Саша Сидорова лукаво улыбалась с бетонного надгробия.
Проклятая водка! Разъедает души и старых и молодых. А пьют в Андреевке многие, особенно в выходные. У магазина всегда толпятся подвыпившие мужчины; взяв бутылки, идут в привокзальный сквер и там гомонят до сумерек. Пьют не только мужчины, но и женщины. Сама продавщица сельмага Прокошина частенько напивается так, что ее не раз под руки приводили домой. А у нее две дочери – Валя и Галя: одна учится в шестом, вторая – в десятом. Галя, черноволосая девушка со светлыми дерзкими глазами, много читает, учится хорошо, но бывает, на нее что-то находит, и тогда начинает дерзить учителям; вызовут к доске, а она молчит как истукан, хотя наверняка урок знает. Что у нее в душе творится? Пробовали с ней и по-хорошему и по-плохому – никакого результата: молчит и ноготь покусывает… А потом снова нормальная, приветливая девочка. Смотришь на нее – и душа радуется.
Собака обошла все могилы, подхватила корки со столиков и понуро поплелась к выходу. До нее тут уже хорошо поработали птицы. С сосны каркнула ворона, тут же сердито прострекотала сорока. Пес исчез за стволами, и снова стало тихо. Павел Дмитриевич пошевелился, и тотчас за воротник скатились холодные капли. Тяжело ступая в болотных сапогах, он зашагал к поселку. На душе пасмурно, как и на улице. Кругом сосны… Весной дерево возрождается, летом живет, осенью будто умирает, зимой тревожно спит… А говорят еще, что дерево бесчувственное! За один только год в нем совершается столько перемен.
Прошлой зимой в январе был сильный снегопад, старики такого давно не помнили. Снег валил две недели. Когда Павел Дмитриевич выбрался на лыжах в бор, он не узнал его. На ветви налипло столько снега, что молодые тонкие деревья, не выдерживая его тяжести, гнулись до самой земли, огромные ветви старых сосен с оглушительным треском отламывались и падали вниз. Абросимов лыжной палкой сбивал с макушек сгорбившихся деревцев глыбы рыхлого снега, и они немного выпрямлялись, благодарно кивая ему. А сколько сломалось сосенок и берез! Еще хорошо, что не было оттепели, не то снег намертво вмерз бы в ветви и стоило подуть ветру, как весь молодняк был бы покалечен. Да и так весной он увидел много сломанных деревьев, были и такие, которые так и не распрямились после снежной тяжести.
У казармы с проржавевшей красной крышей на скамейке сидел дед Тимаш и курил. Он был в драной зимней шапке и серых валенках с галошами, красный с синевой нос уныло торчал на бородатом лице. Увидев директора, старик дотронулся до ушанки, покивал. Пальцы у него желтые от табака, корявые, с отросшими черными ногтями. Здоровый глаз смотрел на мир грустно.
– Ходил поклониться праху своего деда, раба божьего Андрея Ивановича? – спросил старик.
«Как же это я? – с досадой подумал Абросимов. – Был на кладбище, а до могилы деда так и не дошел».
– Народ исстари чтит своих усопших родичей, – продолжал старик. – А кто ж без бутылки пойдет на могилу поминать отца-мать? А мне отселя все видно. Тебя вот только проглядел.
– Откуда у нас такие люди, как Яков Липатов, берутся? – задумчиво глядя мимо старика на глиняный кувшин на заборе, проговорил Павел Дмитриевич. – Родился у нормальных людей, ходил в школу, служил в армии – и вот убийца!
– Спокон веку из-за женского роду смертоубийства на миру творились. Цари-короли-амператоры из-за своих потаскушек кровавые войны затевали, сколько невинных головушек клали на поле брани… И все из-за кого? Из-за них, чертова семя!
– Ты, гляжу, и историю знаешь? – улыбнулся Абросимов.
– Баба, она, язви ее в душу, в мужике с самого дна муть подымает, – продолжал Тимаш. – Почует нутром своим бесовским, что мужик в нее втюхался, и садится верьхом на шею, вьет из сердешного веревки… Слыхал небось, как бывший начальник станции Веревкин до войны из-за своей бабы два раза накладывал на себя руки? Самолично из петли его вынимал.
– Значит, женщины во всем виноваты?
– Они, заразы, – закивал Тимаш – Тридцать годов без бабы живу, и душа радуется. Никто меня носом в дерьмо не тычет, не пилит, не обзывает. Сам себе хозяин.
– Не прав ты, Тимофей Иванович, – возразил Павел Дмитриевич. – На женщине дом и семья держатся.
– Это верно, – согласился старик. – Муж задурит – половина двора горит, жена задурит – и весь сгорит.
– Соглашатель ты, Тимофей Иванович, – вздохнул Павел Дмитриевич. – Слышал я от бабушки, что любил ты свою покойницу жену, потому во второй раз и не женился.
Старик провел по лицу ладонью, будто паутину смахнул, и вдруг всхлипнул:
– Она мне, Пашенька, до сих пор снится, жена-то моя… Как похоронил ее, так и осиротел на всю жизнь. Зовет она меня к себе, ох как зовет! А я вот, старый дурень, все упираюсь, а чего – и сам не пойму… Вон молодые с жизнью расстаются, а я живу и живу!
– Могучий ты человек, Тимофей Иванович.
– Вот дед твой был могучим, – возразил старик. – На таких, как он, земля держится! А я – тьфу! Сморчок по сравнению с ним.
– Может, бросить мне школу? – думая о своем, задумчиво произнес Павел Дмитриевич. – Какой же я педагог, если мои бывшие ученики вырастают в преступников? Как же я не разглядел в нем червоточины?
– Не казни себя, Паша, – сурово заметил Тимаш. – Разве те, кто ворует, убивает, пакости разные человеку делает, в школе не учились? Сколько яблок на дереве, а обязательно найдется одно-два с червяком. Я думаю, плохие люди появляются на свет так же, как клопы, крысы и вредители всякие. Вот и Яшка Липатов носил внутрях черную заразу, а пришла пора – она и вырвалась наружу… И тут ни учитель, ни доктор не поможет. Кому что на роду написано… Гитлера тоже нормальная мать родила, играл, маленький, с ребятишками и сказки слушал… А потом вон какой зверюга из него вырос!
– Мудрый ты человек, Тимофей Иванович, а вот камня с моей души все равно не снял, – сказал Павел Дмитриевич.


Глава тринадцатая

1

Крупный плечистый мужчина в жилете, опершись на грабли, задумчиво смотрел на юркого дятла, стучавшего клювом по сосновому стволу. Вниз сыпалась мелкая коричневая труха. Блестящий черный глаз деловитой птицы нет-нет да и скользил по неподвижной фигуре человека. Небо над садом голубое, с просвечивающими перистыми облаками, от вскопанной черной клумбы тянет таким знакомым запахом весенней, пробудившейся от спячки земли.
«Может, дятел прилетел оттуда? – думал человек. – Птицам наплевать на границы… У них свой удивительный мир, свободный от человеческих условностей. Я никогда здесь не видел дятлов. Откуда он тут взялся?..»
Дятел проворно обернулся вокруг ствола, снова блеснул на человека круглым смышленым глазом, резко вскрикнул и, будто чего-то испугавшись, метнулся в сторону и пропал среди ветвей. С высокой сосны медленно спланировала на маслянисто зеленевшую траву розоватая чешуйка коры. Человек прислонил грабли к дереву, присел на низкую скамью и закурил. У него аккуратно подстриженная рыжеватая бородка, густые усы, на широком лбу гармошкой собрались глубокие морщины, некогда яркие голубые глаза изменили свой цвет, теперь они скорее светло-серые. Взгляд тяжелый, мрачный. Нечему радоваться Леониду Яковлевичу Супроновичу. Даже солнечный весенний день не бодрит. Кто он теперь? Сторож и садовник загородной виллы Бруно Бохова. На первом этаже за кухней ему отведена небольшая комната со шкафом, столом у окна и кроватью. Бруно приезжает на виллу на субботу и воскресенье, бывает, заявляется и в будние дни с кем-нибудь из гостей. Они сначала сидят за столом в холле, где Супронович затапливает камин, затем поднимаются в светлый кабинет хозяина на втором этаже. Когда они там, никто не имеет права заходить, даже Петра – секретарь и по совместительству любовница Бохова. Случается, Бруно и Петра уезжают за границу. Когда хозяина нет, Леонид Яковлевич сам чувствует себя хозяином виллы, у него все ключи. Пистолет всегда при нем. Автомат он держит под кроватью в своей комнате.
Тихо здесь и спокойно, однако на душе у Супроновича кошки скребут. Не привык он вот так сиднем сидеть на одном месте. Каждый день посыльный из магазина привозит на фургончике молоко, овощи, продукты, выставляет закрытый пластмассовый ящик у железных ворот и нажимает на кнопку вызова, вмонтированную в железобетонный столб. Когда Супронович неспешно подходит к воротам, фургончик уже отчаливает. Здесь народ нелюбопытный, нос в чужие дела не сует. За последние полгода сторож не перекинулся с посыльным и десятком слов. А с соседями вообще не знаком. Виллы отделяют друг от друга ровные полоски соснового леса. Да какого леса? Культурных древопосадок. Деревья – одно к одному, как солдаты в строю. Леса – это там, в России…
Дымя сигаретой, Супронович думает о своей разнесчастной судьбине. Занес же черт какого-то советского журналиста в Бонн! Ишь, расписал, подлюга! Знай Леонид Яковлевич, что встретит здесь такого землячка, черт бы его побрал, собственными руками придушил бы гада! Это по его милости Супронович не живет дома с женой, а ютится на даче у Бохова. И кем стал – сторожем! И фамилия теперь у нею другая: Ланщиков Петр Осипович. Документы ему Бруно быстро выправил. Видно, запасся ими во время войны. Раз в две недели тайком приезжает Супронович к своей жене Маргарите. Сутки, не выходя из спальни, проведет у нее и в потемках тайком уедет из города на старой машине, которую отказал ему Бруно за ненадобностью. Что-то не заметно в Маргарите особенной радости при их редких встречах. Наверное, скоро все у них кончится. Зачем ей такой муж? Помощи никакой, от людей надо прятаться, что она, подходящего мужика не найдет? Настырный чиновник из муниципалитета Эрнест продолжает наносить ей визиты. Его счастье, что Супронович не застукал его в постели жены… Взял бы еще один грех на душу.
Маргарита молчит, но по глазам видно, что надоела ей такая жизнь. Леонид Яковлевич скрепя сердце уже смирился с тем, что у нее завелся любовник, пусть хоть этот Эрнест, черт бы его подрал, лишь бы его, Супроновича, не турнула… Как-никак он в ее паршивый парфюмерный магазин тоже немало вбухал. По закону ему полагалась бы половина всего имущества, но кто он теперь для Маргариты? Никто, пустое место. Нету у него никаких прав. Муж ее, Ельцов Виталий Макарович, числится в бегах, а с Ланщиковым Петром Осиповичем ее формально ничто не связывает. Молчит Маргарита, терпит его ночные наскоки, но надолго ли ее хватит?.. Ой как хотелось ему нагрянуть к ней в неурочный час! Наверняка долговязый Эрнест блаженствует в ее пышной широкой постели, а она, дебелая телка, в кимоно подает ему кофе «мокко»… Однако он приезжал в обговоренный день: не имел он права устраивать в доме скандал, даже всесильный Бруно Бохов и тот вряд ли сумел бы помочь. Одно дело – старые дела в России, другое – пришить немца в Бонне, пусть даже любовника жены.
Мысли Супроновича снова возвращаются в Андреевку. Как же это руки не дошли до паскудного мальчишки из рода Абросимовых? Предлагал он коменданту Рудольфу Бергеру искоренить весь этот проклятый род, но тот все тянул и дотянул, что после ареста Абросимова все его родственники ушли в партизаны… Сколько лет прошло, а вот аукнулось!..
Негромкий шум мотора вывел его из задумчивости, сквозь металлическую сетку он увидел вишневый «мерседес». Медленно, очень медленно проехала машина мимо виллы. В боковое окошко на Супроновича пристально смотрел мужчина в светлой шляпе. За рулем сидела молодая блондинка, на тонких руках желтые перчатки с прорезями. Леонид Яковлевич машинально пощупал в кармане пистолет: ему приказано никого не пропускать на виллу. Супронович предполагает, что Бохов в стальном сейфе хранит какие-то важные документы, которые и банку не решился доверить. Современный сейф, не зная шифра, невозможно открыть. А может, там золото и драгоценности?..
Снова тот же «мерседес» проехал вдоль металлической сетки, только на этот раз в обратную сторону. Ищут кого-либо, что ли?
Машина остановилась напротив железных ворот с пристройкой, блондинка небрежно посигналила, мужчина кивнул головой – то ли поздоровался, то ли пригласил подойти. Супронович вразвалку направился к воротам, отворил боковую дверцу, вспомнил, что пистолет на предохранителе, но все одно, если понадобится, он успеет первым выстрелить. На свою реакцию он пока не может пожаловаться. Умение первым выстрелить не раз спасало ему жизнь. И Бруно ценил его за это. Бохов и предупредил, что в случае проникновения на территорию виллы посторонних лиц он, сторож, имеет полное право стрелять: немецкие законы всегда на стороне частных владельцев. Но незнакомцы и не думали нападать на виллу, мужчина даже не вылез из «мерседеса», блондинка курила длинную коричневую сигарету и смотрела прямо перед собой. Супронович обратил внимание, что при светлых, почти белых, волосах у нее глубокие темные глаза, в вырезе платья виднеется золотой медальон на цепочке. Пожалуй, цыпочка ничуть не хуже Петры…
– Ваша вилла не продается? – спросил мужчина, взгляд у него оценивающий, будто вместе с домом он собирался купить и его, Супроновича.
– Не слышал, чтобы тут кто-нибудь продавал виллу, – не отводя взгляда, спокойно ответил Леонид Яковлевич. Он уже понял, что незнакомца интересует вовсе не вилла. У него глаза не покупателя: если его что и интересует, то только не недвижимость.
У гаража, почуяв незнакомых, лязгнула цепью овчарка. Серьезная псина: если ее спустить на человека, то в один миг повалит на землю и может запросто горло перегрызть. Натаскивали ее в полицейском питомнике; кроме Супроновича и Бохова, никого не признает. Даже Петра к ней не подходит.
– Место здесь тихое, спокойное, – заметил мужчина, как-то странно глядя на сторожа. – В таких местах никогда ничего не случается, не так ли, приятель?
– Ну поговорили – и ладно, – сказал Супронович.
– Мне нравится эта вилла, а вот хозяева, видно, несговорчивые, – вступила в разговор блондинка и обаятельно улыбнулась, показав красивые белые зубы.
Глаза у нее карие, а полные губы розовато-серебристого цвета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92