Над взлетной полосой всходило солнце.
Лето не заладилось… Холод, дожди, туманы… Непогода сбивала ритм работы, полеты то и дело откладывались, летный состав днями просиживал в комнате отдыха, безнадежно поглядывая на стоянку самолетов, укрытых набухшими от дождей, потемневшими чехлами.
Каждый убивал время как мог. Для Кости Карауша приспел редкий случай позубоскалить над «отцами-командирами».
В пику Караушу, штурман Козлевич принимается за историю о радисте, который выскочил из самолета, потому что не переключил тумблер с радио на СПУ и решил, что, если ему никто не отвечает, значит, в самолете никого нет.
В такие минуты Козлевич мало заикается, речь его становится почти гладкой, но не настолько, чтобы рассказанные им анекдоты производили должное впечатление.
– Смеху-то, смеху… Полны штаны, – не сдается Костя. – Ты лучше скажи, как мы с тобой на охоту ходили… Не забыл? Ну! Собрались мы с Козлевичем на гусей. Едем. «Я, – говорит, – как бью? Бац – и готово, гола утка». – «Что за гола утка?» – «А после моего выстрела щипать не надо». Это он мне, не кому-нибудь… Приехали на разлив. Первые два дня молчал, а когда я взял пару гусей, говорит: «Давай, Костя, в одно ружье? – „Как в одно?“ – „Что набьем – пополам?“ – „Интересное кино, – говорю, – у меня пара гусей, а у тебя гола утка!“ Обиделся. Ладно… Сели ужинать – темно, а палатку еще не ставили, костра нет. „Беги, – говорю, – поищи кизяков, а я палатку растяну“. – „Тебе надо – беги, а я себе и так сготовлю“. „Ну, – думаю, – хрен с тобой, куркуль…“ Сижу, грызу сухари. А он чего-то нашел, запалил костер и так небрежно – швырь туда банку с болгарскими голубцами… „Ну, – думаю, – гола утка, чтоб я с тобой еще поехал!..“ А он сидит боком к огню и чего-то из пальца тянет, занозу, что ли. А она не тянется. Тянул, тянул и– рраз! Ни костра, ни Козлевича, ни голубцов – банка взорвалась!..
Вместе со всеми от души хохочет и Козлевич, круглое щекастое лицо его округляется еще больше.
Карауш действует на всех как катализатор. Наперебой начинают вспоминать, кто, где, с кем летал, когда блудил по вине штурманов, какие у кого были командиры, инструкторы, курсанты. По тому, с какой горячностью ведутся рассказы, с каким интересом выслушиваются, нетрудно догадаться, что у каждого с этими историями связаны молодость, годы, вся жизнь. Брошен бильярд, оставлены шахматы и домино, все сходятся в тесную толпу, один перебивает другого, и кто тут разберет, где правда, где вымысел?
Течение беседы каким-то замысловатым путем начинает касаться вначале бывшего, а затем теперешнего начальства. И уж тут, как нигде в другом месте, высказываются верные характеристики, тонкие суждения, точно подмеченные побудительные причины поведения руководящей публики. Торжествует правда ради смеха.

Лютрова вызвал приехавший на базу ДС, так в КБ звали одного из заместителей Главного – Даниила Сильверстовича Немцова.
Немцов был в кабинете Добротворского. Савелий Петрович учтиво примостился рядом и внимательно слушал. Когда Лютров показался в дверях, Немцов приглашающим жестом указал на свободный ряд стульев у накрытого зеленый сукном стола.
В отличие от других заместителей Главного, которые занимались или проблемами прочности конструкций, или автоматикой, или различными самолетными системами, Немцов был «чистым самолетчиком», его подопечные занимались аэродинамикой самолетов, определяли обводы, внешний вид машин. Однако должность обязывала заниматься целиком теми машинами, на которые каждый из заместителей назначался ведущим конструктором. Для Немцова такой машиной был С-44.
Высокий, очень худой, он носил бороду а-ля Курчатов, казавшуюся приклеенной плохим гримером. Немцов долго разговаривал с генералом вполголоса, а потому Лютров решил, что ждут кого-то еще, прежде чем объяснить ему причину вызова. Это подтверждалось и сидящими в позе ожидающих двумя ведущими инженерами из бригады тяжелых машин.
У того, что помоложе, в хорошо отутюженном костюме бутылочного цвета, было нарочито серьезное выражение лица, обращенного в сторону Немцова. Дешевое старание быть замеченным в этом своем виде было прямо пропорционально его профессиональной бездарности, чего не угадаешь по внешней респектабельности.
Вторым был Иосаф Углин, рядом с коллегой он смахивал на поистрепавшегося отца большого семейства. Лицо выглядело мятым и каким-то пришибленным, будто он раз и навсегда осознал, что непригоден ни для чего на свете. Чего стоила одна манера курить в присутствии начальства – он держал сигарету в кулаке и после каждой затяжки прятал ее под стол. А бесцветные волокнистые глаза за сползающими очками?.. Казалось, можно было безошибочно оценить достоинство двух инженеров по внешним приметам. И только летчики знали настоящую цену этому неказистому, близорукому человеку. Занимаясь «семеркой», он с легкостью фокусника держал в памяти данные о едва ли не всех полетах: когда, сколько и в каком из восемнадцати баков было залито топлива, какая при этом была центровка, какое полетное задание, что показали самописцы, сколько времени длился полет, какая в тот день была погода… Его профессиональная добросовестность выглядела юродством для тех, кто знал свои обязанности «от» и «до». В стужу, в дождь, в жару он был у самолета столько, сколько сам считал необходимым. Если для каких-то нужд на стоянку вызывались специалисты, Углин пребывал там до конца работ, сколько бы они ни длились. Все, что мог, он делал сам, и потому его спецодежда была самой истрепанной, замызганной и никак не свидетельствовала о его принадлежности к инженерной элите аэродрома. Истинный знаток дела, он до немыслимых подробностей знал новейшую историю самолетостроения, от первого полета «за звук» – когда, где, кто летал, тип самолета, марка двигателя, продолжительность пребывания в воздухе и «за звуком» – и до того, над чем работают сегодня все мало-мальски известные авиационные фирмы мира. Ему не стоило особого труда с ходу перечислить летные характеристики не только всех отечественных, но и зарубежных самолетов, для него не было секретов в практике летных испытаний, а взаимодействие новейших самолетных систем запросто укладывалось в его большую голову.
Но это был не Володя Руканов. Углину никогда не выбраться не только в замы Старика, но и в начальники бригады. Предрассудок судить по внешнему о человеке так же живуч и действен, как и все прочие предрассудки. И потому, может быть, встречая Углина на людях, Лютров подчеркнуто уважительно кланялся ему, отличая вниманием от всех прочих ведущих. И теперь он дождался, когда Углин повернет к нему голову, чтобы сказать:
– Добрый день, Иосаф Иванович.
– Здравствуйте, – испуганным шепотом ответил Углин и покосился на начальство, как если бы при нем нельзя было здороваться.
Ждали Гая-Самари. Когда он вошел, Немцов прервал разговор с генералом, обратился к нему и Лютрову. – Вот какое дело, товарищи! На серийном заводе авария. Крупная. Экипаж серийной машины С-44 покинул ее в воздухе. Жертв нет, но и самолета тоже. Нет и ясности в обстоятельствах, принудивших экипаж покинуть машину. Словом, нам надлежит разобраться. Вопросов мне не задевайте, я сказал все, что знаю. Погоды ждать нет времени, будем добираться поездом. Билеты заказаны, к восьми часам я жду вас на вокзале.
Из кабинета они вышли вместе с ведущими инженерами.
– Чего хоть говорят-то? – спросил Гай разом и Лютрова и Углина, посчитав, видимо, что они знают больше, чем он.
– Темнят, – сказал Углин, прикуривая сплющенную сигарету. – Проводили балансировку машины и начудили чего-то с триммерами. Как я понял из разговора, все объяснения кончаются тем, что машину резко бросило на крыло. При вводе в вираж, кажется… Судя по разговору, на борту не было нужных самописцев. Устройте летчику экзамен на знание материальной части, и вы поймете, где он пустил пенку.
– Вы с нами? – спросил Гай.
– Меня не посылают, – Углин пожал плечами и кивнул в сторону пария, стоящего у стола секретаря Добротворского.
– Хотите поехать? – сказал Гай.
– Да зачем я вам? Ни мне, ни ему там делать нечего, одна проформа… ДС не зря вас обоих берет.
Но предложение Гая было приятно ему: во взгляде ведущего, каким он взглянул на Лютрова, скользнула признательность.
– Да! – вдруг вспомнил Углин. – Вы должны знать летчика, он когда-то работал у нас – Трефилов.
– А, – понимающе отозвался Гай, и на лице его ясно обозначилось, что он потерял интерес к событию.
К вечеру следующего дня они уже сидели в кабинете директора серийного завода. Кроме нескольких человек, чье отношение к событию было неясно Лютрову, сюда были приглашены руководители летной службы завода и оба летчика злополучного С-44.
Лютров не сразу узнал Трефилова, он бы, наверно, и вовсе не узнал его, если бы не хорошо знакомый выпуклый лоб и глубокие глазницы, только они и остались неизменными: Трефилов не только сильно полысел, постарел, но и как-то неузнаваемо потускнел. И потому Лютрову невольно подумалось, что виноват в аварии Трефилов. От этой уверенности ему стало не по себе и очень захотелось, чтобы сейчас, в разговоре, вдруг выяснилось, что это совсем не так и чтобы, несмотря на явную неприязнь к нему и Гаю, он, Трефилов, смог убедиться в их объективности.
Пока все рассаживались, Гай было встал в приветливо улыбнулся, ожидая, что Трефилов подойдет поздороваться, но тот лишь мельком взглянул на них и едва кивнул. Гай еще постоял немного, улыбаясь уже по-другому, и тоже сел.
Если бы не эта обидная недоброжелательность Трефилова, Гай не был бы столь официален при разговоре с ним, не стал бы говорить ему «вы».
Разговор начал Немцов, и, пока он расспрашивал о происшествии, Лютров разглядывал Трефилова, вслушиваясь в его ответы и оценивая их.
При всей их кажущейся обстоятельности было ясно, что Трефилов чего-то не договаривает, и Лютров не мог отрешиться от подозрения, что про себя тот уже разобрался, где дал маху, но не решается сказать об этом. Второй летчик, невысокий человек с большим ртом и выступающей челюстью на открытом, бесхитростном лице, почти не отрывал глаз от высокого окна, словно больше был обеспокоен видами на завтрашнюю погоду, чем разговором в кабинете.
– Итак, после балансировки самолета вы начали боевой разворот, но при первом же движении штурвалом машина резко повалилась на крыло? Вы пытались выровнять самолет, но при быстро возрастающей скорости падения исправить положения не могли и дали команду покинуть машину…
– Да, пока высота позволяла…
– Разумеется… Пока позволяла высота… – Немцов опустил голову к блокноту с какими-то своими записями, и минуту в комнате было тихо.
– Донат Кузьмич, прошу вас…
– Я бы хотел услышать, как проводилась балансировка в этом полете. Только подробнее, пожалуйста, операцию за операцией.
«Ты-то чего еще лезешь?» – довольно откровенно было написано на лице Трефилова, когда он повернулся к Гаю. Зато второй летчик оставил в покое окно, за которым впервые прояснялось небо, и принялся очень внимательно слушать Гая. И тут Лютров увидел, что у него большие серые глаза, измученные какой-то непосильной заботой.
– Ну начал с руля поворота… Затем…
– Сначала выключили давление в гидроусилителях, так?
– Само собой.
Одну за другой он перечислял все операции.
– Листок задания был? Отметки делали или полагались на память?
– Не первый раз… чтобы крестики ставить. Все шло нормально, а когда начал разворот, машина «взбрыкнула» и пошла вниз… Я приналег на штурвал, но чувствую, что не вытяну…
– Да, конечно… При таком ускорении трудно было дотянуться до тумблера включения гидроусилителей, – хитрил Гай.
– Не так. Он еще до маневра включил их, – вмешался второй летчик, – а мне велел переключить гидравлику на дублирующую систему. Вот когда самолет «взбрыкнул»…
Лютров насторожился.
– Выходит, – сказал Гай, – самолет завалило на крыло в момент переключения гидравлики на дублирующую систему, а не в момент дачи штурвала?.. Или и то и другое произошло одновременно, с малой разницей во времени?
Гай чуял истину.
– Пожалуй, что да. Пожалуй, что так, – с облегчением согласился второй летчик.
Трефилов сделал неопределенный жест рукой: дескать, может быть.
«Углин был прав, – размышлял Лютров, начиная вслед за Гаем догадываться о происшедшем на борту. – Тут-то он и „пустил пенку“. В начале балансировки он старательно выдерживал включение-выключение гидроусилителей, а к концу прилежание изменило ему. Гай неспроста поинтересовался, делал ли он записи: одни из рулей – руль высоты – он треммировал с невыключенным давлением в гидроусилителях, и если после такого треммирования переключалась гидравлика, то все очень просто… Импульсные включения машинки триммеров при давлении в гидроусилителях никак не влияют на поведение машины. Сделав затем небольшие дачи штурвалом, он посчитал, что все в порядке, потянул руку к тумблеру, чтобы включить гидроусилители, но чем-то отвлекся, а потом обнаружил тумблер в положении „включено“ и решил, что подошло время очередной операции, вот он и велел второму летчику выключить гидравлику… Но почему Трефилов не сделал это сам?.. Может быть, нечетко проведенная последняя операция заронила настороженность и, приказывая второму летчику выключить гидравлику, он тем самым на нем хотел проверять себя?.. Если, мол, тот с легким сердцем выключит, значит, все идет как надо… Может быть… Но вся штука в том, что Трефилов принадлежал к людям, не располагающим к себе товарищей по работе, его, видимо, не только не уважают на заводе, но рядом с ним у летчиков пропадает всякая охота быть ему помощником… И в этом полете второй летчик действовал по принципу: „дело второго – не мешать первому…“ Когда давление упало, триммеры сами собой резко переместили руль, машина „взбрыкнула“, и… попробуй вытяни штурвал. А когда не знаешь, что происходит с машиной, хватайся за красные ручки катапульты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38