Эд Макбейн (Ивэн Хантер)
Дело по обвинению
Глава 1
Азалии засыхали. А что им еще оставалось? Он мог бы предвидеть это заранее. Человек, родившийся и выросший в Нью-Йорке, может выкопать ямку на строго определенную глубину, подсыпать в нее торфу и заботливо опустить растение на это бурое упругое ложе. И пусть он даже регулярно поливает цветы и подкармливает их витаминами – все равно они захиреют и погибнут только потому, что их посадил горожанин.
А может быть, он просто все это выдумал? И цветы засыхают потому, что всю эту неделю держится сильная жара? Что ж, в этом случае азалиям только и остается что засохнуть: сегодня опять будет нечем дышать. Он выпрямился и перевел взгляд с увядающих подле террасы кустов на ослепительную полоску далекого Гудзона. Еще один палящий душный день, подумал он и, представив себе свой тесный служебный кабинет, быстро взглянул на часы. У него еще оставалось несколько минут, чтобы выкурить сигарету, прежде чем отправиться к станции метро.
Он достал из кармана пиджака пачку, сорвал с нее целлофановую обертку и вытряхнул сигарету – высокий, широкоплечий человек, мускулистый и сухощавый, которому, по-видимому, не угрожала опасность обрасти когда-нибудь жирком. Коротко остриженные черные волосы делали его моложе лет на пять. Несмотря на свои тридцать восемь лет, он еще умел создавать у присяжных впечатление, что перед ними молодой идеалист, выступающий обвинителем только потому, что это – служение интересам народа. И с юношеской непосредственностью он вдруг в хорошо разыгранной ярости обрушивался на какого-нибудь свидетеля и вдребезги разбивал его показания сверкающим мечом истины, доступным только молодости.
Он пододвинул тростниковый стул, уселся так, чтобы видеть реку и безоблачную синеву неба, и принялся лениво попыхивать сигаретой. Услышав позади себя стук закрывшейся двери, он повернул голову.
– Тебе ведь уже пора идти? – спросила Карин.
– У меня есть еще несколько минут, – ответил он.
Она неторопливо пересекла террасу, наклонилась к герани в горшках, сорвала сухие листья, бросила их в большую каменную чашу, служившую пепельницей, и подошла к нему. Он следил за ней, спрашивая себя, все ли мужчины восхищаются красотой своих жен на пятнадцатом году брака. Когда они познакомились, ей было девятнадцать лет. Но и теперь она сохраняла былую стройность.
– Дженни еще не встала? – спросил он.
– Сейчас ведь лето, – ответила Карин. – Пусть еще поспит.
– Я никогда не вижу эту девчонку, мою собственную дочь, – сказал он.
– Обвинение несколько преувеличивает.
– Возможно, – ответил он. – Но мне все кажется, что в один прекрасный вечер я приду домой, увижу за столом Дженни с незнакомым молодым человеком, и она скажет: «Знакомься, папа, это мой муж!»
– Хэнк, ей же всего тринадцать! – сказала Карин. Она встала и подошла к краю террасы. – Посмотри-ка на реку. Сегодня будет очень жарко.
Он кивнул:
– Среди всех моих знакомых женщин только ты одна не выглядишь в брюках как шофер грузовика.
– А со сколькими другими женщинами ты знаком?
– С тысячами, – улыбнулся он. – И весьма интимно.
– Расскажи мне о них.
– Погоди пока я издам свои мемуары.
– Вон экскурсионный пароход! А не могли бы и мы как-нибудь прокатиться? Как ты думаешь, Хэнк?
– Что?
– Пароход... – Она остановилась и внимательно на него посмотрела. – Я подумала, что это было бы чудесно.
– А? Ах да, пожалуй...
Вдруг между ними пронеслось мимолетное зыбкое облачко, отзвук пуританской морали – он все-таки не мог забыть, что был не первым у Карин Брукер. «К черту, – говорил он себе, – тогда же была война. А теперь она моя жена, миссис Генри Белл, и я могу только радоваться, что такая красавица, как Карин, предпочла меня всем остальным... Но ведь без остальных было бы лучше. Только тогда была война и... и все-таки у Мери их не было бы».
Мери. Это имя вдруг неожиданно всплыло из темных глубин его памяти, словно давно поджидало подобного случая. Мери О'Брайен... Впрочем, теперь уже, конечно, не О'Брайен. Ведь она замужем. За кем? Кто ее муж, как его фамилия? Если он и знал ее когда-то, то теперь уже забыл. И потом, для него она всегда останется Мери О'Брайен, нетронутая и чистая... К черту!.
6 Их нельзя сравнивать. Карин ведь жила в Германии. И она не...
И он внезапно спросил:
– Ты меня любишь?
Она обернулась и с недоумением посмотрела на него. Она еще не успела заняться своим лицом. В уголках ее карих глаз прятались насмешливые морщинки, ненакрашенный еще рот слегка приоткрылся от удивления и, помедлив, она очень тихо ответила.
– Я люблю тебя, Хэнк.
В ее голосе прозвучали удивление и упрек, и она быстро ушла в дом, как будто смутившись. Он услышал, как она начала возиться на кухне.
«Мери, – подумал он. – Господи, как давно это было!»
Вздохнув, он посмотрел на Гудзон, слепящий глаза в лучах утреннего солнца. Потом поднялся и пошел за портфелем на кухню. Карин собирала посуду.
Не глядя на него, Карин сказала:
– Хэнк! Об этой поездке на пароходе...
– Ну?
– В субботу и в воскресенье лучше не ездить. – Она взглянула на него. – Чтобы поездка получилась хорошей, Хэнк, тебе надо будет отпроситься со службы как-нибудь на неделе.
– Конечно. – Он быстро поцеловал ее и, улыбнувшись, повторил: – Конечно.
* * *
Он вышел из метро на Чэмберс-стрит и сразу же погрузился в палящий городской зной. На Леонард-стрит, возле прокуратуры, была своя станция метро, но он предпочитал выходить здесь, чтобы пройтись. Каждое утро и в дождь и в хорошую погоду он неизменно выходил на Чэмберс-стрит и шел пешком до ратуши, наблюдая меняющуюся географию города. Казалось, что священная обитель мэра служит неофициальным пограничным столбом между миром большого бизнеса, располагающегося вокруг Уолл-стрит, и миром закона, ядро которого находилось на Сентрал-стрит.
Он входил в сад ратуши, где бродили величественные, похожие на задумчивых стариков голуби, а зеленые скамейки купались в солнечном свете, и высокие башни делового мира вдруг оказывались позади, а на него уже смотрели внушительные серые громады зданий закона. Они тесно прижимались друг к другу, почему-то напоминая древний Рим, и сама их архитектура – массивные колонны, строгая простота – словно воплощала неотвратимую силу правосудия. В этой обители закона он чувствовал себя как дома. Какие бы дьявольские нелепости ни вытворялись на Бикини, как часто ни менялись бы правительства, сколько бы голов ни слетало с плеч, – здесь, мнилось ему, здесь был оплот порядка, истинная основа взаимоотношений человека с его ближним, здесь царили закон и справедливость.
Проходя мимо здания окружного суда, он взглянул на треугольный фронтон и в который раз прочитал выбитые над капителями строки: «Истинное правосудие – самая надежная опора хорошего правительства».
Безмолвно согласившись с этим, он ускорил шаги. Уголовный суд находился в доме номер 100 по Сентрал-стрит. Прокуратура – сиамский близнец суда – неотъемлемо примыкала к нему сзади, занимая этаж в доме номер 155 по Леонард-стрит. Вход в нее находился тут же, за углом. Войдя в вестибюль, он поздоровался с Джерри, дежурным полицейским, сидевшим за столиком.
– Доброе утро, мистер Белл, – ответил Джерри. – Утро-то и впрямь чудесное, а?
– Чудесное, – неуверенно ответил Хэнк, недоумевая, почему люди всегда ассоциируют летнюю жару с красотой.
– Если только не будет дождя, – продолжал с сомнением Джерри, когда Хэнк уже направился к лифту. По неизвестной Хэнку причине лифтерами в прокуратуре работали только пожилые женщины. Фанни, седовласый эльф, называвшая по именам прокурора и его помощников и даже судей, но холодно величавшая «мистером» коменданта здания, остановила перед ним свою кабину, распахнула дверцу, сказала: «Доброе утро, Хэнк!» и выглянула в коридор.
– Доброе утро, Фанни, – ответил он.
– Подходящий денек для убийства, а? – заметила она, закрыв дверцы и вернувшись к пульту управления.
Хэнк улыбнулся, но промолчал. Лифт бесшумно устремился вверх.
– Шестой! – воскликнула Фанни, словно играя в бинго. Она открыла дверцы, и Хэнк вышел в коридор.
У окна с видом на Сентрал-стрит и на автомобильную стоянку стоял столик дежурного шестого этажа, совершенно теряясь среди мраморного величия громадного коридора, который темным туннелем уходил по направлению к следственному бюро криминалистического отдела в самом дальнем его конце. Коридор был без окон и узкие полоски света, падавшие из шахт с лифтами, делили его на три равные части. За холлом мрамор сменялся серыми стенами с массивными табличками уборных и островками электрического света, возникающими, подобно часовым, через равные интервалы. В холле Хэнк ускорил шаги. Коридор всегда нагонял на него уныние. Он не любил думать о законе как о чем-то холодном и бездушном. Для него закон был чем-то человечным, созданным человеком ради человека, а коридор иногда казался ему беспощадной дорогой в ад.
У дверей бюро сидел прикомандированный к прокуратуре сыщик первого класса Дэйв Липшитц.
«Хэнк!» – сказал он, здороваясь, и Хэнк в ответ назвал его Дэйвом. Затем Хэнк повернул направо, миновал дверь с надписью: «Вход воспрещен» и вошел в свой кабинет – точную копию всех других кабинетов, которые занимали на этом этаже помощники прокурора. Перед кабинетом располагалась крохотная приемная. Там стояло четыре жестких стула с прямыми спинками, словно призраки, играющие в бридж. Хэнк прошел в кабинет, прямоугольную комнату, двенадцать на пятнадцать футов, с окнами в дальнем конце. Там стоял его стол с кожаным креслом. В одном углу помещалась вешалка, в другом – металлический шкаф для хранения документов. Перед столом стояло два деревянных кресла.
Хэнк снял шляпу и повесил ее на крючок. Потом открыл оба окна, чтобы впустить в комнату хоть немного свежего воздуха с опаленной солнцем улицы. Окна в криминалистическом отделе были особые – с металлической сеткой между двумя стеклами – и открывались они не больше, чем на шесть дюймов. Разбить такое окно или попытаться выброситься из него было невозможно. Вряд ли такие предосторожности были действительно необходимы. За восемь лет, которые Хэнк здесь проработал, он ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь пытался выброситься из окна. Впрочем, им приходилось здесь иметь дело с людьми отчаявшимися, для которых самоубийство нередко казалось предпочтительней смерти на электрическом стуле.
Раскрытые окна лишь ненамного понизили температуру в маленькой комнате. Хэнк снял пиджак и повесил его на спинку стула. Как всегда летом, когда с утра не было посетителей, он снял галстук, расстегнул воротничок рубашки и засучил рукава. Потом уселся за стол и потянулся к телефону, твердо намереваясь позвонить в машинописное бюро и попросить прислать машинистку. Но тут он заколебался и совершенно неожиданно для себя набрал номер дежурного.
– Слушаю.
– Дэйв?
– Да, кто говорит?
– Хэнк. Нельзя ли послать за кофе?
– В такую рань? В чем дело? Повеселились вчера вечером?
– Нет. Просто слишком уж жарко. Хочу войти в работу постепенно, а не прыгать в нее как с трамплина.
– У вас ведь завтра в суде дело Тэлли, так?
– Да, – ответил Хэнк.
– И вы за него не волнуетесь?
– Нисколько.
– Я слыхал, что адвокаты собираются выдвинуть версию непредумышленного убийства.
– Откуда вам это известно?
– Ну, не зря же я сыщик, а? Так как же, правильно я говорю?
– Правильно, – сказал Хэнк.
– То-то же. Ну, так я пошлю за кофе. Со сливками и с одной порцией сахара. Да и себе, пожалуй, возьму чашечку заодно.
– Послушайте, Дэйв, когда принесут кофе, просто пошлите его наверх. Звонить не обязательно.
– Есть! – сказал Дэйв и повесил трубку.
Хэнк тоже повесил трубку и глубоко вздохнул. Надо было бы позвонить в машинописное бюро. С другой стороны, торопиться необязательно, а стоит только перепечатать свой материал – и день превратится в скучную рутину ожидания завтрашнего суда. Да и дело это не представляет собой ничего интересного. Межкабинетная агентура Дэйва не ошиблась: защита действительно собиралась сразу признать непредумышленное убийство. Так что суд закончится, не успев начаться. Если только кто-нибудь не подложит в здание суда бомбу, то завтрашний день будет таким же неинтересным, каким обещает быть сегодняшний и, по-видимому, таким же жарким. После процесса Тэлли ему поручат какое-нибудь новое дело, он подготовит обвинение, выступит в суде, представляя народ, и либо выиграет, либо проиграет, а потом будет ожидать следующего дела, потом еще следующего...
«Да что это такое со мной творится? – подумал Хэнк. – Веду себя, как рабочий, уставший закручивать гайки на конвейере. А ведь я люблю свою работу. Я компетентный юрист и не ищу ни газетных сенсаций, ни громкой известности. Политическая карьера меня не интересует. Работаю в прокуратуре не потому, что я бездарность, а потому, что мне нравится представлять в суде граждан этого округа. Почему же в это утро все как-то не ладится?»
Он повернул кресло к окну, к жаркому голубому небу.
«Ерунда! – подумал он. – Это все из-за неба, из-за жаркой погоды, когда хочется думать не о работе, а о лодках и пляжах». Улыбнувшись, он повернулся к столу и снял телефонную трубку. На этот раз сразу, без колебаний набрал номер, срочно попросил прислать машинистку и стал перечитывать свои заметки, кое-что на ходу исправляя. Потом он вдруг сообразил, что начал переписывать все заново. Взглянул на часы: уже десять, а машинистки все еще нет. Вновь позвонил в бюро и попросил, чтобы вместо машинистки прислали стенографистку. Неожиданно оказалось, что до завтрашнего заседания суда предстоит сделать еще очень многое, и он испугался, что не успеет справиться с этим до пяти часов.
Действительно, из своего кабинета он ушел только в шесть. К тому времени небо уже приобрело угрожающе серый цвет.
Глава 2
Казалось, вот-вот польет дождь. Весь день город накалялся в лучах июльского солнца, как огромная домна. А теперь, в половине восьмого вечера, на горизонте сгустились черные тучи, принесшие с собой обманчивый покров темноты, подобие беззвездной ночи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23