– Что вам от нее нужно?
– Мне надо задать ей несколько вопросов о Рафаэле Моррезе.
– Если так – спрашивайте меня.
– А кто вы такой?
– Меня зовут Гаргантюа.
– Я о вас слышал.
– Да? – Он чуть-чуть улыбнулся. – Может и слышали. Обо мне несколько раз в газетах писали.
Я узнал о вас не из газет, – сказал Хэнк. – Мне говорил один «альбатрос». Его зовут Дьябло.
– Лучше не говорите мне про этого ползучего гада. Дайте мне только с ним встретиться – и он готов. Раз – и готов!
– Где я могу найти Луизу Ортега?
– Я же сказал вам: говорите со мной!
– Это очень любезно с вашей стороны, – сказал Хэнк, – но говорить нам не о чем. Если только вы тоже не сидели на этом крыльце в тот вечер, когда был убит Моррез.
– Значит вы все-таки считаете, что он был убит?
– Бросьте вы это! – раздраженно сказал Хэнк. – Я на вашей стороне. В этом деле я буду обвинять, а не защищать.
– Полицейский на нашей стороне? Ха!
– Не заставляйте меня зря тратить время, – сказал Хэнк. – Вы знаете, где она, или мне придется послать за ней детектива? Ручаюсь вам, что он ее разыщет.
– Не волнуйтесь, – сказал Гаргантюа. – А что вам наговорил обо мне Дьябло?
– Он сказал только, что вы главарь «всадников».
– Он был в своем уме?
– Не понимаю!
– Вы что, не знаете? Почти все «альбатросы» – наркоманы. Ну, а в нашем клубе таких не найдете. Мы его выкинем вон, так что он и опомниться не успеет.
– Это интересно, – сказал Хэнк. – Но где же все-таки живет эта девушка?
Квартира четырнадцать, второй этаж. Ее, наверное, нет дома.
– Попытаюсь, – сказал Хэнк.
– А я вас подожду. Мне нужно с вами поговорить.
– Хорошо, только ждать, может быть, придется долго.
– Ладно! Делать мне все равно нечего.
– Прекрасно, – сказал Хэнк и вошел в парадную дверь.
Все трущобы одинаковы, думал Хэнк, поднимаясь по лестнице. Нет специально итальянских трущоб, или испанских, или негритянских. Все они одинаковы, и вонь в них стоит одна и та же.
Он разыскал квартиру четырнадцать и позвонил. Звонок разболтался и не звенел, а как-то стрекотал. Хэнк снова надавил кнопку, и опять раздалось предсмертное хрипенье.
– Si, si, vengo! – послышался голос за дверью.
Хэнк услышал лязганье отодвигаемого засова. Дверь приотворилась, задержалась – дальше ее не пустила цепочка. В щели показалось лицо.
– Quien es? – спросила девушка.
– Я из прокуратуры, – сказал Хэнк. – Вы Луиза Ортега? Мне бы хотелось задать вам несколько вопросов. Можно мне войти?
– А! – девушка растерялась. – Сейчас нельзя. Я не одна.
– Ну, а когда...
– Скоро, – ответила она. – Приходите через пятнадцать минут, ладно? Тогда я смогу с вами поговорить.
– Хорошо, – сказал Хэнк, устало спустился по лестнице и вышел на улицу. Гаргантюа куда-то исчез.
Хэнк стоял на крыльце, смотрел по сторонам и думал, что Гарлем, по крайней мере внешне, ничем не отличается от любого другого района города. Правда, нельзя так просто сбросить со счета пожарные лестницы, увешанные бельем замусоренные пустыри, мух, которые ползали по мясу, выставленному в окне мясной лавки, – всю ту нищету, о которой вопияла каждая темная парадная. Но люди здесь жили своей повседневной жизнью, как и в любой другой части города. Нельзя было заметить никаких признаков подспудной звериной злобы и насилия – во всяком случае не сейчас, в десять часов жаркого летнего утра. Так почему же все-таки тут лилась кровь? Почему трое мальчишек из итальянского Гарлема (в трех кварталах – в трех тысячах миль отсюда) явились на эту улицу и убили ни в чем не повинного слепого? Он не мог объяснить этого только расовыми распрями.
У него было ощущение, что это только симптом, а не сама болезнь. Так что же это за болезнь и что ее вызывает? И если эти трое юных убийц просто больные, то имеет ли право государство уничтожить их?
Он растерялся.
«Но что же делать? – спрашивал он себя. – Ведь мы же не позволяем прокаженным разгуливать по улицам?»
Да, не позволяем, но мы и не убиваем их, думал он. Если лекарство неизвестно, его ищут.
«Брось! – сказал он себе. – Ты не психолог и не социолог. Ты всего лишь юрист. Тебя должны касаться только юридические аспекты преступления. И наказание виновных».
Виновных! Хэнк вздохнул, взглянул на часы и закурил. Не успел он погасить спичку, как из дома вышел молодой матрос, поправляя белую фуражку. Хэнк решил, что Луиза Ортега освободилась и сможет теперь поговорить с ним.
На этот раз Луиза сразу впустила его в квартиру.
– Простите, что заставила вас ждать, – сказала она, запирая дверь.
– Пустяки, – сказал Хэнк.
– Садитесь, – сказала Луиза.
Он оглядел комнату. У стены – незастланная постель, напротив нее, рядом со старым газовым холодильником и раковиной, – ветхий стол и два стула.
– Удобнее всего на кровати, – сказала она. – Садитесь там. Хэнк сел на краешек кровати, а Луиза устроилась на другом ее конце.
– Ох и устала же я! – сказала она. – Всю ночь не спала. Он будил меня через каждые пять минут.
Она помолчала и Добавила просто:
– Я ведь уличная.
– Я догадался.
– Si – Она пожала плечами. – В этом нет ничего плохого. Уж лучше торговать собственным телом, чем наркотиками. Verdad?
– Сколько вам лет, Луиза? – спросил он.
– Девятнадцать, – ответила она.
– Вы живете вместе с родителями?
– Родителей у меня нет. Я приехала сюда к тетке. Ну а теперь и от нее ушла. Мне больше по душе быть свободной и в этом ничего плохого нет.
– Это ваше личное дело, – сказал Хэнк, – и это меня не касается. Я только хочу узнать, что произошло вечером десятого июля. В тот вечер, когда убили Морреза.
– Si, si, Pobrecito. Он был хороший мальчик. Один раз, когда у меня тут был приятель, Ральфи играл нам. В комнате было очень темно и мы с приятелем лежали в кровати, а Ральфи играл нам. Он был хороший мальчик. И не его вина, что он родился слепым.
– Что же произошло в тот вечер, когда он был убит?
– Ну, мы сидели на крыльце, я, Ральфи и еще одна девушка – Терри, тоже уличная. К ней должен был прийти приятель, ну и дождь собирался. Вот мы и сидели на крыльце. Мы с ней сидели и разговаривали, а Ральфи сидел на нижней ступеньке и слушал. Он был хороший мальчик.
С Гудзона на испанский Гарлем надвигаются черные тучи. По улице проносится ветер, приподнимающий юбки двух девушек на крыльце. Рафаэль Моррез сидит на нижней ступеньке крыльца и рассеянно слушает историю, которую Терри рассказывает Луизе. Ему шестнадцать лет, на худом лице резко выделяются черные глаза. Звуки улицы исполнены для него особой силы. Он знает, что скоро будет дождь. Он слеп от рождения, но его остальные органы чувств необыкновенно восприимчивы ко всему, что происходит вокруг. Некоторые утверждают даже, что Моррез способен чувствовать приближение опасности. Теперь от грозной опасности его отделяют лишь несколько минут, но он, по-видимому, не ощущает ее приближения.
Терри. ...И тут он сказал, что он из полиции и арестует меня. Потом забрал свои деньги и положил к себе в бумажник. В жизни мне не было так страшно. А потом он сказал мне, что возможно мы сумеем это уладить.
Луиза (страшно шокирована).И ты согласилась?
Терри. Не в тюрьму же мне было идти?
ЛуиЗа. Ну, знаешь, я бы никогда не согласилась! Никогда! Никогда! Пусть бы меня лучше сгноили в тюрьме!
Девушки умолкают. Рафаэль Моррез запрокидывает лицо, как бы прислушиваясь к чему-то. Луиза обращается к нему.
Луиза. Сыграл бы ты рам, Ральфи!
Рафаэль кивает и опускает руку в карман, но в эту минуту на улице появляются трое подростков. В том, как они идут, есть что-то зловещее, и Луиза мгновенно это понимает. Она хочет спуститься с лестницы, но замечает, что пришельцы уже увидели Морреза.
Луиза. Mira! Cuidado!
Башня. А ну, заткнись, чумазая шлюха!
Рафаэль поворачивается к ребятам и вдруг встает с места. В его вынутой из кармана руке что-то блестит. Он смотрит на ребят невидящими глазами.
Башня. Это один из них!
Бэтмэн. Бей его!
Сверкнув, лезвие снизу вверх располосовало мышцы живота. И тут опускаются другие ножи, рубя и кромсая тело, до тех пор пока мальчик не падает, как окруженный убийцами Цезарь. Ножи прячутся. Кровь брызжет по тротуару, как первые капли дождя. С противоположного конца улицы к пришельцам бросаются четыре других парня.
Башня. Смываемся!
Все трое бегут на Парк-авеню. Луиза подбегает к Моррезу. И тут начинается дождь.
– А у Морреза был нож? – резко спросил Хэнк.
– У Ральфи нож? Нет, ножа у него не было. Кто вам мог это сказать?
– Эти ребята говорят, что он вытащил нож и напал на них.
– Они врут. Когда я крикнула, он встал и повернулся к ним. Но напали на него они. Нет, никакого ножа у него в руках не было.
– А что же он вынул из кармана, Луиза? Что блестело у него в руке?
– Блестело... Так это же гармоника! Гармоника, на которой он играл! Вы о ней спрашиваете?
Внизу Хэнка ждал Гаргантюа, но не один. Его товарищ был в темных очках, скрывавших глаза. На его верхней губе топорщились усики. Волосы у него были светлые, а лицо – мраморно-белое, как у испанского аристократа. Он стоял, заложив руки за спину, глядя на тротуар и улицу. Когда Хэнк подошел, он даже не повернул головы.
– Вот прокурор, Фрэнки, – сказал Гаргантюа. – А это Фрэнки Анарилес, – сказал Гаргантюа. – Президент «всадников». Это он дал нашему клубу такое название, мистер... Я, по-моему, не знаю, как вас зовут.
– Моя фамилия Белл, – сказал Хэнк.
– Познакомься, Фрэнки, это мистер Белл.
Фрэнки кивнул.
– Рад познакомиться, – сказал он. – Чего это вы забрели в наши края?
– По делу Рафаэля Морреза. Я буду выступать в нем обвинителем, – сказал Хэнк.
– Ясно. Желаю удачи. Прикончите их!
– Мы вам можем кое-что порассказать об этих проклятых «альбатросах»! – добавил Гаргантюа. – Такое, что закачаетесь.
– Ладно! Не знаю, как вы, – сказал Фрэнки, – а я хочу пива. Пошли. Платить буду я.
Они зашагали по направлению к Пятой авеню. Спутники Хэнка шли особой раскачивающейся походкой, держа руки в карманах, развернув плечи и устремив взгляд прямо перед собой. Он чувствовал, что эти двое окружены ореолом словно голливудские знаменитости. Они знали себе цену и к своей известности относились с надменным безразличием, но с некоторой долей гордости.
Пытаясь поддержать разговор, Хэнк спросил:
– Вам нравится Гарлем?
Фрэнки пожал плечами:
– Да. Нравится.
– Почему? – с удивлением спросил Хэнк.
– То есть как это почему? Да потому, что я живу здесь. И еще потому, что меня тут все знают. Вот я иду по улице и все знают, кто я такой. Я чувствую себя на своем месте, ясно? Я – Фрэнки. И все знают, что я Фрэнки, президент «всадников».
– Но это может быть и опасно, не так ли?
– Да еще как! – ответил Фрэнки и теперь в голосе его зазвучала гордость. – Это же, как повсюду. Добьется человек известности, а потом приходится остерегаться.
– Почему же?
– Да ведь везде так, сами знаете. С любой шишкой. Хоть я, конечно, не такая уж большая шишка. Только все равно, всегда есть люди, готовые тебя свалить. Понятно? Вот я президент «всадников» и многим хотелось бы меня свалить. Вот и все. По всей стране всюду то же самое, разве не так?
– В известном смысле, пожалуй, – сказал Хэнк.
Они подошли к маленькому бару на углу Пятой авеню. На двух зеркальных окнах сияла надпись «Три гитары».
– Это «Три гитары», – сказал Фрэнки. – А у нас он называется «Три шлюхи». Это потому, что тут всегда околачиваются проститутки. Но это уютное место. И пиво здесь хорошее.
Они вошли в бар.
– Давайте сядем за этот столик, – сказал Фрэнки. – Эй, Мигель, три пива сюда! Пиво здесь хорошее. Вам оно понравится.
Они присели. Фрэнки положил локти на стол.
– Мне это дело кажется яснее ясного, – сказал Фрэнки. – «Альбатросам» крышка. – Он помолчал, потом небрежно добавил: – Так ведь?
– Мне кажется, у нас против них достаточно улик! – сказал Хэнк.
– Ну, надеюсь, вы зададите им жару. Они да черномазые – не сразу и разберешься, кого ненавидишь больше. Только, пожалуй, до «альбатросов» черномазым далеко.
– А что, вы деретесь и с бандами цветных?
– То-то и оно, что деремся мы на два фронта. Итальяшки смотрят на нас сверху вниз, и черномазые смотрят на нас сверху вниз, так что же получается? Выходит, что мы и не «люди вовсе, понимаете? Черномазые воображают бог знает что только потому, что носят теперь белые рубашки и галстуки, а не бегают с копьями по своим джунглям. А мой народ – это гордая раса, мистер! Пуэрто-Рико – это вам не какие-то африканские джунгли. А итальяшки чего воображают? Чем они-то могут похвастаться? Муссолини? Тоже мне достижение! Или Микеланджело? Ну, этот еще ладно. А вот за последнее время чего они такого особенного сделали? – Фрэнки помолчал. – Вы про Пикассо слыхали?
– Да, – сказал Хэнк.
– Пабло Пикассо, – сказал Фрэнки. – Величайший художник, когда-либо живший на земле. Я шатался по всему музею, когда там была его выставка. Это же просто песня. И знаете что? В его жилах течет та же самая кровь, что и у меня.
– Вы ходили на выставку Пикассо? – удивленно спросил Хэнк.
– Ходил. И Гаргантюа ходил со мной. Помнишь, Гаргантюа?
– Сказать по правде, многие из этих картин Пикассо я не понял, – сказал Гаргантюа.
– Эх ты, котлета! – сказал Фрэнки. – А кто говорит, что их надо понимать? Их надо чувствовать! Этот парень пишет сердцем. Во все свои картины он вложил сердце. И это просто чувствуешь. Да, черт его побери, он-то уж настоящий испанец!
Бармен принес заказанное пиво, с любопытством поглядывая на Хэнка.
– Вы знакомы с кем-нибудь из этих ребят? – спросил Хэнк. – Из тех, что убили Морреза?
– Я знаю Рирдона и Апосто, – ответил Фрэнки. – Хотелось бы, чтобы вы расправились как следует с этой сволочью Рирдоном.
– Почему именно с ним?
– Ну, у Апосто, ВЫ же знаете, – не все дома. Ему скажи – «столкни в реку роднук) мать» – он столкнет. А вот про Рирдона этого не скажешь. Он настоящая сволочь, строит из себя невесть что, а сам – пустое место. А пыжится-то! Воображает, будто к нему приглядываются заправилы настоящих шаек. Вот он и старался доказать, что многого стоит. И сядет теперь на электрический стул. Знаете, что я вам скажу?
– Ну?
– В тот вечер, когда был убит Ральфи, у нас была назначена драка на десять часов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23