Каждое появление Соколова на базе воспринималось окружающими как подтверждение принадлежности знаменитого имени живому человеку, строившему летательные аппараты, когда еще не многим было знакомо слово «авиация». В день его шестидесятилетия одна солидная газета писала: «В этом человеке очень ярко воплотился русский инженерный гений, духовная сущность которого неотделима от подвижнического служения народу, от сыновней любви к Родине и осознанного долга споспешествовать ее славе». И это было правдой. Его ум пестовал самолетостроение почти от его истоков до сверхзвуковых кораблей; о творческой интуиции Главного, академических знаниях, умении найти лучшее из сотен возможных решении рассказывали в стиле анекдотов об остроумии Пушкина.
Все это и только это давало ему непререкаемое право управлять работой одного из крупнейших в стране конструкторских бюро.
Смолоду неказистое, к старости лицо его оплыло глубокими складками; белые, коротко остриженные волосы не скрывали неправильной формы шишковатую голову; одряхлевшие, сурово нависшие веки затенили нетерпеливые глаза-льдинки, всевидящие, всепонимающие. Создавалось впечатление, будто Старик давно и прочно огрубел, отстранился от живого пульса дней, от необходимости общаться с окружающими, но как только он начинал говорить, обманчивое впечатление исчезало мгновенно. Властный низкий голос, то насмешливый, то пытливый, недвусмысленно выдавал великолепного собеседника, не терпящего бесед применительно к его возрасту. Все в поведении и одежде было без позы, без претензий. Носил двубортные пиджаки, сорочки без галстуков, но застегнутые на все пуговицы, зимой – дубленое полупальто, треух, легкие войлочные ботинки. Глядя на него, трудно было поверить, что не только самолеты, но и КБ, аэродром, подъездные дороги, жилые кварталы фирмы назывались его именем, хотя никто никакими указами этих названий не присваивал. Из-за внешней непрезентабельности он легко терялся на людях, подчас попадая в курьезные истории.
Так рассказывали, что как-то в конце рабочего дня, когда в сборочном зале завода было нелюдно, Старик рассматривал многощелевые закрылки поставленного в ангар С-44. На крыле несколько работниц торопились окончить клейку лоскутов ткани к элеронам. К утру намечалась наземная отработка управления, а потому работа была срочная. Вид лысого старика в плохоньких очках вывел из равновесия одну из женщин. Что пришло ей в голову, бог весть. Скорее всего, как всякая женщина, она чувствовала себя неловко, будучи обозреваема снизу.
– Что уставился, старый хрен! – напустилась она на главного. – Стал и стоить, будто дело делаить! А ну уматывай!..
Узнавшие главного дергали подругу за халат, перепуганно шептали:
– Замолчи! Чего мелешь?.. Вот дура…
Это был едва ли не единственный случай, когда на Старика прикрикнули; ни один человек в здравом уме не решился бы на такое.
Главного легко угадывали по манере отрешенно опускать голову при ходьбе, закладывать руки за спину и потешно взбрыкивать ногами, когда на пути попадался камешек. Чем больше он был озадачен, тем дальше зафутболивал всяческую нечисть из-под ног.
Впервые встречаясь с человеком, он величал его только по имени-отчеству, однако всем сослуживцам, и новым и знакомым, мужчинам и женщинам, говорил «ты», и это не выглядело невежливо, никто и не рассчитывал на иное обращение, настолько естественно было оно для его лет.
Иногда кто-нибудь из молодых инженеров, следуя моде демонстрировать «широту взглядов», небрежно ронял замечание о старческой немощи главного, о том, что Старик уже «не тот», а если и продолжает руководить фирмой, то номинально, гонорис кауза, так сказать, вроде почетного президента. Такие высказывания в кругу старых работников базы оборачивались для «смельчака» тем же, чем обернулась попытка забросать грязью Вольтера на известном рисунке Домье: хулитель оказывался по колено в грязи. «Смельчак» быстро трезвел, понимая, что сморозил глупость. Одному из таких верхоглядов, носившему стриженую бороду и читавшему Агату Кристи в подлинниках, Костя Карауш сказал:
– Никогда и никому, кроме мамы, не доказывай, что ты вундеркинд.
Едва Старик скрылся за двойными дверьми с надписью золотом по небесно-голубому «Главный конструктор», как в диспетчерской длинно зазвонил телефон.
– Николай Сергеевич приглашает летный состав.

Лютров вошел последним, вслед за Витюлькой Извольский. Все старались сесть подальше, стулья возле большого, как бильярд, стола, где сидел Старик, исподлобья оглядывая входивших, трусливо пустовали. Лишь и. о. начальника летного комплекса Нестор Юзефович одиноко восседал одесную начальства, с подобострастной строгостью оглядывая каждого входящего, словно тот должен был делать это как-то иначе. Между Гаем и Саетгиреевым, опустив голову и теребя брелок на связке автомобильных ключей, сидел начальник отдела испытаний Данилов. Под его пальцами то и дело поблескивал стилизованный под древнюю монету кружочек металла с чеканной головкой женщины – работа грузинских мастеров.
Минуту в большом кабинете, приветливо залитом лучами закатного солнца, было тихо. Забывшись, Старик чертил что-то на большом листе бумаги, подперев левой рукой тяжелую голову.
– Все? – спросил он.
Ему никто не ответил, даже Юзефович; скажешь «все», ан какой-нибудь подлец и подведет.
Старик переводил глаза с одного лица на другое, покручивая в руках пестрый карандаш. И неловкое молчание, и причина, ради которой они собрались, и то, что предстояло услышать, было настолько чуждо человеческой величине Главного, что Лютрову стало стыдно за глупую амбицию Боровского. Для Юзефовича подобные истории были вполне в масштабе его личности, он жил за ними, как за дымовой завесой, чтобы не дать разглядеть подчиненным собственное ничтожество. И сейчас, как губка, напитывался сдавленной атмосферой скандала, освященного участием Главного. Одно это сознание, что Старик, верша прецедент, участвует в привычных Юзефовичу делах, было невыносимо. Хотелось, чтобы Дед вдруг закричал, обозвал всех последними словами, чтобы рухнуло подленькое довольство Юзефовича и ему подобных, развеялось значение происходящего. Старик словно угадал мысли Лютрова.
– Ты! – высокий голос прозвучал как удар гонга.
Карандаш в руках главного нацелился в грудь Гая.
– Что скажешь о катастрофе «семерки»?
– Я?.. – Гай растерянно поднялся, машинально проверил, на месте ли кроваво-красный галстук. – Мне… известны выводы аварийной комиссии.
– Мне тоже, – перебил его Старик. – Я хочу знать, считаешь ли ты эти выводы обоснованными.
– У меня нет оснований ставить под сомнение документы комиссии, – Гай наконец понял, чего от него хотят.
Старик нетерпеливо махнул рукой, садись, мол, и протянул карандаш в сторону Вячеслава Чернорая.
– Ты?
– Считаю заключение комиссии вполне убедительным, – мешковатый и широкоплечий, он переступил с ноги на ногу и сел.
– Ты?
– А, чего я, умнее других? – Долотов покосился на «корифея».
– Ты?..Ты?..Ты?..
Последним поднялся Лютров.
– Под заключением комиссии стоит моя подпись.
Старик кивнул, подводя черту, и замолчал. Заметно было, что в этой части собеседования он и не ожидая иного результате.
Неопрошенным оставался один Боровский. Главный или не хотел к нему обращаться, или еще не решил, как за это взяться. Он встал из-за стола, несколько раз прошелся от угла до угла стены, закинув руки назад и разглядывая паркет. Пнуть ногой было нечего. Создавалось впечатление, что только поэтому он стал продвигаться вдоль кабинета. Но, дойдя до Боровского, остановился.
Тот медленно поднялся, оказавшись на голову выше Старика.
– Ну? Скажи ты, – тихо произнес главный
Крупное лицо «корифея» в редких рябинах на лбу и плоских щеках стало серым. Он либо впал в прострацию, либо решил молча принять кару. Юзефович за спиной Старика укоризненно покачал головой, но скоро застыл под уничтожающим взглядом Гая.
– Молчишь, сучий сын! – фальцетом взвизгнул Старик и от волнения пожевал губами. – Счастлив твой бог, что молчишь!
Вернувшись в кресло за столом, он некоторое время барабанил пальцами по стеклу на зеленом сукне.
– Запомните, никто не мог прямо или косвенно способствовать несчастью. Никто не мог и предвидеть его. Ни вы, ни я. Знаю, более опытный летчик справился бы. Но это не выход, и я не виню Димова. Когда не удается с достаточной убедительностью сослаться на несовершенство какой-либо самолетной системы как на причину катастрофы, причастным и непричастным к расследованию овладевает соблазн предполагать криминал в действиях летчика; мертвые сраму не имут и возразить не могут, а техника не терпит неосведомленности, неосторожных выводов. Человек же для всякого дурака достаточно изученная и порочная система. Дурак ставит человека на порядок ниже автоматических устройств, это модно. Если дурак образован, то обязательно моден. Но посади дурака в полностью автоматизированный самолет в качестве пассажира, он сбежит из него в салон ЛИ-2, откуда при желании нетрудно разглядеть человека за штурвалом… Да, специфика аэродинамической компоновки тяжелых сверхзвуковых машин требует новых решений в цепи управления: в строгих режимах летчик не может полагаться на свою реакцию. В сжатых до долей секунды отрезках времени человек не способен мгновенно перерабатывать получаемую информацию; он, как теперь говорят, всего лишь одноканальная счетно-решающая система, склонная к ошибкам в отборе и оценке сигналов. И будь хоть трижды чудо-летчиком, все равно не сможешь определить поведение самолета своей задницей. Но это не значит, что человек непригоден больше для управления современными машинами, нужно лишь вовремя переориентировать его способности. Мы же, конструкторы, не всегда, к несчастью, достаточно оперативно предугадываем и разрабатываем то, что нужно дать в помощь летчику… Вот о чем говорит катастрофа «семерки», а не о слабости Димова и не о пороках испытательской практики. Автоматические устройства по мере развития авиации должны восполнять то, чего человек лишен в силу своей природы. Заменить же его удастся, когда соберут дубликат конструкции мира. Это справка для дураков…
Старик закашлялся и разом сник, изнемогая от удушья. А когда кашель оставил его, он долго сидел отдуваясь, пузыря щеки.
– Нам предстоит разработать принципиально новую систему управления… многократно резервированную, достаточно сложную в коммуникационном отношении, наконец, конструктивно сложную из-за большого количества исполнительных устройств для обеспечения безопасности полета. Кроме прочего, важнейшим критерием качества новой системы управления является величина запаздывания отклонения рулей по усилиям на органах управления. Думаю, через месяц, много, полтора, начнем устанавливать на «девятку» новые, более эффективные демпферы тангажа, затем автомат дополнительных усилий, который потребует серьезных полетов по доводке. Кто из летчиков назначен на «девятку»?
– Лютров, – подсказал Данилов.
Сощурившись, Старик посмотрел на Лютрова и тихо улыбнулся.
– А вторым?
– Вторым Извольский.
– Ты, что ли? – Старик смотрел на Витюльку, откровенно улыбаясь.
– Я.
– Не боишься, что пришибет?
– Не, он смирный.
В комнате приятно дохнуло весельем. Старик хохотал, пока не закашлялся.
– Вот и все, – сказал он, пряча платок в карман. – Все, что касается «семерки». С-14 – первая машина с таким весом и такими летными данными. Первая! Это следует уяснить тем, – он посмотрел в сторону Боровского, – кто пытается давать безответственно субъективные толкования происшедшему несчастью, – он минуту помолчал, оглядывая лица летчиков. – Неужели вы… могли предположить, что я могу вот так просто простить человеку, хоть в малой степени виновному в гибели людей? Я приехал не для того, чтобы наказывать за чванство, спесь и всякое дерьмо. Но мне не безразлично, что вы думаете обо мне… и как расходуете энергию своих нервов, и, наконец, что думаете о тех, с кем работаете. А потому предупреждаю: противопоставляющих интересы собственной персоны интересам дела выгоню за ворота. Надеюсь, в моих словах нет неясных мест. Вы свободны.

«Не везет человеку, – подумал Лютров, когда ему сказали, что у ведомого Боровским С-440 зависла на полпути правая стойка шасси. – Неделю назад получить выволочку от Старика, а теперь еще это. Не слишком ли?..»
Боровский кружил над аэродромом – вырабатывал топливо. Вдоль полосы уже выстроились пожарные машины. Слушая в диспетчерской переговоры Боровского с руководителем полетов на КПД, Юзефович посчитал необходимым сказать и свое слово:
– Передайте, пусть сливает топливо и садится на грунт. – Юзефович даже зарумянился от чувства сопричастности к событию и так оглядел присутствующих, словно приглашал их оценить сказанное.
Через минуту в динамике послышался медлительный бас «корифея»:
– Скажите тому, кто вам это посоветовал, чтобы он учил свою бабушку… Сливать – значит облить топливом крылья и помочь машине загореться. А садиться на грунт с одной ногой на такой машине, когда под самолетом бетонная полоса, может только ненормальный.
У Юзефовича вытянулось лицо. Стоявший у окна Костя Карауш с издевательским сочувствием запричитал:
– Ай-я-яй!.. Делай людям добро после этого!
За посадкой наблюдали из окон комнаты отдыха. До самой последней секунды С-440 катил по полосе так, будто обе стойки шасси были в порядке, и только когда скорость упала до предела, самолет нехотя прижался правым крылом к бетону, развернулся поперек полосы и замер. Это была мастерская работа. Шустро подъехавшим пожарникам нечего было делать.
Возвращаясь на РАФе с места аварии, Гай-Самари заметил:
– Мне очень хочется высказать ему свое восхищение, но…
Сидевший напротив Чернорай лениво возразил:
– Боровский запросто мог сгореть, хвалить его не за что.
– Что ты имеешь в виду?
– Лопасти винтов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38