Может, еще и ты, саареский хозяин, сам когда-нибудь подкатишь к тем хоромам – сани полированные, на жеребце бубенцы звенят… и… кто его знает, что дальше будет и как дело обернется, ведь на этом свете и на день вперед загадывать нельзя.
Заметив, что Арно сделал нетерпеливое движение и собирается ему возразить, Либле умолк и стал счищать с шапки соломенную труху.
– Шапка знаменитая, прямо надо сказать, – перевел он речь на другое. – Тому, кто ее выдумал, надо бы золотую медаль дать. Все равно – вьюга, буря или что бы там ни было, – натянешь такую ушанку на голову и сразу будто ты у себя дома на печи.
С этими словами он надел шапку и стал молча грызть стебельки клевера, которые то и дело вытаскивал из мешка и совал в рот.
– А что это за дом будет – двухэтажный? – спросил Арно немного погодя.
– А мне откуда знать, какой он будет, двухэтажный или трехэтажный, – ответил Либле, – но домина будет здоровенный. Бревнам конца-краю не видно! В одной половине дома хотят крутилку такую поставить, маслобойку, как они ее называют. Там молоко крутить будут, а большую часть дома хозяева займут. Я наверное не знаю, но слух такой был. Они-то могут делать что хотят; деньги есть – строй себе что угодно. А коли времечко такое придет, – и Либле постучал кнутовищем о носок сапога, – что и девушка сама понравится, так женись и никаких! А почему бы не понравиться; щечки румяные, волосы, как лен, и толковая тоже – чего ж еще! Оно, правда, всякому своя воля – райская доля; тебе, может, такое образование дадут, такой станешь ученый, что деревенская девушка вроде бы и не пара будет, ну, тогда дело другое!
– Ах, оставь ты! – сказал Арно и вздохнул.
Почему Либле говорит о таких вещах именно сегодня, когда он, Лрмо, потерял надежду на Тээле!
Тихо поскрипывал снег под полозьями дровней, и салазки под тяжестью бревен взвизгивали, точно жалуясь на свою непосильную ношу. Погода постепенно прояснялась, казалось, солнечные лучи уже пробиваются сквозь завесу тумана и он, все редея, медленно тает вдали за лесом. Было так тихо, что дым из труб поднимался к небу столбом, точно из жертвенника. Со стороны кладбища деревня внизу, в долине, выглядела такой крошечной и жалкой, что казалось, ее можно было на руки взять. Даже церковь словно куда-то исчезла, а ее башня – когда вблизи на нее смотришь, голова кружится – сейчас совсем потеряла свой величественный вид и беспомощно выглядывала из-за домов и голых деревьев. Дорога пошла в гору; лошади зафыркали, мужики слезли с возов и зашагали рядом с ними по двое – по трое, разговаривая между собой и покуривая.
– Ну, а ты как, все пьешь? – спросил Арно, когда они доехали до проселочной дороги.
– Да, пью, – ответил Либле. – Иной раз бывает, что и удержишься, а потом опять как начнешь… и пошло-о, пошло-о.
– Ты бы… – Арно хотел ему еще что-то сказать, но оборвал на полуслове, спрыгнул с воза и, попрощавшись с Либле, свернул на проселок.
Обоз проехал мимо, но ни отца, ни Марта среди возчиков не было.
Должно быть, они не успели еще догнать остальных. Арно в раздумье остановился. Сколько милых воспоминаний было для него связано с этим местом! Сколько раз, идя в школу, он поджидал здесь Тээле! И о чем только ни мечталось! А когда появлялась Тээле – с каким радостным волнением он каждый раз спешил ей навстречу! Точно они не виделись мною лет. А какими чудесными были те минуты, когда они, возвращаясь из школы, прощались у перекрестка! Как приятно бывало, прислонившись к стволу старой ивы, глядеть вслед девочке, пока она совсем не исчезала из виду, а потом не спеша, волоча ноги, брести домой с мыслью, что завтра Тээле снова придет сюда и будет приходить каждый день, ведь она его друг!
А сейчас?
Арно чувствует, как что-то давит ему грудь, мешает дышать, во рту появляется горький привкус, слабеют колени; перед глазами пляшут зеленоватые круги, а в ушах жужжит песня Либле: «Уди-в-и-тель-ное де-е-ло». Арно снова, как в былые времена, стоит, прислонившись к стволу старой ивы, и всевозможные мысли мелькают у него в голове. Без всякой связи, словно в бешеной погоне друг за другом, возникают они и исчезают. И какие только не встречаются среди них пустые, нелепые, совсем ненужные мысли, например: если бы церковная башня вдруг опрокинулась, достигла бы она верхушкой до их школы? Справятся ли Тоомингас и Кезамаа с Тыниссоном, если вместе нападут на него? Или такая: как интересно было бы, если б все ребята вместе отправились путешествовать! А потом вдруг он с изумлением вспоминает о том, что тысячу раз наблюдал как самое обыденное явление: у рака вырастает новая клешня, если старая обломится!
Потом в мозгу вдруг возникает какая-нибудь фраза или даже отдельное слово и жужжит, жужжит в ушах, как комар, и от него не отвязаться, делай что хочешь… Наступил канун троицы… Из этого мы видим, каким полезным животным является в нашем хозяйстве лошадь… Ягода-крушина, крушина, крушина…
Вдруг у самого уха Арно чьи-то знакомые голоса затевают спор. Они спорят и спорят. Ясно можно расслышать каждый из них, но так и не понять, чьи это голоса и о чем они спорят.
В его сознании не всплывает ни одного слова, ни одной фразы, говорящей о его потере, но всем своим существом он чувствует, что от него безвозвратно ушло что-то по-настоящему дорогое и милое.
Чуть отодвинувшись, он смотрит на верхушку ивы, проводит рукой по ее шершавому стволу и думает о том, что ива – его друг. Она видела его здесь радостным, она глядит на него и сейчас, когда ему так грустно, – ива его друг.
Так иногда вещи, которых мы раньше и не замечали, становятся милы нашему сердцу, как только мы связываем их с дорогими нам воспоминаниями.
Арно медленно поплелся домой. Входя в комнату, он твердо решил, что не будет ничего есть, сразу заберется в кровать и укроется одеялом, чтобы ничего не видеть и не слышать. Но это оказалось совсем не так просто, как он думал. Бабушка в это время возилась у плиты, и, когда он вошел, тотчас обернулась к нему.
– Ну, отпустили тебя наконец, – сказала она, – прямо не знаю, чего там столько учить надо, что вас с утра до вечера держат.
Арно не ответил ни слова; он прошел прямо в горницу, бросил на стол узелок с книгами, снял пальто и присел на кровать.
– Иди скорее кушать, – позвала его бабушка, – не то остынет. С самого обеда подогреваю. Иди скорее!
– Не хочется, – сказал Арно и устало растянулся на кровати. Правильнее всего, конечно, было бы сразу раздеться, а не налиться одетым, но такая усталость или слабость его охватила, что и шевельнуться не хотелось.
– Смотри-ка, ему и кушать не хочется. Что же с тобой такое?
Бабушка ходит от плиты к столу и обратно, звякает посудой, потом появляается в дверях комнаты. Старушка благодушно настроена и очень разговорчива. На то есть свои причины: войдя сегодня в хлев, она нашла там приплод – двух черненьких ягнят, и теперь мысль об этих забавных длинноногих маленьких животных наполняет ее радостью. Бабушка очень стара и живет только интересами своего узенького мирка: все остальное ее уже не трогает. Две маленькие овечки радуют ее больше, чем все стадо. Да, было время, когда изо дня в день приходилось жить то в надежде, то в страхе, но сейчас все эти заботы легли на плечи более молодых, и для бабушки гораздо важнее подогреть Арно обед, чем расспросить, сколько картофеля в этом году свезли на винокурню.
– Так что же с тобой такое? – повторяет бабушка. – Опять заболел?
– Да нет… нет, – тянет Арно сердито. – Голова немного болит.
Старушка кладет руку ему на лоб и находит, что голова у Арно и в самом деле чуть горячее, чем обычно; но покушать все равно надо. Пусть идет скорее, не мешкает. И пусть не думает, что сегодня на столе какая-нибудь обыкновенная еда; ведь тушеную капусту с мясом и жареной картошкой Арно всегда раньше охотно ел.
И правда, Арно чувствует запах тушеной капусты, но сегодня он совсем не такой аппетитный, как всегда, он даже кажется Арно острым и противным, от него в конце концов и затошнить может. Все же Арно медленно поднимается, идет в первую комнату, садится к столу и проглатывает несколько кусков.
Сперва еда кажется совсем безвкусной, во рту оскомина, а капуста – точно опилки, но после второго и третьего глотка становится вкуснее. Арно свыкается с запахом кушанья, аппетит как будто появляется. Но вдруг что-то сжимает ему сердце, следующий кусок застревает во рту, и Арно стоит немалых усилий его проглотить. Он резко поднимается из-за стола и говорит бабушке:
– Не хочу!
Не помогают никакие бабушкины уговоры. Не помогает даже то, что старушка, выловив из капусты все куски мяса, раскладывет их в ряд и, усмехнувшись, поглядывает на Арно, словно говоря: «Да посмотри же, какие хорошие кусочки, неужели ты их не съешь?»
– Не хочу, не хочу! А если еще так пристают, то и злиться начинаешь, и такой вот тушеной в капусте кусочек мяса может показаться совсем отвратительным! Пусть бабушка хоть десять раз повторяет, что в хлеву появились два маленьких ягненка, такие черненькие, хорошенькие, – этим делу не поможешь: ясно, что она только старается его развеселить, думая, что тогда он и есть будет охотнее. Нет, бабушкины уловки ему давно известны. Если бы он их не знал, тогда, может, и прислушался бы к ее рассказам, но сейчас… Ягненок, ягненок… ну что такое, в самом деле, ягненок? Был бы это жеребенок, тогда стоило бы пойти посмотреть.
Арно чувствует вдруг, что его неудержимо тянет куда-то идти, что-то делать, но куда идти и зачем, он и сам не знает. Лишь бы уйти отсюда. Он задыхается от этого дыма, смешанного с угаром, и запаха капусты.
Вскоре мы видим Арно на дороге у межи; он стоит и задумчиво смотрит на сухие былинки, кое-где грустно выглядывающие из-под снежного покрова. Особенно стойко держатся полынь и тысячелистник: они долго еще торчат кверху, словно ждут, что в их пожелтевшие, безжизненные стебли снова вернется жизнь. Вдоль межи по полю тянутся следы полозьев. Должно быть, утром здесь проехали отец, Март и Либле, отправляясь на хутор Рая. Арно осторожно ставит ногу в след полозьев – так купальщик летом, входя в реку, пробует сначала ногой, холодная ли вода; потом Арно делает еще несколько шагов по следу, останавливается, шлифуя подошвой рыхлый снег, снова идет вперед, а когда оглядывается, видит, что он уже довольно далеко от дома. Он машинально шагает дальше.
VI
Всегда, сколько Арно себя помнит, у них в семье говорили о раяской Тээле. То у Тээле животик болит, то головка, то она порезала себе ножом пальчик, то свалилась в ручей, простудилась и кашляет – все это было известно и у них, на хуторе Сааре, и всегда очень пространно и обстоятельно обсуждалось, каким образом и по чьей вине случилась с Тээле та или иная беда. Но в ту пору Арно был еще совсем малышом, и рассказы о какой-то глупой девчонке, поранившей себе палец где-то далеко, на другом хуторе, совсем его не трогали. Когда Арно стал постарше, он увидел, что хутор этот совсем не так уж далеко; часто он вместе с пастушком Мату добирался и до раяской межи, а отсюда ясно было видно, как во дворе хутора прыгает белокурая Девочка в красном фартучке. Он, конечно, знал, кто она, но какое ему было дело до чужих девчонок, хотя бы и светловолосых, и в красных фартучках.
Вот перед мысленным взором Арно возникает и другая картинка; Тээле тогда была еще совсем маленькая, да и он – немногим старше.
Осеннее солнечное утро… Арно уже давно заметил, что над их овсяным полем кружит в воздухе, взмахивая могучими крыльями, какая-то большая птица. Он никогда раньше не видел такой птицы, поэтому зовет мать посмотреть на нее.
Это ястреб – кур, наверно, высматривает, – говррит ему мать, и тогда Арно хватает из кучи хвороста большую хвороствду, Сдерет ее на плечо и идет гнать прочь хищную птицу. Какой он был тогда глупый! Ястреб его ничуть не боится. Но кого он там выслеживает? Арно идет на край поля, над которым кружит ястреб, расхаживает со своей хворостиной и смотрит во все глаза, не видно ли где-нибудь в хлебах заблудившегося цыпленка. Но все тихо, только ветер шелестит колосьями. Вдруг около камня шевелится какой-то серенький зверек. Арно на цыпочках приближается к нему… это зайчонок! «А-а, думает Арно, – так это его ты, ястребок, подстерегаешь! А все-таки тебе его не видать. Я зайчонка сам поймаю и выкормлю». Раздвигая руками колосья, Арно подкрадывается к зайцу. Но зверек, хоть и мал, но проворен: прежде чем мальчик успевает к нему подкрасться, зайчонок бросается наутек через поле, делая забавные прыжки. Арно мчится за ним, оставляя среди колосьев дорожку, которую его хворостина еще больше расширяет. Время от времени заяц останавливается, прислушиваясь, затем вприпрыжку несется дальше, и необычайная охота на овсяном поле продолжается. А в небе по-прежнему кружит хищник; кажется, будто он выделывает свои круги на одном и том же месте, но в то же время он постоянно оказывается у Арно над головой. Зайчонок и не подозревает, что сверху ему угрожает куда более опасный враг, чем этот малыш, который вбил себе в голову нелепую мысль поймать его живьем и сейчас, пыхтя и размахивая хворостиной, гонится за ним.
Вдруг Арно слышит чьи-то голоса. Он выбирается из хлебов и с удивлением видит, что в пылу охоты добежал до раяского поля; по ту сторону межи хозяин и работники косят ячмень. Арно становится стыдно, он бросает свою хворостину и хочет удрать домой, но его уже заметили, его окликают. Ничего не поделаешь, приходится идти к косарям и отвечать на их расспросы; он рассказывает им про зайца, втайне надеясь, что они помогут поймать зверька. И в самом деле, раяский работник и батрачка бегут на саареское овсяное поле, но ничего там не находят. Возвратившись и указывая на ястреба в небе, они говорят Арно, словно в утешение:
– Ничего, уж он-то его поймает!
Потом хозяин хутора расспрашивает Арно, как он поживает, научился ли уже писать и читать; вот их Тээле, та уже многое наизусть заучивает и пишет русские буквы. Арно отвечает на его вопросы, а сам в это время настороженно следит, как отворяются ворота хуторского двора и оттуда вдоль межи к косарям катится какое-то крошечное существо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42