..»
Все же сейчас он был даже в каком-то смысле рад этому мельканию образов страдания и смерти на экране, потому что оно давало ему возможность избежать разговора с женой. Как много браков все еще сохранялись благодаря молчанию, подумал он. Голова была отупевшей и опустошенной от усилий подавить чувство вины и беспокойства, от сознания собственного бессилия, нерешительности и беспомощности человека, угодившего в центр лабиринта и не имеющего понятия, как оттуда выбраться, если вообще существовал такой путь. Айрин... дети... Анн-Мари... Томпсон... Атертон... Супер... и все они кружили в его уставшем мозгу, как ведьмы Макбета, смутные, опасные, шумные, протестующие и требующие его внимания, и все требовали от него ответа, от него, а он пока даже не знал их вопросов. Среди прочих голос О'Флаэрти наплывал и отдалялся, как шум воли, неясно предупреждая о какой-то опасности, и далеко-далеко от всего этого, маленький и четкий, как будто рассматриваемый сквозь хрустальную линзу, виднелся образ Джоанны – почти недосягаемый, далекий и тающий, тающий...
– ... Если ты хочешь спать, то лучше делать это в постели. – Резкий голос Айрин выдернул его из дремоты. Новости закончились, сменившись глупой пьесой о парочке, где муж с женой поменялись ролями – она пошла работать, а он сидел дома и вел хозяйство. Смех зрителей, вероятнее всего, вызывал внешний вид героя в переднике, который никак не мог взять в толк, как надо пользоваться посудомоечной машиной. Это явно была одна из угнетающих комедий пятидесятых годов.
– А? – переспросил он, приходя в себя и старательно делая вид, что с интересом смотрит телевизор. Мужчина держал в руках пеленку и с озадаченным видом взирал на лежащего перед ним младенца. Сейчас спросит, с какого конца надо начинать пеленать, подумал Слайдер.
– Совершенно бесполезно сидеть здесь и прикидываться, что смотришь телевизор, если минуту назад ты вовсю храпел, – продолжила Айрин, а потом добавила очень зло и раздраженно: – Терпеть не могу, когда у тебя начинает падать голова, и ты вздергиваешь ее каждые три секунды!
– Мне очень жаль, – покорно сказал он, имея в виду именно то, что сказал, и она лишь глянула на него с такой хронической обидой, с такой усталостью, что чувство беспомощной жалости затмило в нем все остальные. Оно было настолько велико, что могло подавить его личность в эту минуту. Ему бы надо взять ее за руку, спросить, в чем дело, попытаться как-то успокоить ее, эту женщину, которой он ежедневно доставлял лишь обиды и огорчения; а как он мог помочь ей, если сам простой факт его присутствия рядом делал ее столь несчастной? Он не мог спрашивать в чем дело, когда тут уж ничего нельзя было исправить, поэтому вся его жалость к ней была так же бесполезна, так же не нужна, как и жалость, которую он испытывал к изуродованным телам на экране в передаче новостей. Это и была ежедневная дилемма супружеской жизни, которая сначала преграждала путь нежности, а в конечном счете убивала даже ее желание.
– Мне очень жаль, извини, – повторил он еще раз. Лучше было ничего не говорить, молча встать и пойти в кровать, оставив невысказанное невысказанным. И она это тоже знала. Она резко отвернула от него голову, это был ее характерный жест обиды, известный ему почти с самого начала их совместной жизни.
– За что извинить?
За что, в самом деле? За то, что со своим уродским гипертрофированным чувством ответственности он работал полицейским и делал единственное дело, которое он мог делать хорошо, для того, чтобы мир стал лучше. Чтобы жирным было еще комфортнее, с горечью подумал он.
– Это нехорошо и для меня тоже, – сказал он наконец. – Никогда не бывать дома вовремя. Почти не видеть своих детей. Знаешь ли ты, что Кейт сегодня посмотрела на меня, как на чужого? Она просто стояла и ждала, когда я уберусь.
Было множество малоприятных вещей, которые Айрин могла высказать или сделать в ответ на это жалкое воззвание, но вместо этого, после короткой паузы, она нейтральным голосом сказала:
– Мэрилин Криппс звонила недавно.
Криппсы были супружеской парой, с которой они познакомились на одной из вечеринок на открытом воздухе некоторое время назад; муж был чиновником в магистрате, а жена входила в приходский совет церкви Дорни, а также была добровольной помощницей Национального попечительского фонда в Кливдене. У них был большой красивый дом, их сын учился в Итоне, и Айрин была почти полностью покорена и даже порабощена ими, когда после первой встречи миссис Криппс выказала намерение продолжать знакомство. Это было то общество, к которому ее всегда так тянуло, общество, на пребывание в котором она, как ей казалось, получила бы право, если бы Слайдер наконец добился повышения, которого давно заслуживал.
– Она нас пригласила на обед, – продолжала Айрин без особого нажима, – но я не могла принять приглашение без тебя. В любой другой семье это была бы просто формальность, разумеется, но, имея дело с тобой, думаю, едва ли стоит даже спрашивать.
– Ну, а когда туда надо идти? – осведомился Слайдер, вовсе не испытывая желания присутствовать на обеде у Криппсов в компании Айрин, но хорошо зная, чего можно ожидать от ее якобы безразличного тона.
– А какая тебе, собственно, разница? Даже если ты скажешь «да», то в последний момент все отменишь, а это значит оскорбить хозяйку. Или опоздаешь, что еще хуже. И даже если поедешь, то будешь все время ныть, что надо надевать костюм к обеду, будешь сидеть мрачный, смотреть в стену и молчать, а если кто-нибудь заговорит с тобой, ты будешь отвечать не лучше слабоумного.
– Тогда почему тебе не поехать без меня? – осторожно спросил Слайдер.
– Не строй из себя дурака! – воскликнула Айрин во вспышке гнева. – Нас приглашают как супружескую пару. На такие обеды нельзя приходить поодиночке. Даже предложить им такое было бы глупо с моей стороны.
Поскольку ответить на это было нечего, он промолчал, а она через несколько секунд продолжила тоном, каким бы мог разговаривать вулкан перед извержением.
– Терпеть не могу ездить куда-то без тебя. Все смотрят на меня с такой жалостью, будто я прокаженная. Какие могут у меня быть развлечения с таким мужем? Как я могу навещать кого-нибудь одна? Достаточно паршиво уже то, что мы живем в этом районе...
– Я думал, тебе нравится этот район.
– Ты никакого понятия не имеешь о том, что мне нравится! – Вулкан взорвался. – Да, это место мне нравилось – как начало, но я никогда не думала, что мы останемся здесь на всю жизнь. Я надеялась, что ты продвинешься, и мы переедем в район получше, куда-нибудь в Датчет или Чэлфонт, где живут такие приятные люди. Где дети смогли бы завести нормальных друзей. Где люди устраивают вечеринки и званые обеды и ужины!
Слайдер с трудом подавил усмешку, ибо она говорила совершенно серьезно.
– Ну, если ты недовольна этим районом, мы переедем. Почему ты до сих пор не присмотрела...
– Как же мы можем переехать? – Она расплакалась. – Мы не можем себе позволить ничего приличного на те деньги, которые ты получаешь! Одному только Богу известно, что тебя никогда не бывает дома, что ты работаешь сутками – или говоришь мне так – и к чему тебя это привело? Всех других повышают, а тебя нет. И ты сам знаешь почему – им прекрасно известно, что у тебя нет никаких амбиций. Тебя это не заботит. Ты не можешь постоять за себя, говорить за себя. Ты не хочешь прикладывать никаких усилий, чтобы быть приятным с нужными людьми...
– Но ведь и такое понятие, как гордость...
– О! Гордость! Ты гордишься тем, что ты у каждого из них – собачонка на побегушках? Ты гордишься тем, что тебе всегда оставляют самые гнилые и безнадежные дела? Что тебя обставляют те, кто наполовину моложе тебя? Вот за это они тебя и не уважают, понимаешь? Я ведь видела тебя на этих вечерах, которые устраивает Управление, как ты стоишь там в одиночестве, отказываясь от разговоров с людьми, чтобы они не подумали, что тебе от них чего-то надо. И я видела, как они на тебя смотрят! Ты нагоняешь на них смущение. Да ты просто белая ворона!
Она резко остановилась, услышав эхо собственных непростительных слов, повисшее в воздухе. Слайдер молчал. Полицейским не следует жениться, никогда, с тоской думал он, потому что тогда они смогут уважать собственные обязанности и правильно выполнять свою работу. А если они дадут обет безбрачия, как это делают священники, например, то они не будут такими, как остальные люди, и тогда не смогут выполнять свою работу. Так как не будут ничего знать о том, как живут девяносто процентов людей в мире.
Потом у него промелькнула виноватая мысль о том, что если бы он был женат на ком-либо вроде Джоанны, то все было бы хорошо. Нет, не на ком-нибудь вроде, а именно на ней! С ней он мог и оставаться хорошим полицейским, и быть счастливым. Счастливым и добрым, и его бы понимали. Мысли вконец запутались. Не следовало вспоминать о Джоанне посреди ссоры с Айрин. Это было совсем плохо.
– Мне очень жаль, – сказал он наконец, – но у меня сейчас очень тяжелое дело, и...
Она не стала дожидаться, когда он закончит фразу.
– Господи, ты не можешь сказать мне ничего приятного, даже когда я так зла! О, Боже! – Она смотрела на него с беспомощной яростью, застывшая, как иллюстрация из женского журнала. Под такой иллюстрацией журнал наверняка поместил бы подпись «Ошарашенная».
– Послушай, Айрин, – вновь начал он, – мне действительно жаль, но это особенно паршивое дело. После первоначального убийства погибли еще старая женщина и молодой человек, и я виню в этом частично и себя. Видимо, это дело займет все мое время и всю энергию, пока я смогу продвинуться в расследовании хоть немного вперед, и тут просто ничего не поделаешь. Но я тебе обещаю, как только все это кончится, мы вернемся к этому разговору и подробно поговорим на эту тему, и попробуем во всем, наконец, разобраться. Может, ты попробуешь успокоиться до того времени? Пожалуйста. – Она пожала плечами. – А теперь я пойду спать. Я уже целую вечность не спал нормально и смертельно разбит.
Как это с ним обычно происходило, когда он добрался до спальни, почистил на ночь зубы и улегся в постель, сон убежал напрочь. Ум нетерпеливо перемалывал в очередной раз все, что ему было известно по делу Анн-Мари. Пытаясь отвлечься, он взялся за лежавшую на тумбочке книгу, надеясь, что скучное повествование Джеффри Арчера подействует в качестве снотворного, и все еще полусидел в постели с книгой в руках, когда в спальню вошла Айрин.
– Я вроде слышала, что ты смертельно разбит, – сказала она нейтральным тоном. Ее тяжелая походка говорила о подавленном настроении – обычно она двигалась легко и быстро.
– Пока я готовился ко сну, спать расхотелось, поэтому я решил почитать немного, – ответил он. Айрин отвернулась, чтобы заняться собственными приготовлениями, и он скрытно наблюдал за ней, притворяясь, что целиком поглощен книгой. В отличие от Джоанны, Айрин относилась к той категории женщин, которые лучше смотрятся одетыми, чем раздетыми. Фигура ее была того типа, на которой одежда хорошо смотрится и которую предпочитают обычно дизайнеры женского платья, но, будучи обнаженной, не вызывала к себе никакого интереса. Она была стройной, но без округленности и плавности линий, руки и ноги были прямыми и худощавыми, бедра – узкими. Грудь ее была плоской, и это всегда несколько разочаровывало Слайдера, но окончательно это разочарование стало ему ясным только сейчас.
Когда-то, несколько недель после свадьбы, они спали обнаженными, но это воспоминание казалось сейчас настолько далеким, что его даже удивило, как он вообще это вспомнил. После этих нескольких недель Айрин начала надевать ночную рубашку, потому что ей было «стыдно, что вещи зря пропадают». Тогда и ему пришлось надевать на ночь пижаму, потому что если бы он продолжал спать обнаженным, она могла бы воспринять это как проявление критики ее поведения.
Она вернулась из ванной комнаты, распространяя запах зубной пасты и лосьона, почти хорошенькая в своей рубашке и с распущенными расчесанными волосами. Слайдером вновь овладели мысли о том, что различало Айрин и Джоанну. Айрин сама по себе была очень цельной натурой, но для Слайдера это была та цельность, которая его не могла удовлетворить. Это была та самая застывшая цельность, которая предполагала, что последнее слово должно быть всегда за ней, что ничто в ней не изменится никогда – «вот Айрин, и такой она да пребудет вовеки».
И это тоже, размышлял он, представляло собой полный контраст с Джоанной, которая всегда казалась ему вечно меняющейся, словно она мягко перетекала из одной формы в другую, подобно амебе. Будучи вдали от нее, он едва мог в точности вспомнить ее лицо. И думать о ней ему приходилось с осторожностью, как будто он мог разрушить мыслью текучий материал ее образа.
Айрин остановилась в футе от кровати и смотрела на него, слегка опустив голову и покусывая нижнюю губу, что придавало ей совершенно нехарактерный для нее уязвимый вид, словно у человека, собирающегося сию минуту попытаться переплыть Ниагару в бочке. Можно было предположить, что она готовится начать разговор на какую-то неприятную и небезопасную тему, и Слайдеру хотелось бы опередить и отвлечь ее, но попытаться сделать это – значило точно нарваться на очередной скандал, а у него на это не было сил.
Когда стало совершенно ясно, что она только и ждет толчка, он сдался.
– В чем дело?
Еще какой-то момент она колебалась, а потом быстро выпалила:
– Мне все известно о ней – о твоей любовнице!
Странно, как человеческое тело признает вину, хотя мозг ее и не чувствует. Горячее и жгучее ощущение вины заполнило его сосуды и разлилось мгновенно по всему телу, заставив сердце заколотиться с грохотом где-то в области желудка; и несмотря на все это он ответил жене спокойно и без малейшего колебания.
– У меня нет никакой любовницы.
Айрин безостановочно заходила по спальне, продолжая говорить, как будто Слайдер не произнес ни слова.
– Разумеется, я уже какое-то время чувствовала – что-то происходит, но не могла понять, что именно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43