Мои глаза открылись, и я понял, что человек не может служить своей стране, если ум и сердце не нашли согласия. Он должен отдать себя служению полностью, без остатка, в противном случае он будет не просто бесполезным, но вредным — он станет помехой. Осознав опасность своих высокомерных сомнений, я по собственной воле отказался от них. Я, Сторнзоф, подчинился тому, что признал более значительным и важным, нежели мое «я» и мои личные интересы, тому, что важнее интересов нашего Дома, — мощи и славе Грейслендской империи. Я сделал это, потому что это нужно было Грейсленду, и это смирение высвободило во мне силу, которую не победить. И сейчас пришло время и тебе сделать то же самое.
Каслер вспомнил серые воды моря и серые небеса над ними — то, чем он жил всю жизнь. Казалось, они ушли далеко в прошлое. Он ничего не ответил.
— Ты молчишь, — Торвид пристально изучал племянника. — Знай, что я говорил с тобой о вещах очень интимных, о которых я мало с кем говорю, я сделал это только потому, что мы с тобой одной крови и связаны самыми крепкими из земных уз, несмотря на все наши различия. Я протянул тебе руку, и это — не пустяк, который можно игнорировать. Ты понимаешь меня?
— Да, грандлендлорд, — ответил Каслер. — Я понимаю вас лучше, чем когда-либо.
— Сэр, скажите, пожалуйста, который час? — спросила Лизелл по-грейслендски.
Пропустив мимо ушей ее вопрос, караульный втолкнул в клетку вновь поступившего пьяного, закрыл дверь на ключ и повернулся, чтобы уйти.
— Пожалуйста, сэр, — настойчиво взывала Лизелл, — будьте так добры, скажите, сколько мы уже здесь сидим? Здесь нет часов, нет окон, чтобы определить по солнцу и…
Караульный молча вышел из камеры, и дверь за ним закрылась.
— Ну почему же они не отвечают? — воскликнула она в отчаянии. — Я только спросила, который час, он что, умрет, если ответит?!
— Ничтожный деспот не упустит ни одной возможности, чтобы продемонстрировать свою власть, — ответил ей Гирайз.
— Ненавижу их. Они — злобные идиоты.
— Полностью с тобой согласен, но негодование не исправит положения. Только здоровье расстроит.
— Спасибо, доктор в'Ализанте. Как ты думаешь, сколько мы уже здесь потеряли времени?
— Не знаю, но думаю, что сейчас вторая половина дня, значит — около суток мы уже здесь.
— Сутки потеряны, это невозможно, я не переживу! Это энорвийское вонючее дурачье разрушает все наши планы! Так мы проиграем, и только по их вине! О, я готова задушить кого-нибудь!
Парочка забулдыг, слышавших ее выступление, засвистела и заулюлюкала.
— Лизелл, пожалуйста, успокойся, — устало попросил Гирайз. — Если тебе безразлично твое собственное здоровье, то пожалей хотя бы мое. У меня от этого начинает голова болеть.
— О, извини, — она немного подумала. — Правда, прости меня. Я, должно быть, страшно испортила тебе жизнь.
— Не приписывай себе заслуги энорвийской полиции.
— Да, пользы от меня мало. Я постараюсь быть более терпеливой, я постараюсь быть тихой и спокойной. Это очень трудно, но я постараюсь.
— Интересно.
— Что?
— Я никогда не слышал от тебя таких слов и даже не думал, что ты можешь такое произнести. Ты намного изменилась за эти годы.
— Надеюсь, не в худшую сторону.
— Вовсе нет.
— Да, могу себе представить, каким чудовищем я была.
— О, ты была очаровательным чудовищем.
— А-а, — она не могла понять, то ли это комплимент, то ли оскорбление. — Ты знаешь, ты тоже изменился. Гирайз в'Ализанте, которого я знала шесть лет назад, никогда бы не стал утруждать себя, а тем более рисковать своей свободой ради какого-то сбежавшего рабочего.
— Утруждать себя? Я просто был твоим переводчиком, не более того.
— Гораздо более того, — она благоразумно понизила голос.
— Ты спас того несчастного туземца. Без тебя ему бы не удалось убежать. Я видела, как ты сделал подножку констеблю, и я знаю, что ты сделал это специально.
— Констеблю? — Гирайз пожал плечами. — Он просто очень неуклюжий малый, это действительно было недоразумение. Я, насколько тебе известно, консервативный приверженец традиций и никогда осознанно не нарушал закон.
— Это, конечно, так. Но время идет, и я начинаю понимать, чем же на самом деле является ваша консервативная светлость.
Она сдержала слово. Она старалась быть терпеливой, старалась быть тихой и спокойной. Медленно ползло время. От духоты некуда было деться, пьяные пели песни и блевали, мухи летали тучами, но она молча сносила все эти ужасы. Некоторое время она лежала с закрытыми глазами на своем лежаке, надеясь найти облегчение во сне, но мухи жужжали и кусали влажную плоть, неизвестные бескрылые насекомые упивались ее кровью, а в голове роились беспокойные мысли, и сон не приходил. Поднявшись на ноги, она принялась расхаживать по замкнутому пространству своей клетки, но физическая активность только распаляла умственную деятельность. У нее перед глазами стояли ее соперники, которые изо всех сил спешат к Авескии. Она не могла переносить такую несправедливость. Возмущение, разочарование и растущее отчаяние жгли ее каленым железом.
Разговор с Гирайзом помог бы освежить и прочистить мозги, но ему каким-то образом удалось уснуть, и она не хотела его беспокоить. Говорить с пьянью она не желала.
Время, казалось, остановилось, хотя в реальном мире — в том, что простирался — время шло, и там, наверное, уже наступил вечер, поскольку в безвременье появился караульный и начал раздавать арестантам ужин — кусок хлеба и воду. Вначале он обошел мужчин, а в последнюю очередь подошел к клетке, в которой сидела Лизелл, остановился и с близкого расстояния принялся внимательно и неспешно ее разглядывать.
Караульный был среднего роста, с незапоминающейся внешностью: круглое загорелое лицо, густые черные волосы, торчащие во все стороны упругими кольцами. Очевидно, он не верил в благотворное воздействие воды и мыла — даже в царящем в камере участка зловонии мерзкий запах его тела бил в нос.
— Пожалуйста, сэр, — Лизелл обратилась к нему по-грейслендски, без особой надежды на успех, — будьте так любезны, скажите, который сейчас час?
— Шесть, — к ее удивлению ответил караульный.
— Будьте добры, позвольте нам, пожалуйста, поговорить с капитаном.
— Капитан вернется послезавтра. А может, послепослезавтра.
Он обдал ее своим отвратительным дыханием, и она едва не попятилась назад.
— Сегодня не поступило заявлений об украденных деньгах? — спросила она.
— Нет еще.
— И не поступит, потому что и деньги, и паспорта действительно наши. Мы невиновны, мы ничего плохого не сделали. — Его лицо не изменилось, и она поспешно добавила: — Нас задержали по недоразумению. Мы очень просим дать нам возможность доказать это.
Он пожал плечами, кинул ей через сетку ломоть хлеба и скомандовал:
— Кружку давай.
Она нагнулась, чтобы подать ему жестяную посудину, а он следил за каждым ее движением. Она протянула через сетку кружку, и он наполнил ее из бутыли с длинным горлышком. После чего остался спокойно стоять, в упор рассматривая ее.
— Мы не воры, потому что ни у кого ничего не украли, — продолжала убеждать Лизелл. — Мы просим о справедливости, вот и все.
Еще какое-то время он не спускал с нее глаз, затем молча повернулся и ушел.
Лизелл сделала маленький глоточек из жестяной кружки. Вода была теплой и явно кишела микробами. Она боялась ко всему прочему подхватить какую-нибудь кишечную инфекцию, но банальная жажда победила благоразумные меры предосторожности. Она немного смочила водой рот, затем отставила кружку в сторону и подняла с грязного пола хлеб. Ломоть был сырой и местами покрытый зеленой плесенью. Она сморщилась и едва сдержалась, чтобы тут же не выбросить ломоть обратно из клетки. Когда невозможно будет терпеть голод, она съест свой ужин — сырой, плесневелый хлеб.
Она положила хлеб рядом с водой и снова растянулась на лежаке. Надежда уснуть была слабой. Мухи все так же надоедали, а мысли не умещались в голове. Они хаотично скакали, наперегонки с ними скакали кровососущие паразиты, ей было жалко себя до слез, и неожиданно, к ее ужасу, горячие слезы обожгли лицо. Только не здесь, только не сейчас, когда она лежит на виду у караульных, пьянчуг и, что хуже всего, на глазах у Гирайза. Она не хотела, чтобы он видел ее плачущей, она не хотела, чтобы ее слезы хоть кто-нибудь увидел, и в особенности он. Но слезы струились, не подчиняясь ее воле, стекали по вискам и запутывались в волосах. Лицо сморщилось, и резкий, непроизвольный всхлип выдал сдерживаемые рыдания.
Отвернувшись к стене, она руками закрыла лицо. Слезы лились неудержимым потоком, но она плакала беззвучно. Наконец буря эмоций улеглась, оставив на поверхности распухший нос и боль в голове. Нос сопел, и, немного стыдясь себя, она украдкой вытерла его рукавом. Она не осмеливалась поднять голову и посмотреть через плечо. Даже если ее грехопадение заметили, даже если за ней наблюдают, она не желает об этом знать.
Голова горела и была такой тяжелой, что не поднять. Бурные беззвучные рыдания утомили ее. Она закрыла распухшие веки и вскоре уснула, несмотря на духоту, вонь и клопов.
Она не поняла, что разбудило ее — звук ли шагов возле клетки, чужой ли пристальный взгляд. Неожиданно ее глаза широко распахнулись. Она знала, где находится, и инстинкт подсказал ей, что она проспала несколько часов. Она также знала, не поворачиваясь, что кто-то стоит у входа в ее клетку и заглядывает внутрь, и знакомый едкий запах выдал неизвестного. Она лежала тихо, рассматривая стену. На камень отсветом ложился слабый желтоватый свет, из чего она заключила, что одиноко свисающая с потолка лампочка освещает камеру. Она слышала жужжание ночных насекомых, заливистый храп пьяных из соседней клетки и еще что-то. Вонючий ночной караульный стоял за ее спиной на расстоянии каких-нибудь пяти-шести футов и молча взглядом сверлил ей спину. Может быть, он подумает, что она крепко спит, ему надоест просто так пялиться, и он уйдет.
Но он не уходил.
Она услышала позвякивание ключей, щелчок замка и скрип открывающейся двери. Он вошел в клетку и закрыл за собой дверь на ключ. Притворяться спящей больше не было смысла. Она села на своем лежаке и спокойно уставилась на него.
Ничем не примечательный, обыкновенный мужчина, фиксировало ее сознание. Ни одной отличительной черты, только запах, можно сказать, человек-пустое-место. Секунду он стоял, глядя на нее, как будто ждал вопросов, требований или даже попытки сбежать. Она не двигалась и ничего не говорила, и наконец он пробормотал по-грейслендски:
— Вас плохо обыскали во время ареста. Они не выполнили всю процедуру, У вас может быть оружие. Нужно обыскать.
— У меня нет оружия, — ответила Лизелл.
— Вас нужно обыскать, — повторил он настойчиво. — У преступников бывают тонкие лезвия, удавки, проволока, они их на себе прячут, под одеждой. Снимите одежду.
— Не сниму, — ответила она с деланным спокойствием. Но сердце у нее колотилось, во рту пересохло, и страх пронизал каждую клеточку ее тела.
— Разденься, — посоветовал караульный, — а не то я сам раздену.
— Только прикоснись ко мне, и я позову на помощь, — предупредила она.
— Кричи, сколько хочешь, здесь никто не услышит. Я один дежурю, я за все отвечаю. До утра главный здесь — я. И ты будешь мне повиноваться.
Она отрицательно затрясла головой, и он неожиданно набросился на нее. Он кинулся так быстро, что не было времени увернуться, да и пространство клетки не позволяло. Одной рукой он сжал ей запястье, и ее правая кисть оказалась парализованной, а вторая его лапа рванулась к вороту ее бизакской туники. Он сильно дернул, и тонкая ткань разорвалась от горловины до пояса, показалась нижняя сорочка. Непроизвольно у нее вырвался крик, и все в камере проснулись. Пьяные, уже немного протрезвевшие, завозились и забормотали, Гирайз сел на своем лежаке, посмотрел в сторону ее клетки и тут же вскочил на ноги. Пальцы ночного караульного вцепились в лиф ее сорочки. Он дернул, но ткань не поддалась. Сжав левый кулак, Лизелл, извернувшись, треснула караульного по голове. Он пробормотал что-то по-энорвийски и ударил в ответ. Инстинктивно она быстро отвернула голову, и его кулак лишь слегка задел ей челюсть. Она отпрянула, но он подтянул ее к себе. Его рука залезла под лиф сорочки, он схватил ее грудь и похотливо стиснул ее. От боли она закричала. Полоснув его по лицу ногтями свободной руки, она растопырила пальцы и ткнула ему в глаза. Он зашипел и отпрянул. Выдернув свою правую руку, она освободилась и подлетела к двери клетки, но напрасно она дергала и трясла ее. Она кричала изо всех сил, звала на помощь, до нее смутно доносилось, что Гирайз тоже что-то кричит, горланили и пьяные, но дверь клетки оставалась прочно закрытой. В кабинете участка или действительно больше никого не было, или те, кто там находился, не обращали внимания на поднявшиеся крики.
Обхватив ее рукой за талию, ночной караульный оттащил ее от двери. Она толкала его локтем в ребра, затем, вывернувшись и оказавшись к нему лицом, попыталась ударить коленкой в пах. Ослабив захват, он сделал обманное движение и влепил ей пощечину. Удар отозвался в голове болью, в глазах потемнело, и она закачалась. Толкнув ее на лежак, он навалился сверху и раздвинул ей ноги. Рукой он шарил по телу, пытаясь найти промежность, но неожиданно наткнулся на препятствие — бизакскую юбку-брюки и выплюнул энорвийское ругательство. Его рука вернулась к талии и дернула за шнурки, второй рукой он стискивал ей горло.
Она задыхалась, красные точки вспыхивали на внутренней стороне закрытых век, в груди жгло, от удушья, и, несмотря на все это, она чувствовала вонь его плоти и смрад его дыхания. Они, казалось, заполняют всю вселенную. В ушах странно звенело, и где-то далеко-далеко все еще слышался голос Гирайза.
Шнурки юбки-брюк запутались в узел, караульному ничего не оставалось, как пустить на распутывание узла обе руки, и ее шея освободилась. Он оседлал ее, стоя на коленях и, пока распутывал узел, стиснул ногами ее бедра, словно тисками. Она снова могла дышать, и руки ее были свободны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95