эти указы?
– Они здесь, ваше императорское величество, – сказал Гудович, подавая бумаги императору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112