Когда он говорил это, ощущение собственного величия и могущества казалось
делало его гигантом. Лицо его было строго, глаза сверкали, но это не были
признаки гнева, нет, он в эту минуту не гневался, но испытывал свою силу,
измерял силу сопротивления, мысленно с ним боролся и побеждал. Он был горд и в
то же время доволен. Но вскоре выражение его лица смягчилось, глаза погасли, он
снова прошелся по кабинету, снова остановился предо мною и сказал:
"Ты еще не все высказал, ты еще не вполне очистил свою мысль от
предрассудков и заблуждений, может быть, у тебя на сердце лежит что-нибудь
такое, что его тревожит и мучит? Признайся смело, я хочу тебя выслушать и
выслушаю".
"Ваше Величество, — отвечал я с чувством, — Вы сокрушили главу
революционной гидре. Вы совершили великое дело, кто станет спорить? Однако...
есть и другая гидра, чудовище страшное и губительное, с которым Вы должны
бороться, которое должны уничтожить, потому что иначе оно Вас уничтожит!"
"Выражайся яснее,— перебил Государь, готовясь ловить каждое мое слово".
"Эта гидра, это чудовище, — продолжал я, — самоуправство административных
властей, развращенность чиновничества и подкупность судов. Россия стонет в
тисках этой гидры, поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается
даже над высшей властью. На всем пространстве государства нет такого места, куда
бы это чудовище не досягнуло, нет сословия, которого оно не коснулось бы.
Общественная безопасность ничем у нас не обеспечена, справедливость в руках
самоуправств! Над честью и спокойствием семейств издеваются негодяи, никто не
уверен ни в своем достатке, ни в свободе, ни в жизни. Судьба каждого висит на
волоске, ибо судьбою каждого управляет не закон, а фантазия любого чиновника,
любого доносчика, любого шпиона. Что ж удивительного, Ваше Величество, если
нашлись люди, чтоб свергнуть такое положение вещей? Что ж удивительного, если
они, возмущенные зрелищем униженного и страдающего отечества подняли знамя
сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтоб уничтожить то, что есть и построить
то, что должно быть: вместо притеснения — свободу, вместо насилия —
безопасность, вместо продажности — нравственность, вместо произвола —
покровительство законов, стоящих надо всеми и равного для всех! Вы, Ваше
Величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к ее
осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в ней
порыва благородного. Вы могли и имели право покарать виновных, в патриотическом
безумии хотевших повалить трон Романовых, но я уверен, что даже карая их, в
глубине души, Вы не отказали им ни в сочувствии, ни в уважении. Я уверен, что
если Государь карал, то человек прощал!"
"Смелы твои слова, — сказал Государь сурово, но без гнева, — значит ты
одобряешь мятеж, оправдываешь заговорщиков против государства? Покушение на
жизнь монарха?"
"О нет. Ваше Величество, — вскричал я с волнением, — я оправдываю только
цель замысла, а не средства. Ваше Величество умеете проникать в души,
соблаговолите проникнуть в мою и Вы убедитесь, что все в ней чисто и ясно. В
такой душе злой порыв не гнездится, а преступление не скрывается!"
"Хочу верить, что так, и верю, — сказал Государь, более мягко, — у тебя
нет недостатка ни в благородных побуждениях, ни в чувствах, но тебе не достает
рассудительности, опытности, основательности. Видя зло, ты возмущаешься,
содрогаешься и легкомысленно обвиняешь власть за то, что она сразу не уничтожила
это зло и на его развалинах не поспешила воздвигнуть здание всеобщего блага.
Знай, что критика легка и что искусство трудно: для глубокой реформы, которую
Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он не был тверд и силен. Ему
нужно содействие людей и времени. Нужно соединение всех высших духовных сил
государства в одной великой передовой идее; нужно соединение всех усилий и
рвений в одном похвальном стремлении к поднятию самоуправления в народе и
чувства чести в обществе. Пусть все благонамеренные, способные люди объединяться
вокруг меня, пусть в меня уверуют, пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда
я поведу их и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет! Ибо
только в общих усилиях — победа, в согласии благородных сердец — спасение. Что
же до тебя, Пушкин, ты свободен. Я забываю прошлое, даже уже забыл. Не вижу пред
собой государственного преступника, вижу лишь человека с сердцем и талантом,
вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание — воспламенять
души вечными добродетелями и ради великих подвигов! Теперь... можешь идти! Где
бы ты ни поселился, — ибо выбор зависит от тебя, — помни, что я сказал, и как с
тобой поступил, служи родине мыслью, словом и пером. Пиши для современников и
для потомства, пиши со всей полнотой вдохновения и совершенной свободой, ибо
цензором твоим — буду я".
Такова была сущность Пушкинского рассказа. Наиболее значительные места,
запечатлевшиеся в моей памяти я привел почти дословно".
Комментируя приведенный выше отрывок из воспоминаний гр. Струтынского В.
Ходасевич пишет: "Было бы рискованно вполне полагаться на дословный текст
Струтынского, но из этого не следует, что мы имеем дело с вымыслом и что общий
смысл и общий ход беседы передан неверно. Отметим, что на буквальную точность
записи не претендует и сам автор, подчеркивающий, что наиболее значительные
места приведены им почти буквально. Вполне возможно, что они даже были записаны
Струтынским вскоре после беседы с Пушкиным: биограф и друг Струтынского, в свое
время небезызвестный славист А. Киркор, рассказывает, что у Струтынского была
необычайная память и что кроме того незадолго до смерти он сжег несколько томов
своих дневников и заметок. Может быть, среди них находились и более точно
воспроизведенные, сделанные по свежим воспоминаниям отрывки из беседы с
Пушкиным, впоследствии послужившие материалом для данной записи, в которой
излишняя стройность и законченность составляют, конечно; не достоинство, а
недостаток. "...Повторяю еще раз,—заканчивает Б. Ходасевич свои комментарии, —
запись нуждается в детальном изучении, которое одно позволит установить истинную
степень ее достоверности. Но во всяком случае просто отбросить ее, как апокриф,
нет никаких оснований. В заключение отметим еще одно обстоятельство, говорящее в
пользу автора. Пушкин умер в 1837 г. Смерть его произвела много шуму не только Е
России, но и заграницей. Казалось бы, если бы Струтынский был только хвастуном и
выдумщиком, пишущим на основании слухов и чужих слов — он поспешил бы при первой
возможности выступить со своим рассказом, если не к русской печати, то
заграничной. Он этого не сделал и своему повествованию о знакомстве с Пушкиным
отвел место лишь в общих своих мемуарах, публикация которых состоялась лишь
много лет спустя".

III

"Москва, — свидетельствует современник Пушкина С. Шевырев, — приняла его
с восторгом: везде его носили на руках. Приезд поэта оставил событие в жизни
нашего общества". Но всеобщий восторг сменился скоро потоками гнусной клеветы,
как только в масонских кругах общества стал известен консервативный характер
мировоззрения возмужавшего Пушкина. Вольтерьянцы и масоны не простили Пушкину,
что он повернулся спиной к масонским идеям о усовершенствовании России
революционным путем, ни того что он с симпатией высказался о духовном облике
подавителя восстания декабристов — Николае I.
Поняв, что в лице Пушкина они приобретают опасного врага, вольтерьянцы и
масоны прибегают к своему излюбленному приему политической борьбы — к клевете. В
ход пускаются сплетни о том, что Пушкин купил расположение Николая I ценой
пресмыкательства, подхалимства и шпионажа.
Когда Пушкин написал "Стансы" А. Ф. Воейков сочинил на него следующую
эпиграмму:
Я прежде вольность проповедал,
Царей с народом звал на суд,
Но только царских щей отведал,
И стал придворный лизоблюд.
В одном из своих писем П. Вяземскому Пушкин сообщает: "Алексей
Полторацкий сболтнул в Твери, что я шпион, получаю за то 2500 в месяц, (которые
были бы очень мне пригодились благодаря крепсу) и ко мне уже являются троюродные
братцы за местами и милостями царскими".
На распущенные клеветнические слухи Пушкин ответил замечательным
стихотворением "Друзьям". Вот оно:
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, НАДЕЖДАМИ, трудами.
О нет, хоть юность в нем кипит,
Но не жесток в нем дух державный:
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит,
Текла в изгнаньи жизнь моя,
Влачил я с милыми разлуку,
Но он мне царственную руку
Подал — и с вами я друзья.
Во мне почтил он вдохновенье.
Освободил он мысль мою,
И я ль, в сердечном умиленьи,
Ему хвалу не воспою?
Я льстец? Нет, братья, льстец лукав:
Он горе на царя накличет,
Он из его державных прав
Одну лишь милость ограничит.
Он скажет: "Презирай народ,
Гнети природы голос нежный!"
Он скажет: "Просвещенья плод —
Страстей и воли дух мятежный!"
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
Начинаются преследования со стороны полиции, продолжавшиеся до самого
убийства Пушкина. Историки и пушкинисты из числа членов Ордена Р. И. всегда
изображают дело так, что преследования исходили будто бьют Николая I.
Эту масонскую версию надо отвергнуть, как противоречащую фактам.
Отношения между Николаем I и Пушкиным, не дают нам никаких оснований заподозрить
Николая Первого в том, чтобы у него было желание преследовать гениального поэта
и желать его гибели. В предисловии к работе С. Франка "Пушкин, как политический
мыслитель". П. Струве верно пишет, что: "Между великим поэтом и царем было
огромное расстояние в смысле образованности культуры вообще: Пушкин именно в эту
эпоху был уже человеком большой, самостоятельно приобретенной культуры, чем
Николай I никогда не был. С другой стороны, как человек огромной действенной
воли, Николай I превосходил Пушкина в других отношениях: ему присуща была
необычайная самодисциплина и глубочайшее чувство долга. Свои обязанности и
задачи Монарха он не только понимал, но и переживал. КАК ПОДЛИННОЕ СЛУЖЕНИЕ. Во
многом Николай I и Пушкин, как конкретные и эмпирические индивидуальности, друг
друга не могли понять и не понимали. Но в то же время они друг друга, как люди,
по всем ДОСТОВЕРНЫМ ПРИЗНАКАМ И СВИДЕТЕЛЬСТВАМ, любили и еще более ценили. Для
этого было много оснований. Николай I непосредственно ощущал величие пушкинского
гения. Не надо забывать, что Николай I по собственному, СОЗНАТЕЛЬНОМУ РЕШЕНИЮ,
приобщил на равных правах с другими образованными русскими людьми политически
подозрительного, поднадзорного и в силу этого поставленного его предшественником
в исключительно неблагоприятные условия Пушкина к русской культурной жизни и
даже, как казалось самому Государю, поставил в ней поэта в исключительно
привилегированное положение. Тягостные стороны этой привилегированности были
весьма ощутимы для Пушкина, но для Государя прямо непонятны. Что поэта бесили
нравы и приемы полиции, считавшей своим правом и своей обязанностью во все
вторгаться, было более чем естественно — этими вещами не меньше страстного и
подчас несдержанного в личных и общественных отношениях Пушкина, возмущался
кроткий и тихий Жуковский. Но от этого возмущения до отрицательной оценки фигуры
самого Николая I было весьма далеко. Поэт хорошо знал, что Николай I был — со
своей точки зрения самодержавного, т.е. неограниченного, монарха, — до мозга
костей проникнут сознанием не только ПРАВА и силы патриархальной монархической
власти, но и ее ОБЯЗАННОСТЕЙ". "Для Пушкина Николай I был настоящий властелин,
каким он себя показал в 1831 году на Сенной площади, заставив силой своего слова
взбунтовавшийся по случаю холеры народ пасть перед собой на колени. (См. письмо
Пушкина к Осиповой от 29 июня 1831 г.). Для автора знаменитых "Стансов" Николай
I был Царь "суровый и могучий". (19 октября 1836 г.). И свое отношение к Пушкину
Николай I также рассматривал под этим углом зрения".

IV

Хорошее отношение к Николаю I Пушкин сохранил на протяжении всей своей
жизни. Вернувшемуся после коронации в Петербурге Николаю I Бенкендорф писал:
"Пушкин, автор, в Москве и всюду говорит о Вашем Величестве с благодарностью и
величайшей преданностью". Через несколько месяцев Бенкендорф снова пишет: "После
свидания со мною Пушкин в Английском клубе с восторгом говорил о В. В. и побудил
лиц обедавших с ним, пить за В. В." В октябре 1827 года, фон Кок, чиновник III
отделения сообщает: "Поэт Пушкин ведет себя отменно хорошо в политическом
отношении. Он непритворно любит Государя".
"Вы говорите мне об успехе "Бориса Годунова", — пишет Пушкин Е. М.
Хитрово в феврале 1831 г. — по правде я не могу этому верить. Успех совершенно
не входил в мои расчеты, когда я писал его. Это было в 1825 году — и
потребовалась смерть Александра, и неожиданное благоволение ко мне нынешнего
Императора, ЕГО ШИРОКИЙ И СВОБОДНЫЙ ВЗГЛЯД НА ВЕЩИ, чтобы моя трагедия могла
выйти в свет".
"Из газет я узнал новое назначение Гнедича, — пишет Пушкин в феврале 1831
г.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19