Мы хотели бы приобрести обратно этот экземпляр с целью исправить ситуацию.
– Приобрести обратно?
– Мы готовы предложить за него тридцать пять тысяч йен.
Я-то приготовился выслушать еще трех или четырех человек, пока доберусь до того, кто хотя бы признает существование этого номера, не говоря уж о том, чтобы признать «ошибку». От удивления я пропустил мимо ушей сумму – $350.
– Помимо денежной компенсации мы заменим ваш номер легитимной версией. Если желаете, мы можем предоставить вам следующий выпуск, а также футболку с портретом артиста, которому этот выпуск посвящен. Вы поклонник ККК?
– Чего?
– «Клуба Кой-Кой».
– Как и все, – ответил я. – Однако меня больше волнует Ёси. На обложке вашего журнала видна татуировка у него на плече – какая-то птица. Не могли бы вы рассказать, что это такое?
– Я отнюдь не являюсь экспертом по различным татуировкам, которые делают себе музыканты, – занервничал мой собеседник. – Боюсь, ответить на ваш вопрос будет весьма затруднительно.
«Весьма затруднительно» – для избегающего конфликтов японца это столь же ясный намек, как наше «иди ты куда подальше».
– Но об этой татуировке вы должны что-то знать, потому что на иллюстрациях в «Балагане» она заретуширована. Насколько мне известно, «Балаган» публикуется тем же издательским домом.
– Уверяю вас, я не располагаю никакой информацией о татуировке, – напряженно повторил тот. – Абсолютно никакой.
– Зачем же меня соединили с вами?
– Поймите, пожалуйста, – тон сменился, – издание, которым вы располагаете, не должно было попасть в руки покупателей. Кто бы ни продал его вашему… вашему дяде… нарушил закон и, что еще прискорбнее, способствовал распространению некондиционного товара. Мы крайне смущены. Мы хотели бы исправить ситуацию.
– Отлично. Скажите, кто распорядился убрать птичью татуировку, и я верну вам журнал.
На том конце послышался глухой свист, словно человек стоял у взлетно-посадочной полосы. Может быть, где-то рядом тестировали очередную гитарную установку. Когда представитель журнала наконец заговорил, голос его сделался заметно тише, да и уверенности поубавилось:
– Вы ставите нас в очень затруднительное положение.
– Странный Дядюшка говаривал, что из затруднительного положения всегда бывает легкий выход, – ответил я. – Именно эти слова он произнес на смертном одре: «затруднительное положение» – последний вздох – «легкий выход».
Снова повисло молчание.
Я понял, что поимел его, едва парень заговорил о погоде. Я с готовностью согласился, что декабрь нынче мягкий, и даже намекнул, что в этом имеется заслуга «Мощного аккорда Японии» и его замечательного клиентского сервиса. Еще немного – и мы бы вместе отправились флиртовать с барменшами и перепевать Синатру.
– Мы ценим, что вы проявили понимание в этих неприятных обстоятельствах, – наконец сказал парень. – Вероятно, мы могли бы встретиться и довести дело до благоприятного завершения.
– Может, в «Битой гитаре»?
Снова пауза. Меня снова попросили подождать. Я ждал. «Ниндзяборг II» включал в себя новенькие с пылу с жару хиты «Болеутоляющего», «Джентльменов Фуропи», «Клоуна Д'Арка» и «Жопоголового Сатори». Альбом продавался во всех магазинах, где торговали суперсовременной музыкой.
– «Битая гитара» нас устраивает, – включился голос. – Вы принесете журнал, мы предоставим вам информацию. Я направлю к вам практиканта, Дзюдзо-сан. У него ярко-серебристые волосы и черная футболка «Кровавый дельфин». Дзюдзо-сан будет играть «Токату и фугу» на гитаре в концертном зале.
– Это музыка из саундтрека «Ниндзяборг II»?
– Вы ее узнаете. Благодарим вас за интерес к «Мощному аккорду Японии», – парень автоматически включил медоточивый голос, предназначенный для клиентов. – Желаем вам наилучших успехов в вашем рубилове.
Выйдя на железнодорожной станции Акихабара, попадаешь в кошмар приболевшего семиотика. От земли до неба – хаос: кандзи, катакана, хирагана и ромадзи, всех размеров, цветов и вольтажей, конкурирующие за внимание публики. Любая поверхность несет свою весть: внизу от руки намалеваны знаки, на гигантских видеоэкранах, взмывающих вверх, точно космические корабли, танцуют и поют персонажи очередного модного мультфильма. В дальнем конце перекрестка с афиши на все это взирал Ковбой Мальборо – судя по лицу, окончательно заблудившийся.
Акихабара – такая же сумятица, как любой азиатский рыбный базар, только с запахами полегче. Эта мекка токийских любителей самодельной электроники возникла во времена Макартура в качестве черного рынка для радиолюбителей, а теперь перешла в руки компьютерных отаку, стремящихся построить самый дешевый РС в своем квартале, и таких же доморощенных конструкторов, готовящих идеальную боевую машину к ежегодному чемпионату «Робокон».
Пока я пролагал себе путь сквозь безумие распродаж на обочине, семь разных продавцов проорали мне в ухо: «Самое дешевое ОЗУ в Токио», а болельщицы в ярко-зеленых ветровках тем временем прыгали и скакали на импровизированной сцене, с большим энтузиазмом воспевая новый карманный компьютер «Мини-Секси-Кул». Зазывала в шапке Сайта-Клауса через мегафон умолял меня взглянуть на битые плоские мониторы из Америки – только что с борта самолета, – и очень обиделся, когда я спросил: что, самолет навернулся? Мобильные телефоны повсюду, вырастают сами собой в каждой руке, выложены аккуратными столбиками, навалены кучами на складных столах, словно пестрые кукурузные початки в праздник урожая. Неужели у людей и впрямь столько тем для разговоров? Впрочем, нынче мобильники превратились в биржевые аппараты, глобальную систему навигации, интернет-браузеры, записные книжки и игровые приставки. Пользоваться телефоном для общения стало так же банально, как заниматься сексом ради порождения потомства.
Я заглянул в «Кинко» и сделал несколько цветных ксерокопий обложки с Ёси. Поскольку я собирался еще кое-кого порасспросить насчет татуировки, не следовало отдавать все улики. Выйдя из «Кинко», я завернул за угол и через дорогу увидел «Битую гитару». Даже на фоне десяти миллионов объявлений невозможно было пропустить гигантскую ярко-красную неоновую шестиструнку над входом. Дека состояла из множества телеэкранов, и на каждом беззвучно завывал какой-нибудь рок-кумир.
Автоматические двери раздвинулись, и я вошел. Никто не приветствовал меня ритуальным иррасяимасэ, но я не обиделся. Три десятка юнцов, подключив к своим инструментам усилители, создавали неистовую какофонию – глухим позавидуешь. Приветствовать в таком шуме гостя – все равно что свистеть во время цунами.
Какой-то паренек пытался обработать на манер Хендрикса японский национальный гимн, но его заглушали густые металлические риффы циркулярной пилы а-ля «Супер Джанки Манки». Еще один паренек, с выбритым на затылке иероглифом «вакантно», стучал по кнопкам автоматического барабана, извлекая звук, похожий на пропущенное сквозь усилитель трепыхание колибри. Рядом с ними тощий дохляк безжалостно теребил струну бас-гитары, все время одну и ту же, без малейших вариаций. В другом конце комнаты смазливая девчонка в небесно-голубом тренировочном костюме аутически жала на «квакушку», а паренек, смахивавший на гламурного Бадди Холли, прислонил голову к усилителю и с блаженной улыбкой впивал каждое шумное содрогание, испускаемое девушкой в голубом.
Друг на друга эти ребятишки не смотрели. Каждый – будто один в собственной детской, растворился в грезах об аншлагах в «Будокане».
Грохот обрушивался на меня то с одной, то с другой стороны, я начал терять ориентацию в пространстве и даже равновесие, превратился в мячик в жестоком аудио-пинг-понге. По залу, сложив руки на груди, прогуливался взад-вперед служащий – на лице написана приятная скука, словно он раздумывал, чем займется после смены. Бедный недоумок, должно быть, уже оглох, а то и рехнулся от шума – а может, и то и другое.
И тут я услышал.
Знаменитое вступление к сотням фильмов ужасов, песня, сыгранная столько раз, что вместо нее можно было бы писать на экране субтитры: «тревожная музыка».
Я пошел на этот звук, пробиваясь сквозь кучки подростков, прилипших к стойкам с новейшей цифровой аппаратурой и восьмидорожечными магнитофонами, мимо наваленных грудой африканских ударных и австралийских диджериду, мимо стеллажей с учебными видеокассетами, где на обложках красовались серьезные парни с конскими хвостиками и в ярких манишках.
Парень сидел на половинном стеке «Маршалл», точно среброволосый эльфийский король на престоле. Щуплое тельце изогнулось, обнимая массивную прозрачную и полую гитару, похожую на окаменевшую медузу. Я подошел и встал рядом, но музыкант нырнул в Баха и ничего не замечал вокруг. Когда я похлопал его по плечу, он подпрыгнул, едва не уронив свою медузу.
– Крепкая рука, малыш, – заорал я, перекрикивая шум. – Играешь на похоронах?
Он кинул на меня презрительный взгляд под стать моей реплике.
– Я по поводу журнала, – продолжал я.
Юноша рассеянно кивнул, встряхнул серебристой гривой и вновь заиграл «Токату и фугу», ускоряя темп.
– Я звонил! – надрывался я. – Говорил с твоим боссом.
Он посмотрел на меня так, словно я хотел проверить у него домашнюю работу. Ни одной нотки не пропустил, но с каждым тактом наращивал скорость.
Так он быстро доиграет, решил я и, усевшись поудобнее, стал ждать, любуясь его проворной рукой, скользившей вверх-вниз по струнам, будто заводной танцующий краб.
Он закончил мелодию, и я уважительно кивнул, тем самым еще больше обидев парня. Он положил гитару и выпрямился во весь рост – пять футов пять дюймов благодаря гелю для волос, но если попасть под дождик, останется не более четырех футов и одиннадцати дюймов.
– У меня журнал, – напомнил я, – а что у тебя? Он полез в немецкую военную куртку и вытащил
тонкий конверт с логотипом «Мощного аккорда Японии». Я достал журнал, по-прежнему в коричневом бумажном пакете, поклонился и обеими руками протянул его курьеру, чтобы добить его соблюдением этикета.
Он выхватил журнал у меня из рук и перебросил мне конверт. Судя по злобной гримасе, это усилие его доконало.
– Спасибо, – сказал я. – Продолжай пальчики полировать.
Его взгляд стал чуточку менее презрительным. Может быть, парень решил, что для взрослого человека я не так уж плох?
– Вкладывай в свою игру чувство, – добавил я. – Не пытайся играть со скоростью Ингви Мальмстина, не трать время, изучая «Извержение» ноту за нотой, не используй педали вместо подпорок. Главное – найти собственный стиль. А на случай, если мир решит, что еще один гитарист ему не нужен, не бросай школу. Школа – это прекрасно. Усек, пацан?
Челюсть «пацана» отвисла, лицо покраснело, будто помидор. Ну как же, ему пришлось общаться с самым некрутым типом на свете! Я стоял перед ним с широкой ухмылкой на ряшке. Парень осторожно положил гитару и побрел к двери, изо всех сил заставляя себя пританцовывать по-сутенерски, вместо того чтобы опрометью кинуться к выходу. На ближайший месяц я подорвал его репутацию – взрослый человек заговорил с ним прилюдно. Вот и славно.
11
Я позвонил в отель «Рояль» проверить сообщения. Набрав номер комнаты и код, я услышал голос Такэси, который произнес семь заветных слов:
– Мы напали на след. Срочно позвони мне.
Я позвонил Такэси в «Балаган». Не застал его на месте и оставил на автоответчике рекордно короткую фразу из двух слов:
– «Общество Феникса».
Я обнаружил это название в конверте, который передал мне парень в «Битой гитаре». Еще в конверте лежали тридцать пять тысяч йен и копия факса, причем большая часть информации была вымарана черными чернилами. Насколько я понимаю, «Мощный аккорд Японии» выполнил свои обязательства, но только-только.
Значит, «Общество Феникса».
Общий смысл факса: «Общество Феникса» требует снять с обложки татуировку в виде птицы на плече Ёси. Использование этого образа – посягательство на авторские права. Все это излагалось вежливым языком, без угроз, но с очевидным подтекстом: если «Мощный аккорд Японии» не заретуширует на фотографии татуировку, последуют юридические меры. Американцы рассмеялись бы и сказали: «Увидимся в суде», но в Японии дело обстоит по-другому. К суду прибегают лишь в крайнем случае, поскольку самое простое дело тянется годами и обе стороны в процессе разоряются. Японские компании от природы склонны по возможности избегать конфликтов, и «Мощный аккорд Японии» вроде бы ничего не терял, согласившись замаскировать татуировку.
Итак, «Общество Феникса».
Я покрутил в голове это название, однако ничего не выжал. По крайней мере, название есть, и оно, дай только время, много во что превратится. Пусть превращается до вечера, а я тем временем решил направиться в Роппонги на встречу с Сэцуко Нисимура.
Роппонги – сомнительный ночной район Токио неподалеку от большинства посольств иностранных держав. Единственное в Японии место, где я обязательно увижу своих белых собратьев. В восьмидесятые и в начале девяностых это был модный квартал, куда народ стекался ради западного секса, наркотиков и рок-н-ролла. С тех пор Роппонги сделался отстойником, токийским вариантом Тихуаны.
Сара как-то раз сказала, что я не люблю Роппонги за то, что здесь кишат иностранцы, лишая меня иллюзии, будто я уникален. Может, отчасти она права, но, по-моему, я не люблю Роппонги потому, что большинство слоняющихся по кварталу экспатов принадлежат к числу тех, кто проедет полмира и будет все время торчать в спорт-баре, жалуясь на отсталые японские обычаи, заглатывая «Гиннес» пинту за пинтой и громко болея за «Манчестер Юнайтед» или «Сан-Франциско 49».
Этим вечером в Роппонги было довольно тихо, но я знал: как только хлынет ручьем импортное пиво, начнется шум. Следуя указаниям Сэцуко, я разыскал ресторан «Шез Болонья», хорошо известное заведение с весьма странной биографией.
В шестидесятые годы «Шез Болонья» (тогда это было «У Джузеппе») представляла собой пиццерию, по слухам, принадлежавшую мафии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35