Амалия, узнавши, что Тринидад уже два раза сидел и свободно может загреметь опять, до того перепугалась, что даже Хертрудис ничего не сказала. Вскоре, однако, выяснилось, что больше политики его интересует спорт, а в спорте — футбол, а в футболе — команда «Мунисипаль». Он таскал ее с собой на все матчи, приводил на стадион пораньше, чтоб забить местечко получше, а на игре орал так, что неделю потом сипел, если, по его мнению, гол Суаресу был засчитан неправильно. В юности он сам играл в молодежном дубле «Мунисипаля», это когда он еще в Витарте жил, а теперь сколотил на своей текстильной фабрике команду и каждую субботу устраивал встречу. Ты и футбол — единственные мои слабости, говорил он Амалии, и та готова была согласиться: он почти не пил и не похож был на такого уж бабника. Кроме футбола, уважал он бокс и кетч. Он водил ее в луна-парк и объяснял: этот вот молокосос в красном — испанец Висенте Гарсия, а болеет он за Янки не потому, что тот лучше, а потому, что он, по крайней мере, перуанец. Амалии нравился Пета — он такой был изящный и элегантный и вдруг просил рефери остановить бой и приглаживал свой растрепавшийся кок, а Быка, который норовил ткнуть противника пальцем в глаз и бил ниже пояса, она терпеть не могла. Но женщины в луна-парк почти не ходили: уж больно много всякой пьяни там собиралось, могли пристать, и мордобой там случался почище, чем на ринге. Ну, говорила ему Амалия, понаслаждался своим футболом и боксом — хватит, теперь лучше давай в кино сходим. А он ей: твое желание — закон, но все равно тянул ее в луна-парк. Он выискивал в «Кронике» объявления о кетче, твердил только про захваты и зацепы: сегодня выяснится, кто ж у нас борется под Черной Маской, если Врач победит Монгола, это будет потрясающе, как ты считаешь. Никак не считаю, отвечала ему Амалия, все будет как всегда. Но иногда ей его жалко становилось, и она говорила: ладно, пойдем сегодня в луна-парк, а уж он — на седьмом небе.
Однажды — дело было в воскресенье — они где-то ужинали после кетча, и вдруг Амалия заметила: как-то он на нее необычно смотрит. Что такое? Знаешь, говорит, не ходи сегодня к тетке, останься у меня. Она, конечно, сделала вид, что страшно оскорбилась, даже накричала на него, но он, рассказывала она Хертрудис, прилип как смола и в конце концов уломал. Пошли к нему в Миронес и там разругались чуть не насмерть. Нет, поначалу-то все было очень хорошо: он ее обнимал и целовал и говорил «любовь моя» таким голосом, словно вот-вот помрет, а потом, уже под утро, она смотрит — он весь белый стал, глаза ввалились, губы дрожат: а ну говори, сколько уж тут перебывало? Амалия ему: у меня только один и был (дура, ох, ну ты ж и дура, говорила ей по этому поводу Хертрудис Лама), шофер из того дома, где я раньше в прислугах была, а больше ко мне никто и близко не подходил, а Тринидад начал ее тогда обзывать по-всякому и говорить, что он-то с ней как с порядочной, а она вот что, а потом вмазал ей так, что она с катушек слетела. Тут в дверь постучали, вошел какой-то старик — что тут происходит? — а Тринидад и старика обложил, и тогда она поскорей натянула платье и убежала. Утром, в лаборатории, все у нее валилось из рук, еле говорила от обиды и огорчения. У мужчин свои понятия, — втолковывала ей Хертрудис, с которой она поделилась своей бедой, — кто тебя тянул за язык, надо было все отрицать, понимаешь? — отрицать. Ну, ничего, он тебя простит, утешала она ее, сам придет, а Амалия: я его ненавижу теперь, мне легче помереть, чем снова с ним лечь, но после этой ссоры, ниньо, они еще долго крутили любовь, а мы-то с ней свиделись много времени спустя и совершенно случайно, говорит Амбросио. А в тот день она, как всегда, вернулась в Лимонсильо, и от тетки еще влетело, та ее честила и распутной девкой, и уличной тварью, и не хотела верить, что Амалия переночевала у подруги, и сказала: если еще раз такое повторится, вообще можешь сюда не являться — выгоню, мол. Несколько дней она была сама не своя, и есть-то не хотелось, и на свет глядеть, и ночью не спала, а ночи эти все никак не кончались, но однажды вдруг увидела Тринидада на остановке. Он влез вместе с нею, а она на него даже и не взглянула, но когда он заговорил, ее всю так жаром и обдало. Вот дура, подумала она, ты его любишь. Он просил прощения, а она: никогда в жизни тебя не прощу, хоть ей и понравилось у него, а он: давай все забудем, любовь моя, что было, то сплыло, ну, не злись. В Лимонсильо он попробовал ее обнять, она его отпихнула, пригрозила, что полицию позовет. Ну, все-таки он ее разговорил, улестил, она смягчилась, и на том ихнем углу он со вздохом сказал: знаешь, я с той ночи пил без просыпу, Амалия, но, выходит, любовь сильней гордости, Амалия. Ну, она потихоньку от тетки собрала свои вещички, и вечером они, держась за руки, приехали в Миронес. Там Амалия увидела того старика, что стучался тогда к Тринидаду, и Тринидад ее представил: знакомьтесь, дон Атанасио, это Амалия. В ту же ночь он потребовал, чтоб она бросила работу: что ж я, безрукий какой, что ж я, не прокормлю тебя? Она будет обед варить, белье стирать, а потом за детишками смотреть. Поздравляю, — сказал ей наутро инженер Каррильо, — я скажу дону Фермину, что ты замуж выходишь. Хертрудис ее обняла и даже всплакнула: грустно, что ты уходишь, но я так за тебя рада. А как узналось, что она вышла за априста, ниньо? Тебе повезло, говорила ей Хертрудис, с ним не пропадешь, такой не обманет. Да очень просто, Амбросио: Амалия дважды приходила к нам, просила отца, чтоб заступился, помог вытащить априста из тюрьмы. Так и узналось, Амбросио.
Тринидад пылинки с нее сдувал, наглядеться не мог, а Амалия думала, что Хертрудис как в воду глядела. На футбол они больше вдвоем не ходили, на то, что получал Тринидад, особенно было не разгуляться, но в кино по во воскресеньям он ее водил. Амалия подружилась с многодетной прачкой сеньорой Росарио, жившей по соседству, — славная была женщина. Она ей помогала по хозяйству и белье складывать-увязывать, а иногда приходил к ним поболтать и дон Атанасио, лотерейщик и горький пьяница, — он все про всех всегда знал. Тринидад возвращался часам к шести, а обед уж на столе. А однажды она ему сказала: кажется, я беременна. Ага, сказал Тринидад, коготок увяз — всей птичке пропасть, хоть бы парень, никто не поверит, будто ты его мамаша, будут думать — младший брат. Эти месяцы, будет потом думать Амалия, были самыми лучшими в ее жизни. Она будет вспоминать и на какие картины они ходили, и как гуляли по центру Лимы и на пляж ездили, и то, и то, как обедали в Римаке, и как вместе с сеньорой Росарио были на празднике. Скоро мне прибавят, обещал Тринидад, тогда заживем… Странный он стал, словно бы не в себе. Амалия думала: ему даром не прошло, что его так мордовали в префектуре. Прибавки так и не было, кризис, говорили. Тринидад приходил домой мрачнее тучи, — эти суки толкуют теперь насчет забастовки. Эти суки из профсоюза, которых правительство подкармливает, которые пролезли-то наверх только потому, что выборы смухлевали, теперь толкуют насчет забастовки. Им-то ничего не будет, а он — в полиции на заметке, чуть что — его возьмут за это место: априст? агитатор? И правда началась забастовка, и на следующий же день прибежал к Амалии дон Атанасио: военный патруль прямо в воротах забрал Тринидада. Амалия с сеньорой Росарио пошли в префектуру. Туда, сюда — нет такого, не значится у них Тринидад Лопес. Одолжила у нее же денег на автобус, поехала в Мирафлорес. Подошла к дому, а звонить не решается, пусть, думает, выйдет, подожду дона Фермина. Ждала, ждала, наконец видит — идет Амбросио. Удивился, обрадовался, а как увидел, что беременна, — разъярился. Ха-ха-ха, — показывает ей на живот, — ха-ха-ха! Я не к тебе пришла, расплакалась Амалия, впусти меня. Это правда, что ты снюхалась с кем-то с текстильной фабрики, ты от него ребенка носишь? Амалия и слушать его не стала, прошла в дом. Все как раньше — сад, геранями обсажено, фонтан выложен плиткой, а там, в глубине, — ее когдатошняя комнатка, грустно стало, даже коленки затряслись. Как сквозь пелену увидела: выходит кто-то, здравствуйте, ниньо Сантьяго, привет, Амалия. Он заметно подрос, возмужал, но остался такой же хрупкий. Вот пришла вас проведать, ниньо, да что же это с вами сделалось? Он снял берет, и она увидела, что его волосы — а у него красивые были волосы, густые такие — обстрижены коротко-коротко, чуть не под ноль, и ему страшно не идет. Да вот, такой порядок, вроде обряда для тех, кто поступает в университет, только вот отрастают медленно. Тут Амалия снова пустила слезу: пусть дон Фермин, он ведь такой добрый человек и великодушный, пусть он ей поможет, муж ни в чем не виноват, а его посадили — ни за что посадили, ниньо, помогите, Господь вам воздаст. Тут появился дон Фермин: что такое? успокойся, девочка, что случилось? Ниньо Сантьяго все ему рассказал, а она все повторяла: ни в чем он не замешан, дон Фермин, никакой он не априст, он футбол любит, и тогда дон Фермин даже рассмеялся: не плачь, попробуем что-нибудь придумать. И ушел по телефону звонить, долго его не было, а Амалию прямо трясло от того, что снова оказалась в этом доме, и от того, что встретилась с Амбросио, и от того, что случилось с Тринидадом. Ну, все в порядке, сказал, выходя, дон Фермин, передай ему, чтоб сидел тихо, ни во что не совался. Она хотела поцеловать у него руку, но дон Фермин сказал: ну-ну, девочка, все на свете поправимо, кроме смерти. Повидалась она, посидела и с сеньорой Соилой и с барышней — красавица стала, глазища вот такие, оставляли ее даже обедать, — а когда прощались — на, милая, купишь что-нибудь малышу — сеньора сунула ей десятку.
На следующий день Тринидад объявился в Миронесе. Он был в ярости, кричал, что это желтые профсоюзники его подставили, в сотый раз повторял, что в чем только его не обвиняли, чего только не клеили. Все жилы вытянули своими допросами, били, истязали, требовали, чтоб выдал — что? кого? Профсоюзники злили его даже больше легавых: погодите, АПРА поднимется, от вас, шкуры продажные, только мокрое место останется. С потрохами их Одрия купил. А на фабрике ему сказали, что, мол, тебя уволили без выходного пособия за то, что самовольно бросил работу. Обращусь в профсоюз — они меня пошлют подальше, толкнусь в министерство — то же самое будет, говорил он. Ну что ты лаешься без толку, — спрашивала Амалия, — лучше бы работу искал. Стал он обивать пороги, и всюду один ответ — кризис, мы по уши в долгах, и вдруг Амалия поняла, что Тринидад все ей врет; а от чего она умерла, Амбросио? В восемь утра уйдет, через полчаса — назад, завалится на кровать: устал как черт, всю Лиму протопал. Амалия ему: да ведь ты только что вышел. Операцию ей делали, говорит Амбросио. А он в ответ: да от меня шарахаются, как от чумного, шкуры эти всех оповестили, я в черном списке, никто меня не возьмет. А Амалия ему: оставь ты их в покое, ищи место, ведь мы с голоду подохнем. Не могу, он отвечал, я больной. Чем ты болен? Тогда Тринидад совал два пальца в глотку, пока его не начинало рвать: как ему искать работу, если он вдрызг болен? Снова поплелась Амалия в Мирафлорес, поплакалась сеньоре Соиле, сеньора сказала дону Фермину, а тот велел Чиспасу: передай инженеру Коррильо, что я прошу принять ее обратно. Когда же она сказала Тринидаду, что снова устроилась в лабораторию, он ничего не ответил, уставился в потолок. Больно ты гордый, что плохого будет, если я пойду работать, пока ты хвораешь? Ты же больной? Сколько они тебе дали за то, чтоб меня окончательно втоптать в грязь? — спросил ее Тринидад.
Хертрудис Лама очень обрадовалась, увидев ее, а старшая сказала: что значит — высокие связи, захотела — уволилась, захотела — нанялась. В первую неделю облатки летели мимо, пузырьки выскальзывали из пальцев, но скоро она освоилась, обрела былую сноровку. Его к доктору надо, говорила ей сеньора Росарио, что ж ты, не слышишь разве, какую он околесицу целый день несет? Да ничего особенного, только когда она его кормила или когда речь заходила о работе, а в остальном все как раньше. Покушав, он совал два пальца в рот, его рвало, а он: видишь, любовь моя, я болен. Однако если Амалия шума не поднимала и покорно подтирала за ним, он тут же забывал про свою болезнь и про ее лабораторию, пошучивал с Амалией весьма игриво, лез со своими нежностями. Все пройдет, думала, молилась, плакала Амалия, все будет как раньше. Однако ничего не проходило, наоборот: он стал выходить на улицу и кричать прохожим — эй, вы, желтые, шкуры продажные! Задирался с ними, хотел провести апперкот или прием кетча, но силы не было и каждый раз приносили мне его всего в крови, рассказывала Амалия подруге. А однажды ночью стало его рвать по-настоящему, и наутро она повела его в больницу для рабочих. Невралгия, сказал доктор, по чайной ложке, как будут боли, и с тех пор Тринидад беспрестанно повторял: ох, как голова болит, ох, болит-болит, сейчас лопнет. Пил лекарство, его тошнило. Вот придуривался-придуривался и вправду заболел, пилила его Амалия. Сделался он совершенно невыносимым, все ругал, слова ему не скажи, и шутки у него стали неприятные: как, говорил он, когда Амалия приходила с работы, ты меня еще не бросила? А дочка? — спрашивает Сантьяго. Часами пролеживал на кровати: если не шевелюсь, то мне хорошо, или беседы беседовал с доном Атанасио, а про ребеночка и не спрашивал. Если Амалия говорила: смотри, как я растолстела, или — ножкой бьет, он смотрел на нее тупо, словно не знал, о чем речь. Только поест — все тут же назад отдаст. Амалия взяла в лаборатории бумажных мешков, чтоб он в них, значит, тошнил, но он нарочно норовил на пол, в постель, на стол, и слабеньким таким, сладеньким голоском говорил: если тебе так противно — уходи, брось меня. Девочка, ниньо, осталась в Пукальпе. Но потом ему стыдно делалось, и он просил у нее прощенья, прости меня, любовь моя, мне так скверно, потерпи еще немного, скоро уж я тебя освобожу. Время от времени они даже в кино выбирались, Амалия хотела его как-то подбодрить, развеселить — сходил бы на футбол, но он тут же хватался за голову: что ты, я больной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84