– У вас забавная привычка глядеть на людей, – говорил он Лютрову. – Вы всегда над людьми, над их хлопотами. На земле с вами ничего не случается?.. Умеют молчать или умные, или стеснительные люди. Вы умный человек?..
Его вопросы казались странными, но он не рисовался и говорил только то, что хотел сказать.
В последнюю зиму к Сергею несколько раз заходил человек в сером свитере с высоким воротником. «На шум», как он говорил. Сам же был немногословен и чаще всего играл в шахматы. У него было постоянное место у окна, где стоял маленький столик. Говорил он не поднимая головы, даже когда беседовал с сидящим напротив сатириком. Этому не составляло труда играть в шахматы и без всяких усилий рассуждать о том, что сделалось предметом разговора. В своем партнере он обретал идеального слушателя.
– В наше время всяческих проповедей, – рассуждал сатирик, – ссылки на сдвиги в сознании из-за рождения кибернетики и атомной энергии не более чем литературная эстрада, беллетристика душевных аплодисментов. Современен тот, «кто обогатил свою память знаниями всех тех богатств, которые выработало человечество», Кто способен ощутить мир сердцем Толстого, воплотить в себе все, возвышающее человека… Никакая кибернетика сама по себе ничего не воплощает… Я вот кончил литературный, есть такой институт. Было нас там несколько, тяготеющих отобразить в «великом и могучем» лик времени. Не менее того. Наука-де заговорила по-новому, и нам следует, как некогда Александру Сергеевичу, усовершенствовать отечественный глагол. Им-де, обтесанным на новый лад, сподручнее будет жечь сердца людей. Как программка? А вот нового у нас набралось на одну освистанную и ныне прочно забытую книжицу рассказов, напичканную студенческими «речениями»… Ну, засим получил я диплом о прохождении литературных наук, был направлен в газету, стал разъезжать по всей великой малой и белой Руси, и тут-то вся моя жеребячья умственность улетела к чертям собачьим, потому как душа по-прежнему проживала в дедовском языке… И для каждого более всего на свете, более всех примет электронного века значат приметы любви к родной юдоли… Если ты не окончательно затруханный сукин сын…
Впервые человек в сером свитере показался Лютрову взволнованным. Он снял сильные очки в черной оправе и принялся сосредоточенно протирать их.
– Вы правы, – заговорил он, – чем богаче язык, тем меньше сопротивления оказывает сознанию окружающее… Архиглупо почитать за отсталую народную речь, так дружно, в ладу живущую со всем, что есть на земле… В это нужно уверовать, как в руки матери.
После этой беседы Лютров спросил Сергея о человеке в сером свитере:
– Кто он?
– Не знаешь?.. Ну, да ты тогда не занимался тяжелыми машинами. Это конструктор, начальник отдела. Руководил разработкой механизмов подвески ядерных бомб, был на испытаниях. И вот не уберегся. Болен. Сильно – поражено горло: под свитером следы трех операций. Ему голову поднимать трудно, как на гильотине побывал.
Вскоре этот человек исчез, и Лютров так и не успел узнать, что с ним случилось.

…Хозяйскими делами Сергея ведала его мать, грузная, строгая старуха, по-крестьянски в открытую гордившаяся сыном. Когда она видела Лютрова с Сергеем, принималась сетовать на несуразность их холостой жизни:
– Пора бы уж! В холостяках-то так набалуетесь, никакая девушка не глянется. Чего ждать? Мужики вы, что ты, что Серенька – как дубы, эвон какие! Какого рожна ждать?
Они обещали ей сыграть свадьбы вместе, в один день, как то получилось у сестер Сергея, Веры и Надежды.
Но не женились ни вместе, ни порознь. Возраст ли мешал без предубеждений относиться к девушкам или не случилось в их жизни какой-то главной встречи? Трудно сказать. А в молодости, может быть, больше других любили крылья и, как все одержимые, глядели на заботы вне призвания как на никчемные, не стоящие особого внимания.
Как бы то ни было, Лютров не находил изъянов в прожитых годах и никому не завидовал. Он никогда не сомневался, тот ли путь избрал, тому ли делу отдал жизнь. Обернись все заново, и он снова сядет за письмо командующему округом, чтобы попроситься в летное училище, как он это сделал после призыва в армию в 1944 году. Овладев полетом, он поймал свою жар-птицу и ревностно берег ее, не мог позволить чему-либо случайному посягнуть на его работу. В ней все, весь он. Он не хотел большего, ему не нужно было другого кресла, кроме катапультного, он не мог лишиться того, что давали ему крылья. Еще будучи курсантом, Лютров предпочитал пораньше ложиться спать, чтобы утром, прогревая мотор ЛА-5, с упоением вслушиваться в его уверенный рокот. Все звуки жизни были в нем. Он слышал преданность, послушание, силу, готовую сделать для него главную чудо-работу: поднять в воздух, огласить небо торжествующей песней полета. Что можно было сравнить с полнотой вот этого ощущения жизни? Семейные радости?
Годы не оставили в памяти ничего более близкого, чем заснеженные, залитые дождем, пышущие жаром аэродромы – уходящие за горизонт полосы шершавого бетона. Лютрову случалось бывать едва ли не во всех крупных городах страны, но, прежде чем вспомнить облик города, он вспоминал аэродром. И не только он. Когда Санину говорили, что такой-то город красив и гостеприимен, он привычно ронял:
– Хороший город. Знаю. Полоса два двести.
И уже затем принимался говорить, обстоятельно и со знанием дела, о музеях, картинах, театрах…
Рядом с воспоминаниями об аэродромах жили, как лирические отступления от главной стези жизни, картины охотничьих вылазок.
В Хабаровске знакомые ребята устроили им охоту в предгорьях Сихотэ-Алиня. Охотник-удэгеец – маленький, тонкий, неутомимый, несмотря на тяжелую болезнь почек, водил их по тайге в поисках Гималайского медведя… Охотничьи домики в лесу, морозное ночное безмолвие, огромная золотая луна за сказочными силуэтами деревьев, следы осторожных изюбров, тигра, дупло старого тополя, припудренное желтой гнилостной пылью у отверстия, – след дыхания спящего медведя. Астрахань… Неделя поздней осени, долгое тарахтенье моторки по бесконечным протокам дельты Волги, тысячные утиные стаи и укоризненные слова старого сердитого егеря:
– Ружьишко у тебя, парень, больно харчисто: гляди, в пыль утиц бьешь.
– Слышь, Лешка, – харчисто! Умеют говорить на Руси, а?.. – восхищался Санин с такой горячностью, словно его одарили чем-то.

Есть потери, которые сильнее всего напоминают о времени, о прожитом. Лютрову иногда казалось, что вся его «взрослая молодость» началась и кончилась рядом с Сергеем, как с отъездом из родного городка кончилось детство, с получением диплома летного училища – юность. Три месяца прошло после похорон друга, а он все еще не обрел прежнего душевного равновесия. Женатым, наверное, легче. Будь он женатым, ему, может быть, не стало бы так тоскливо сегодня вечером одному в своей квартире на Молодежном проспекте, и он не уехал бы на ночь глядя на этот аэродром, – в гостиницу, где живут остальные члены экипажа. Нужно двигаться, не оставаться с самим собой праздным, не копить усталость, лечить душу «терапией занятости», иначе одолеет тоска… Умница Гай-Самари придумал ему эту командировку: полеты через сутки, как правило, во второй половине дня, посадка ночью, аэродром далеко от летной базы, от бесконечных пересудов о катастрофе, куда то и дело примешивают то Боровского, то Юзефовича, один вид которого вызывает в Лютрове глухое раздражение.

2

Дорога делает кокетливый поворот, изгибаясь в плоскости, как на треке, и под светом фар проступает вздыбленный каркас моста. Боднув капотом, «Волга» проносится между пупырчатыми арками стальных пролетов. Шум мотора обрубается мелькающими по сторонам наклонными фермами.
– Ххлоп, ххлоп, ххлоп!..
По ту сторону моста начнутся разнообразные заборы финских домиков, окраина военного городка, появятся бесконечные знаки ограничения скорости, запрещения обгона, а вместе с ними замелькают свадебные стаи собак, кошки… Чаще кошки. В отличие от собачьей непосредственности они обескураживающе пугливы, и в пугливости этой не боязнь, не трусость, а диковатая скрытность, слепое недоверие ко всему, что живет вне стен хозяйского дома, – вторая натура диванных баловней. Захваченные светом, они жмутся к земле, затаиваются, чтобы в самый неподходящий момент с решительностью самоубийц броситься наперерез автомобилю.
Лютров убавил скорость и до конца опустил стекло дверцы.
Еще поворот, и на дороге в недосягаемой светом темноте вспыхивают и тлеюще блестят отражательные стекла на бортах большого грузовика. За ним полыхает костер света от фар «газика» с брезентовым верхом, у земли туманом растекается синий дымок от работающего мотора. «Газик» установили поперек обочины с умыслом осветить ямину кювета, но свет захлестывает бугор за ним, пробивается дальше, к плотной колоннаде сосен на холмистом возвышении. Кому-то не повезло с техникой.
Метнувшись в обход березовой рощи, дорога вползает на холм. В конце долгого спуска блеснула красным бензоколонка, трубно прогудел тоннель под бетонным мостом железной дороги, и начались последние километры узкой бетонки, ведущей к проходным аэродрома.
И от вида знакомых, освещенных прожектором решетчатых ворот, от встретившего машину бодрого краснолицего солдата в светлой полушубке, угадавшего «Волгу» Лютрова и оттого с веселым старанием раскрывшего одну за другой обе половины ворот; наконец, от улыбки парня, которая никак не хотела покидать его во время проверки пропуска («Мы-то с вами знаем, что это глупая игра с пропуском, – как бы говорила эта улыбка, – но такова служба, ничего не поделаешь»), – от всего этого Лютров словно бы ожил, очнулся от тяжелых видений ночной дороги. Здесь за воротами начинался мир живой и деятельный, который только и ждет рассвета, чтобы зашуметь и задвигаться.
– Сколько часов, не скажете? – спросил солдат, которому не хотелось оставаться одному, не выразив своего хорошего отношения к знакомому летчику.
– А если будешь узнавать о температуре, спросишь, сколько градусников?
Они дружно рассмеялись. Потом закурили, причем, прежде чем прикурить, солдат старательно, с тем же видом участника глупой игры огляделся.
– А у вас какое звание? – в тоне вопроса чувствовалось, что солдат задумал ответную шутку.
– Майор запаса.
– Спокойной ночи, товарищ майор! – довольный своей находчивостью, постовой отдал честь.
Утром Лютров узнал, что накануне вечером в гостиницу звонил начальник отдела летных испытаний фирмы Данилов. Интересовался делами экипажа, а когда Чернорай сказал ему, что завтра последний полет перед заменой двигателей, Данилов распорядился, чтобы после установки самолета на замену двигателей ведущий инженер Углин, бортрадист Костя Карауш и он, Лютров, прибыли на базу. А Слава Чернорай, присланный на несколько полетов – подменить заболевшего второго летчика, – должен вернуться в КБ, где он отрабатывал на тренажере навыки управления новым лайнером С-441, которому летом запланирован первый вылет.
– А нас для чего отзывают, не спросили?
– Чернорай разговаривал, а он, сам знаешь, человек военный, – улыбнулся Костя Карауш. – Начальству вопросы не задает.
Взлетели, как обычно, во второй половине дня.
Через двадцать пять минут после взлета, когда самолет вышел из зоны связи с аэродромом, Костя Карауш доложил:
– Командир, разрешили третий эшелон набирать, девять тысяч.
Его перебил Углин:
– Подождите, подождите… Командир! Алексей Сергеевич!
– Ау!
– Вот какой вопрос: мы сейчас где находимся?
– Булатбек, уточни.
Связанные самолетным переговорным устройством (СПУ), все на борту слышали каждое слово, к кому бы оно не относилось.
– Подходим к городу Перекаты, – начал Саетгиреев, – удаление от места взлета…
– Сколько мы ушли? – торопил Углин. – Что-то у нас непорядок.
– Удаление – двести пятьдесят километров.
– Так, двести пятьдесят, – голос Углина звучал тревожно. – Значит, если верить топливомерам…
– Так – сказал Лютров, чуя недоброе.
– …У нас топлива сейчас… восемнадцать тонн. И уходит очень быстро.
– Что вы, ребята? – Лютрову было чему удивиться: перед вылетом на борту находилось около шестидесяти тонн.
Но по диктующему голосу Углина Лютров понял, что ведущий не только старается быть точным в подсчетах, но и требует, чтобы к его словам отнеслись серьезно.
– Впечатление такое, – продолжал он, – что с одной стороны, с левой…
– Так.
– …с левой уходит топливо. Очень быстро.
– Так.
– Кроме седьмых баков, – добавил бортинженер Тасманов.
– И расходный тоже уменьшается. Поэтому…
– Ну и шутки у вас, Иосаф Иванович, – невесело сказал Костя Карауш.
– Увы, Костя, это не шутка… Так вот насчет эшелона… Может быть… До Перекатов сколько?
– А сядем мы там? – Чернорай понял, куда клонит ведущий. – Булатбек, сколько там полоса?
– До Перекатов триста. Полоса…
– Запасной аэродром у нас какой? – опять спросил Углин.
– Полоса в Перекатах две… да, две тысячи метров.
– Давайте тогда обратно вернемся, – сказал Тасманов.
– Погодите. От места взлета сколько ушли? – спросил Углин.
– Двести пятьдесят.
– Тогда погодите разворачиваться, лучше идти на Перекаты.
– Булатбек, в Перекатах что за аэродром? – спросил Лютров. – Я там не был.
– Новый аэропорт, бетонная полоса. Я был на нем.
– Костя, запроси погоду Перекатов, быстро, – сказал Лютров.
– Понял: погоду Перекатов.
– Восемнадцать тонн, – сказал Лютров, – это, братцы, надо снижаться уже.
– Да, надо снижаться, – отозвался Углин. – И садиться в Перекатах. Что-то с топливом…
– Сколько до Перекатов, Булатбек? – спросил Лютров.
– Около двухсот пятидесяти, командир.
– Надо снижаться, – сказал Тасманов.
– И обратно двести пятьдесят?
– Обратно уже больше, – сказал Чернорай.
– Командир, погода в Перекатах ясная, слабая дымка.
– Ну хорошо, – сказал Лютров. – Булатбек, давай на Перекаты настраивайся.
– Чтобы не возвращаться, – сказал Чернорай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38