Встаем в шесть утра и до вечера не разгибаем спины. Пока наши женщины не приехали, все приходится делать самим: и огород, и еда, и стирка.
– У нас обязанности распределены: я отвечаю за огород, – подхватил Дерюгин, – а Федорович – за кухню и порядок в доме.
– Я весной весь огород перекопал и картошку посадил еще до вашего приезда, – бросил на него косой взгляд Казаков.
– А какой же мне отведете сектор? – улыбнулся Дмитрий Андреевич. – Пожалуй, каждое утро могу проводить с вами политинформацию.
– Мы тут, слава богу, все подкованные, – улыбнулся Григорий Елисеевич, показав белые мелкие зубы. – Пока походи с Федоровичем в лес – он у нас заядлый грибник – а потом найдется дело, когда малость окрепнешь.
– Какие сейчас грибы? – удивился Дмитрий Андреевич.
– А сморчки? – оживился Казаков. – Мы с Елисеевичем каждый день сковородку вдвоем уплетаем за милую душу!
– Моя мать их и за грибы-то не считала, – усомнился Абросимов.
– Вот завтра на обед приготовлю с луком – языки проглотите, – с гордостью заявил Федор Федорович.
– Они же ядовитые?..
– Это кто не знает, как с ними обращаться, – стал разъяснять Казаков, – сморчки нужно в двух водах по пятнадцать минут отваривать, а потом уж пускать в дело. Их и сушить можно, я в прошлом году сдал на заготпункт почти полпуда!
– В любую погоду чуть свет за грибами, – подтвердил Дерюгин. – Весь дом провонял сморчками.
– Давно уже на плите не сушу, – возразил Казаков. – Мне солнышка хватает.
– И не лень тебе, Федорович? – усмехнулся Дерюгин. – Столько возни с ними.
– Григорий Елисеевич, вы лучше командуйте огородом, а? – нахмурился Казаков.
Абросимов понял, что они не очень-то ладят. В тоне Дерюгина звучала скрытая насмешка: к старости он стал еще ехиднее, то и дело подчеркивал свое старшинство в доме, частенько напоминал, как он его по бревнышку собирал, доставал стройматериалы, каждую дощечку подержал в руках…
И все равно Дмитрию Андреевичу было хорошо здесь, пусть себе поворчат, полковник в отставке привык командовать, без этого не может. Он к Казакову обращается на «ты», а тот на «вы» его величает. Федор Федорович всегда уважал начальство, а Дерюгин – самый старший тут из них.
Абросимов вспомнил, что Казакова, когда он тут был путевым мастером, прозвали Костылем. Сейчас он и впрямь напоминал ржавый костыль: прямой, худющий, с маленькой головой, на загорелом лице глубокие морщины, пепельного цвета волосы хотя и редкие, но без намека на лысину. У Григория же Елисеевича прическа была пышная, светлые волосы с чуть приметной сединой курчавились, серые глаза глубоко прятались в мелкой сетке морщин, но держался прямо – былая военная выправка еще чувствовалась в нем. «Черт возьми, неужели оттого, что оба копаются в земле, не накопили лишнего жира? – с завистью подумал Дмитрий Андреевич. – Я по сравнению с ними толстяк!»
– Федор Федорович, завтра разбуди меня, – попросил он. – Погляжу хотя бы, что это за грибы такие сморчки-строчки.
Он первым поднялся из-за стола, снял с вешалки в прихожей соломенную шляпу. Кажется, совсем мало и ел, а в животе ощущается тяжесть. В больнице он здорово прибавил в весе – вон как пузо выпирает! Если так пойдет и дальше, то скоро носков своих ботинок не увидишь. Один остряк в палате по этому поводу сказал, что хорошего человека должно быть много… Сам-то он сто тридцать килограммов весил!
– Твоя первая жена, Александра Волокова, переплюнула покойницу бабку Сову, – сказал Дерюгин. – Колдует, наговаривает, травами людей и скотину пользует. К ней со всей округи народ приходит.
Дмитрий Андреевич сдержался и спокойно ответил:
– Ладно, Сову заменила Волокова, а вот кто теперь вместо деда Тимаша?
– Свято место пусто не бывает, – засмеялся Казаков, отчего морщины на его худом лице стали резче. – У нас тут появились сразу два затейника – Борис Александров и Самсон Моргулевич… Как соберутся вместе у бани или магазина да начнут спорить, народ со смеху по земле катается.
– Борис-то – горький пьяница, от него жена ушла, а Моргулевич в рот не берет, – сказал Дерюгин. – Чего над ним-то потешаться?
– Он тут мнит себя наипервейшим грамотеем, – продолжал Федор Федорович. – Взялся давеча со мной спорить, что белые грибы растут до тех пор, пока не сгниют…
– Или пока ты их не найдешь, – ввернул Дерюгин.
– Я-то знаю, что белый гриб растет всего одну ночь, – заявил Казаков, не обратив внимания на реплику. – Сто раз проверил, и никто меня не переубедит, что это не так.
– Носатый Моргулевич кого хочешь переспорит, – заметил Григорий Елисеевич.
– Почему же белые грибы только одну ночь растут? – удивился Абросимов. – Есть ведь совсем маленькие, а попадаются и огромные. Я сам в газете читал: один гриб пять килограммов весил.
– И те и другие растут лишь одну ночь, – стоял на своем Казаков. – Говорят ведь в народе, что если ты посмотришь в лесу на белый гриб и не возьмешь его, то он больше не вырастает. Как утро наступает, так он и перестает расти.
– Ночью растут или днем – какая разница? – усмехнулся Григорий Елисеевич. – Лишь бы их побольше было.
– Не люблю, когда люди спорят, а сами в этом деле ни черта не смыслят! – громко заговорил Федор Федорович. – Моргулевич обещал мне какую-то статью принести… Да хоть сто статей показывай, а я буду утверждать, что белый гриб одну ночь растет! Говорю же, самолично сколько раз проверял!
– И охота тебе этим голову забивать? – усмехнулся Дерюгин. – Ночь растет или две – какая разница?
– Меня невежество людей раздражает. Один тут мне доказывал что клесты вылупляются из яйца с кривыми клювами, – разошелся Федор Федорович. – Чепуха! Это потом, когда они начнут шишки лущить, клювы у них искривляются. А вы знаете, почему у дятлов не бывает сотрясения мозга? А ведь как головенкой молотит по дереву!
– Теперь не остановишь… – усмехнулся Григорий Елисеевич. – Сел Федорович на своего конька! А по мне, пусть дятел сам о своей голове заботится. А грибы меня привлекают лишь на сковородке.
– Вы, кроме военных мемуаров, никаких книг не читаете, – подковырнул его Федор Федорович.
– В книжках, бывает, такое напишут…
– Схожу на кладбище, – поднялся с табуретки Дмитрий Андреевич. – Взгляну на могилы родителей.
– Кладбище сильно разрослось. Проводить тебя? – предложил Казаков.
– Я один, – сказал Абросимов.
Как-то раз у Федора Федоровича Казакова и Григория Елисеевича Дерюгина зашел разговор о бывшем директоре молокозавода Шмелеве.
– Иван-то Кузнецов прошляпил тогда… – сказал Федор Федорович. – Шмелев-то орудовал у него под самым носом.
– Кузнецова в то время не было в Андреевке, – вступился за чекиста Дерюгин. – Он служил в Ленинграде.
– Жил под боком враг, а мы и не знали…
И Григорий Елисеевич до мельчайших подробностей вспомнил встречу с Шмелевым-Карнаковым в Ярославле, где стояла его дивизия…
Это было летом 1942 года. Он возвращался с совещания у командующего армией…
– Притормози, – негромко сказал Григорий Елисеевич, увидев впереди знакомую фигуру.
Рослый человек в полотняном костюме с авоськой в руке неспешно шагал по тротуару. В густых волосах серебрилась седина, однако держался человек прямо, голова приподнята.
– Глазам не верю, Григорий Борисович! – окликнул его из машины Дерюгин. – Вот так встреча!
Человек не сразу остановился, будто не расслышал, шоферу пришлось еще немного проехать, чтобы поравняться с ним. Увидев полковника с орденскими планками на груди, человек остановился, с трудом выдавил на окаменевшем лице улыбку.
– Мой тезка? – проговорил он. – Григорий… Елисеевич? Здесь, в Ярославле? Рад вас видеть в добром здравии, очень рад!
Дерюгин вылез из машины, пожал руку старому знакомому. В Андреевке они не раз встречались, несколько раз даже играли у Супроновича в бильярд.
– Вижу вас и глазам не верю, – говорил Григорий Елисеевич. – Вот, значит, куда вас война забросила? Наверное, целым заводом тут заворачиваете?
– Уже полковник? – улыбался Шмелев. – Сколько наград! Теперь до генерала дослужитесь.
– Вы один или с Александрой? – спрашивал Дерюгин. – А мои родственники в Андреевке остались… Живы ли?
– Все жду, когда вы фрицев погоните, – отвечал Шмелев. – Александра не поехала со мной, осталась с сыном… А вы здесь… – он перевел взгляд с петлиц с двумя скрещенными стволами на небо, – воюете? В городе? А меня и в ополчение не берут, дескать, стар, болен.
– По виду не скажешь, – заметил Дерюгин. Как-то не получался у него душевный разговор с бывшим директором андреевского молокозавода. Сам улыбается, голос приветливый, а глаза настороженные, будто он и не рад совсем нежданной встрече. – Сильно я опасаюсь за своих… Андрей Иванович – горячий мужик, случись что – не стерпит. А там и не только горячие головы рубят…
– Да, а ваш шурин Кузнецов как поживает? – вспомнил Шмелев. – Небось в генералах ходит?
– Как началась война, ни слуху ни духу.
– Скорее бы она, проклятая, кончилась, – вздохнул Шмелев. – Надоело скитаться по чужим людям. Потому и не приглашаю к себе, что живу в жалкой комнатенке с одним окном. Вот болел, опять было с легкими обострение. Это в Андреевке сосновые боры, раздолье, а тут городскую пыль глотаю.
– Рад был повидаться с земляком, – улыбнулся Григорий Елисеевич и протянул руку Шмелеву. Когда машина уже тронулась, попросил шофера остановиться и, приоткрыв черную дверцу, великодушно предложил: – Садитесь, Григорий Борисович, подвезу, куда надо.
– Благодарствую, – отказался тот, – я еще хочу в поликлинику заглянуть, это рядом…
– Земляка повстречали, товарищ полковник? – спросил адъютант Дерюгина Константин Белобрысое, глядя в заднее стекло на человека в полотняном костюме, который, стоя у забора, пристально смотрел им вслед.
– Разбросала война людей по белому свету, – думая о своем, проговорил Григорий Елисеевич. – И что удивительно, люди изменились, стали другими. Возьми этого Шмелева. Крепкий мужик и возраст подходящий, а он сидит в тылу, бегает по поликлиникам. Так и не сказал, где работает…
– Зато поинтересовался, где мы стоим, – вставил Белобрысое. – Не обратили внимания, товарищ полковник, когда вы его окликнули, он даже головы не повернул, будто это к нему и не относится? Он что, глухой?
– Не замечал раньше за ним такого, – ответил Григорий Елисеевич. Ведь и вправду, когда он обратился к Шмелеву, тот сначала никак не отреагировал, да и разговаривал как-то скованно.
– Может, контуженный? – предположил адъютант. – Потому и в армию не взяли?
– У него с легкими не в порядке, – сказал Дерюгин.
– Не будь он ваш знакомый, я у него документы бы проверил, – заметил Костя. – Чего-то он испугался, встретив вас… И глаза у него какие-то странные.
– Ну ты наговоришь! – рассмеялся Дерюгин. – Вылез бы и проверил документы…
«Эмка» выскочила из города и запрыгала по выбитой щебенке, красноватая пыль припорошила кусты, по невспаханному полю разгуливали большие черные птицы.
– Ишь ворон сколько, – кивнул на них Григорий Елисеевич.
– Грачи, товарищ полковник, – пряча улыбку, поправил Костя.
… Не решился рассказать эту давнишнюю историю шурину Дерюгин. И он, полковник, не разглядел в Шмелеве врага, а вот адъютант Костя Белобрысое учуял, да постеснялся у знакомого своего командира проверить документы. Наверняка тогда у Шмелева была уже другая фамилия.

2

Вадим шел по Невскому в толпе прохожих, день выдался солнечный, между громадами зданий голубело небо, конец мая, а еще прохладно. Каждую весну Вадима неудержимо тянуло из Ленинграда в Андреевку. Обычно он уезжал туда в середине апреля, но в этом году задержался из-за сдачи рукописи в издательство: то редакторские замечания, то перепечатка на машинке. Закончив наконец работу, он испытывал полное опустошение, первую неделю запоем читал накопившуюся литературу, потом слонялся по городу, глазел на витрины магазинов, подолгу копался в книгах у букинистов, заходил в маленькие кафе, заказывал кофе с молоком и слушал, о чем говорят соседи. Это странное ощущение легкости и пустоты продолжалось недолго. На смену ему приходило беспокойство, сожаление, что надо бы еще поработать над рукописью… Вот шагает он в толпе, а никто и не догадывается, что через полгода появится в книжных магазинах его книга, может быть, кто-то из этих людей будет держать ее в руках, читать. Вадим не представлял, что бы он почувствовал, если бы увидел свою книгу в руках незнакомого человека. В Союзе писателей он встречал прозаиков и поэтов, у которых прямо-таки на лице было написано, что они люди интеллектуального труда, а у него ничего на физиономии не написано – обыкновенное скуластое лицо. Он больше похож на спортсмена, чем на писателя. Как-то Вика заявила ему, что на его внешности творческая профессия никак не отразилась. Собственная внешность Вадима никогда не волновала, он и в зеркало-то смотрелся, разве когда брился. Ушков не раз заявлял, что бездарности чаще всего выглядят импозантно и держатся величаво, а истинно талантливый человек удивительно скромен и прост. Правда, Вадим встречал в писательском кафе и таких молодых авторов, которые с полной серьезностью утверждали, что они – гении! Вычурно одевались, вели себя в обществе вызывающе, поносили классиков… И это все было в нашем мире! Трудно теперь удивить броскостью, нарочитой оригинальностью грамотного, начитанного читателя. Вдруг вспомнилась бабушка Вадима – Ефимья Андреевна и ее слова: «Без работы – как без заботы: и умный в дураках ходит».
Над башенкой Московского вокзала кружились ласточки. Наверное, они и щебетали, но в городском шуме не слышно было. Ну ладно люди скопились в городе, будто пчелы в улье, а вольным птахам что тут делать? В шуме толпы, грохоте транспорта, бензиновом чаду? Что им стоит взвиться в голубое небо и улететь на зеленые просторы? Так нет, тянутся к городу, к людям…
Вадим и не заметил, как оказался у дома Василисы Степановны. Она была дома – и как же ему обрадовалась! Он увидел на столе в комнате раскрытый чемодан, на стульях и диване-кровати разбросаны кофточки, юбки, платья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92