Часов в семь она причесывалась, красила губы и ногти, а в восемь за ней заезжала на своем автомобильчике сеньорита Кета. Возвращалась под утро пьяная-пьяная, так что иногда не могла даже сама раздеться, сил не было, — будила Амалию. Посмотрите, как госпожа похудела, говорила она сеньорите, скажите ей, чтоб кушала, заболеет ведь, и та говорила, но проку от этого не было никакого. Все время носила она свои платья к портнихе на проспект Бразилии — ушивать. Каждый день выдавала Амалии на расходы и ни разу не задержала ей жалованье. Откуда же брались у нее деньги? Ни один мужчина не оставался пока ночевать на Магдалене, но не на улице же она обделывала свои дела? Когда устроилась в «Монмартр», ни о сквозняках, ни о том, чтобы бросить курить, уже и речи не было. Да ей теперь и петь не хотелось, и красоту наводила вяло, словно по привычке, и внимания не обращала на то, чисто ли в комнатах, прибрано ли, не то что раньше, когда крик поднимала, заметив где-нибудь пыль. Не замечала она переполненные окурками пепельницы и уже не спрашивала по утрам: душ принимала? присыпалась? Квартира была в запустении, но у Амалии времени не хватало управиться со всем, да и поддерживать чистоту становилось ей все трудней. Она меня прямо как заразила, я сама теперь хуже дохлой, жаловалась она Амбросио. Что же это с нею творится, сеньорита, отчего она в таком упадке — неужели все горюет по сеньору Лукасу? И это тоже, отвечала сеньорита, а кроме того, она же пьет постоянно и глотает успокаивающие таблетки и потому всегда как в тумане, еле соображает.
Однажды позвонили в дверь. Амалия открыла, а на пороге — дон Фермин. Он опять ее не узнал: Ортенсия меня ждет. Ух, как же он постарел с того раза: и седины прибавилось, и глаза запали. Тут хозяйка послала ее за сигаретами, а когда в воскресенье она спросила Амбросио, зачем приезжал дон Фермин, он скривился: денег привозил, она его держит мертвой хваткой. Чего ты ее так ненавидишь? Что она тебе сделала? Мне-то ничего, сказал Амбросио, а к дону Фермину присосалась, тянет из него, пользуясь его добротой, другой бы на его месте давно послал ее куда подальше. Амалия вскипела: так чего ты суешься не в свое дело. Бери расчет, упрямо повторял он, брось ее, вместе с голоду подохнете.
Иногда сеньора Ортенсия пропадала дня по два, по три, а возвращаясь, объясняла: я была в поездке, Амалия, в Паркасе, в Куско, в Чимботе. Из окна Амалия смотрела, как она со своим чемоданчиком садится в машину, а за рулем — кавалер. Некоторых она уже узнавала по телефону и пыталась представить, какие они, сколько им лет. На рассвете однажды разбудили голоса, она выглянула и увидела хозяйку с гостем — оба смеялись и пили. Потом хлопнула дверь, она решила — в спальню пошли. Но нет, оказалось, это гость ушел, а хозяйка, когда она пошла спросить, подавать ли уже завтрак, лежала на кровати одетая и так странно глядела. Она и на Амалию так уставилась, беззвучно смеясь, и та спросила: сеньора, вам нехорошо? Она не ответила, лежала как труп, одни глаза жили, блуждали. Амалия побежала звонить, набрала, вся дрожа, номер сеньориты Кеты: сеньорита, она опять что-то над собой сделала, лежит на кровати, не слышит, не отвечает, а сеньорита ей крикнула: молчи! не бойся, слушай меня! Дай ей кофе покрепче, врача не вызывай, а сама она сейчас приедет. Выпейте, сеньора, вам полегчает, плакала Амалия, сеньорита Кета сейчас приедет. Ничего — глухая, слепая, немая, так что пришлось поднять ей голову, поднести чашку к губам. Послушно стала пить, и две струйки потекли у нее с уголков рта на шею и грудь. Вот, сеньора, вот, вот и хорошо, до конца, до конца — и гладила ее по волосам, и целовала ей руки. А сеньорита Кета ахать над ней не стала, а прямо с порога принялась ругаться. Послала Амалию за спиртом, велела дать еще кофе, стали тереть хозяйке лоб и виски, и все ругала ее полоумной, сумасшедшей, идиоткой, а сеньора Ортенсия между тем приходила в себя. Улыбнулась — это был такой лабиринт, — шевельнулась, а сеньорита ей: с меня хватит! Мне надоели твои фокусы, я тебе не нянька, ты влипнешь по-настоящему, хочешь умереть — умирай, только сразу, не растягивай удовольствие. В тот вечер хозяйка в «Монмартр» не пошла, но наутро была уже в порядке.
А влипла она еще через день. Амалия как раз возвращалась из лавочки и вдруг увидела у подъезда полицейскую машину, а двое — один в форме, второй — гражданский — о чем-то спорили с хозяйкой. Дайте мне позвонить, говорила она, но ее схватили за руки и втолкнули в машину, увезли. Амалия до того перепугалась, что постояла еще на улице, собираясь с духом. Первым делом, конечно, стала звонить сеньорите Кете, а там никто не подходит, целый день крутила диск, но так никто и не ответил. А может, сеньориту тоже забрали, а теперь и за ней приедут. Соседская прислуга пришла узнать, что стряслось, за что арестовали сеньориту Ортенсию. Ночью Амалия глаз не сомкнула: вот сейчас явятся, заберут тебя. Наутро появилась сеньорита Кета и, когда Амалия ей все рассказала, прямо переменилась в лице, кинулась к телефону: сеньора Ивонна, помогите, сделайте что-нибудь, она не виновата, это все Пакета — и сама была заметно напугана и растеряна. Потом дала Амалии пять солей: Ортенсию впутали в мерзкую историю, наверно, сюда нагрянут полиция и журналисты, поживи денька три у родных или кто там у тебя есть. Глаза у нее были полны слез, а Амалия слышала, как она прошептала: несчастная Ортенсия. Куда ж ей идти? К тетке. А тетка в ту пору держала пансиончик на Чакро-Колорадо. Хозяйка моя уехала, дала мне отпуск. Тетка побранила ее, что столько времени не показывалась, потом стала вглядываться, вглядываться и вдруг — хвать за подбородок: врешь! тебя уволили, потому что ты беременная. Амалия стала возражать — да что вы! да ничего подобного, да не от кого ей беременеть. И тут ее как стукнуло: а может, тетка-то права? Может, поэтому месячных так долго нет? И хозяйка и полиция вылетели у нее из головы, думала только, как же она скажет Амбросио и что он ей на это скажет. В воскресенье шла к остановке у военного госпиталя, молясь про себя. Про сеньору Ортенсию он уже знал. Она дома, Амалия, дон Фермин замолвил за нее словечко, ее отпустили. А за что брали-то? Да так, вляпалась в одно дело — и сменил тему: Лудовико им дает комнату на всю ночь. Они с ним теперь редко виделись, и Амбросио сказал, что тот вроде бы собирается жениться и говорил, будто бы покупает домик в Вильякампа, ничего себе, а? Потом пошли в один ресторанчик на Римаке, и там он ее спросил: ты чего не ешь ничего? Не хочется, завтракала недавно. А чего молчит? Она про хозяйку думает, завтра пойдет к ней с утра. Чуть только оказались наедине, она и брякни: тетя говорит, я беременная. Он так и сел. Что ты мне мозги крутишь со своей тетей, схватил ее за руку, сама, что ли, не знаешь?! Ей самой тоже так кажется — и заплакала. А он вместо того, чтобы утешить, смотрел на нее, как будто она проказой покрыта — того и гляди, заразит. Не может быть, все повторял он, не может быть, и голос у него пресекался. Амалию ноги сами вынесли оттуда. Но на улице Амбросио ее догнал. Ну что ты, ну, не плачь, одурело повторял он и проводил до остановки, я просто от неожиданности, я растерялся. На проспекте Бразилии распрощались до воскресенья. Не придет больше, подумала Амалия.
Но сеньора Ортенсия не сердилась на нее: Амалия, здравствуй. Обняла ее: я уж думала, ты побоишься прийти. Да как вы такое могли подумать. Я знаю, знаю, сказала хозяйка, ты мне друг, Амалия, настоящий друг. Ее хотели впутать в дело, к которому она никакого отношения не имела, есть такие люди, которые только и мечтают ножку подставить — вот хоть Пакета, ах, да все люди сволочи. И снова потекли дни за днями — такие, как всегда, только каждый новый день был чуточку хуже вчерашнего: денег становилось все меньше. Однажды в дверь позвонил человек в форме. Вам кого? Но тут выбежала хозяйка — Ричард, привет, — и Амалия его узнала. Это был тот самый гость, что на рассвете ушел, только теперь на нем была фуражка и синяя тужурка с золотыми пуговицами. Сеньор Ричард был пилотом авиакомпании «Панагра», всю жизнь летал, виски седые, на лбу соломенная челка, сам веснушчатый, толстенький, и смешно так говорил по-испански, вставляя английские слова. Он Амалии понравился. Он первым остался ночевать у них. Прилетал в Лиму по четвергам и прямо из аэропорта приезжал к ним, снимал свою синюю форму, мылся под душем, отдыхал немного, и они с хозяйкой уходили, а возвращались под утро с шумом и громом, спали до полудня. Иногда сеньор Ричард оставался в Лиме еще на день. Ему нравилось возиться на кухне — повязывался Амалиным передником и что-то стряпал, а они с сеньорой смотрели, смеясь, как он делает омлеты, или лапшу, или пиццу. Был он большой шутник и весельчак, и сеньора Ортенсия отогревалась возле него. Почему бы ей не выйти за него замуж? — он такой славный человек — а она смеялась: у него уже есть жена, Амалия, и четверо детей в придачу.
Однажды, месяца через два, появился он не в четверг, а в среду. Хозяйка была у себя, сидела взаперти, поставив свой коктейль на ночной столик. Сеньор Ричард испугался, позвал Амалию. Та стала его успокаивать: да не бойтесь, это ничего, это бывает, это пройдет. Но сеньор Ричард даже побагровел со страху, залопотал по-английски, надавал хозяйке пощечин, так что голова у нее замоталась из стороны в сторону, но смотрела на них сеньора Ортенсия, будто не понимала, кто они и зачем. Сеньор Ричард позвонил куда-то, потом выбежал из дому и вернулся с врачом, который сделал сеньоре укол. Когда врач ушел, сеньор Ричард появился на кухне вне себя от гнева и красный как рак, начинал по-испански, а переходил на английский. Да что случилось, сеньор, чего вы кричите и ругаетесь? Он размахивал руками, и Амалия подумала: спятил, как бы он меня не пришиб ненароком. Тут на кухню вышла хозяйка: ты по какому праву кричишь на Амалию? Она кричала на него, он — на нее, потом ушли в комнаты и там скандалили, и даже до рук дошло — дерьмо ты американское, сама дерьмо — и Амалия боялась, как бы сеньор Ричард их обеих не убил. Но сеньор Ричард ушел, а хозяйка еще кричала ему вслед всякие обидные слова. И тут Амалия почувствовала, что ей совсем худо, успела поднести ко рту подол передника, но все равно — стошнило ее прямо на пол. Прибежала хозяйка, услышав, как ее выворачивает: иди в ванную, не бойся, ничего-ничего. Амалия вымыла лицо, вернулась в комнату с мокрой тряпкой и с метелкой, а хозяйка смеется: ничего страшного, мне давно уже хотелось прогнать этого идиота, а Амалия со стыда сгорела. И тут вдруг хозяйка оборвала смех, и на губах у нее появилась улыбка: ну-ка, ну-ка — такая, как, бывало, в Сан-Мигеле, — подойди-ка сюда, тихоня, ближе, ближе. Амалия почувствовала, что краснеет — да ты уж не в положении ли, — что голова у нее кружится — да что вы, сеньора? Но хозяйка схватила ее за руку: мне можешь не вкручивать, ясно, что да. Она нисколько не рассердилась, а только все удивлялась и смеялась. Что вы, сеньора — а ноги стали как ватные. И заплакала. Ах ты, тихоня, тихоня, сказала ей хозяйка ласково. Принесла стакан воды, усадила: кто бы мог подумать? Наверно, сеньора, я и вправду беременная, все это время мне так нехорошо, и жажда мучит, и тошнит. Тут она совсем расплакалась, а хозяйка стала ее утешать: дурочка, что ж тут плохого, она ее сводит к доктору, почему ж ты мне раньше не сказала? Не надо было столько работать. Но Амалия продолжала плакать: из-за него, сеньора, он сказал, что вы меня уволите, как узнаете. Первый день со мной знакома? — улыбнулась сеньора Ортенсия. Как тебе такое в голову могло прийти? А Амалия: этот шофер, ну, Амбросио, вы его знаете, он привозил в Сан-Мигель записочки, вот он не хотел, чтобы кто-нибудь знал, прямо блажь какая-то. И все рыдала: он один раз ее уж чуть не погубил, а теперь ведет себя еще хуже, как узнал, что ребенок будет, странный стал, Амалия ему — тошнит меня, а он заводит речь о другом, Амалия ему — уже шевелится, а он: не могу сегодня с тобой остаться, дел очень много. И видятся они теперь совсем редко, и приходит он по воскресеньям как по обязанности, и тут хозяйка широко раскрыла глаза: Амбросио? Да, и больше не водит ее в ту квартирку к своему приятелю, — шофер дона Фермина? — да, пригласил ее пообедать и сразу смылся — и давно ты с ним? И поглядела на нее, качая головой: ну и ну. Он какой-то ненормальный, сеньора, вечно у него тайны, секреты, он вроде бы как стеснялся, что ее с ним увидят, а теперь, наверно, опять, как в тот раз, ее бросит. А хозяйка все качала головой, все смеялась: ну и ну, кто бы мог подумать? А потом вдруг серьезно: ты его любишь, Амалия? Да, любит, он же ей муж, а теперь как узнает, что я вам все рассказала, — бросит, а может, и убьет. Опять слезы полились в три ручья, а хозяйка подала ей еще воды, обняла: не узнает и не бросит. Так они разговаривали, и хозяйка ее утешала, успокаивала, не бойся, он не узнает. Ты к доктору ходила? Нет. Да разве так можно? Какой срок? Пятый месяц, сеньора. На следующий день хозяйка сама повела ее к врачу, тот осмотрел Амалию и сказал, что беременность протекает очень хорошо. Вечером пришла сеньорита Кета, и хозяйка ей при Амалии: можешь себе представить, она ждет беби. Да? — сказала сеньорита Кета без особенного интереса. Да ты бы знала, от кого, рассмеялась хозяйка, но, заметив, какое лицо сделалось у Амалии, приложила палец к губам, — не имею права сказать, это секрет.
Что же теперь будет? Ничего не будет, ее не рассчитают. Хозяйка возила ее к доктору и следила, чтоб Амалия выполняла все его указания: это не поднимай, полы не натирай, не наклоняйся, тебе вредно. Очень она была к ней добра, и Амалии стало легче — излила душу, выплакалась хоть кому-то. Ну а если Амбросио все же узнает? Ну, узнает и узнает, теперь уж можно не бояться, все равно бросит. Но он, однако, не бросал — приходил каждое воскресенье. Они шли куда-нибудь обедать, разговоры разговаривали, а Амалия думала: боже ты мой, о чем мы только говорим, сами перед собой притворяемся. Да, говорили обо всем, кроме главного. К Лудовико в комнату больше не ходили, просто гуляли или в кино шли, а потом Амбросио провожал ее до военного госпиталя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84