— Что ж я хозяйке скажу от тебя, Степан? — спросил на прощанье Клин. — Скучилась дюже, плачет.— Поклон отдай. А сам как сберусь, так наеду, — уклончиво ответил Степан. По каспийским волнам — «…А сидим у Паншина-городка, да пройти нам от ратных людей не можно — ни свинцу, ни зелья, и сабли — одна на троих, и в том, государь Степан Тимофеич, как ты нам, отец наш, укажешь. Пошли, государь, к нам, к Паншину-городку, своих есаулов с твоим жалованьем — с пищальми, свинцом и зельем. Пожалей сиротинок, не то воеводы побьют нас. Смилуйся, отец родной, пособи, а мы, сироты, тебе правдой послужим, как ты укажешь, и живота жалеть на твоей атаманской службе не станем».Иван Черноярец дочитал посланье, принесенное молодым пареньком, сидевшим тут же в углу.— Сколько же вас там сошлось, «сиротинок»? — спросил Разин.— Шесть сот, осударь атаман, — выпалил, вскочив на ноги, паренек.— А где ж вам Степан Тимофеич на всех мужиков пищалей, свинцу да зелья напасется?— Не ведаю, осударь атаман! — пробормотал молодой мужицкий посланец.Он был невысок ростом, лет семнадцати от роду, с ярким румянцем выпуклых щек, с детским наивным взглядом темных, широко открытых глаз, и темные пушистые усики казались наклеенными на слишком юное, простодушное лицо.— Ты не ведаешь, я не ведаю. Кто же ведает, как ты мыслишь? — спросил Степан, которому льстило, что народ так вот, прямо, к нему обращался с нуждой.— Ты все ведаешь, осударь Степан Тимофеич! — сказал паренек. — Кому же иному ведать, ить на тебя вся надежа!— «Наде-ожа»! — передразнил Разин. — Из одной надежи не сшить одежи! Как звать-то тебя?— Тимошка.— А по батьке как?— По батьке — Степанов сын.— Как же, Тимофей, я тебя в казаки возьму? Ты Тимофей Степанов, а я Степан Тимофеев. Казаки и знать не будут — который из нас двоих батька, который сын, — пошутил Разин.Паренек тотчас же подхватил его шутку:— Ты, Степан Тимофеич, с бородой, а у меня, вишь, усы одни выросли — вот так и узнают. Как ус ни велик, а все бороды не выкроишь! У кого борода, тот и батька.— И то! — поддержал Черноярец. — Бороде честь, а усы и у кота есть!— Ну, знать-то, парень Тимофей Степанович Кошачьи Усы, так ты у меня в казаках и будешь, а бороду вырастишь — есаулом станешь. Отколе сам?— С Вологды.— Эка прошел! Не зря шагал. Оставайся.— А как мужики? — спросил Тимошка.— Мужики пусть сами дорогу сыщут. Ты сыскал, и всякому не заказано, — строго сказал Разин.— А пищали да зелье?— Где ж я возьму? Вы сбесились! Сколь мужиков на свете, а я всем пищали да зелье подай… Что я — царь?— До царя бояре не пустят, а ты наш атаман! — возразил Тимошка.— Богатым стану — тогда на всех припасу.— Ну, прощай, Степан Тимофеич! Ты не серчай. Я пойду, — вдруг поднявшись с места, сказал Тимошка.— Куды ж ты? — спросил Черноярец.— Назад к мужикам. Ждут у Паншина. Надо сказать, чтоб не ждали. Не то их побьют.— Ты, Тимофейка, садись да молчи! — в первый раз вмешавшись, остановил Сергей. — Слышь, Стяпан Тимофеич, — обратился он к атаману, — нам мужиков бросать не лады! Надо послать к мужикам есаулов.— Тебя, что ли? — резко спросил Разин.— А что ж не меня? Возьму полсотни ребят, под Паншин сгоняю на лошадях, челны переволочь пособлю да сведу на низовья, а там тебя в море нагоним…— Хошь атаманом стать?— А чего ж мне не стать?! Ты не примешь к себе — и сам ватаманить учну!.. Ну-ну, ты не серчай, помиримся! — сказал Сергей, заметив, что Разин ревниво нахмурился. — Ты, Стяпан, сам почуй: мужик на тебя — как на бога, а ты от них рыло воротишь! Их там перебьют, а мы перед богом ведь станем в ответе…— Ну, черт с тобой, убирайся! — сказал Степан. — А повесят — себе пеняй. Ждать не станем!— Да, Стяпанка, да ты не жди! Пошто нас дожидать?! Мы и сами к тебе поспеем! — горячо уверял Сергей. — Нам бы только, не мешкав, пуститься, пока караваны с Москвы не идут!..— Вишь ты, Кошачьи Усы, кую смуту в моих есаулах сеешь! — сказал Разин Тимошке и потянул его за ухо…Яицкий городок кипел сборами.Каждый день спускали в воду готовые, заново просмоленные и оснащенные суда, и тотчас в них начинали возить сушеную рыбу, пресную воду, порох, свинец, ядра, устанавливать фальконеты.По всему городку хозяйки топили печи, пекли хлеба, резали их на малые жеребья и сажали на ночь обратно в печки — сушить сухари для походов. Мешки сухарей возами возили к стругам.Конники готовились расставаться с конями; пешие, сухопутные люди, многие с робостью, покидали твердую землю, чтобы надолго отдаться причудам воды и ветра…Донские, волжские, астраханские и местные яицкие рыбаки стали среди казаков в чести больше всех других. Они умели справляться с волной и ветром, иные из них не раз возвращались с моря, куда бывали занесены бурей, знали отмели, острова и глуби. Они учили разинцев разным морским наукам.— Узел бывает «бабий» — глухой, а то растяжной — «прямой» узел, тот больше для снасти идет, — поучал рыбак, исплававший все Каспийское море, побывавший в плену и в работе у персов и ухитрившийся бежать. — Ино дело «петельный» узел — тот вяжется репейком, вот эдак… Гляди, голова, гляди… «того долюшка на море зла, кто не может связать узла!..» А то узелок захлестом, вот эдак, смотри… Ну, сам завяжи, а я теперь погляжу, как оно у тебя ныне выйдет…Иные учили грести веслами, когда судно идет «снаветру» — на откос, и «сподветру» — в кручу волны.В каждом струге разделяли гребцов на загребных, рядовых и крючных, учили владеть кормовым веслом, травить и вытаскивать якоря, латать паруса и накидывать свальные крючья, цепляясь в бою за края вражеских кораблей…Атаманы решились идти в шаховы земли «за зипуном», разжиться добычей и грянуть толпою на Дон, разгонять домовитую старшину.Все было почти готово к отплытию. Три тысячи человек сбирались в путь по морским волнам. Но на грех в последние дни в устье Яика разыгрался супротивный морской «нагон». Нагоняя в реку соленой воды до самого городка, он вздымал высокие пенные гребни и устрашал новичков.— Постой, Тимофеич, лобач уляжется — тогда и пойдем, а может, и поветерь дунет, то славно бы плыть! — уговаривали бывалые каспийские рыболовы.Но противняк не хотел успокоиться и дул неделю подряд.Сергей Кривой вышел с сотнею конных к Камышину, чтобы там перейти через Волгу к мужицкому стану у Паншина-городка. Каждый из казаков Сергея взял по две стрелецкие пищали, кроме своих коротких мушкетов.И вдруг от Сергея примчал вестовой казак. Кривой сообщал, что встретил в степи дозор воеводской рати, которая движется к Яику. Стрелецкий дозор сдался Сергею и рассказал воеводский замысел: окружить городок и с суши и от морских островов.Не дождавшись попутного ветра, разинцы сели в струги и, на веслах покинув устье, вышли в бурные воды косматого и седого Каспийского моря… Казацкая присуха В первое время бабка не требовала, чтобы стрелецкая вдова ей помогала в корчемных делах, жалела ее во вдовстве. Но минуло полгода, и установленный срок печали, на бабкин взгляд, кончился. Старая корчемщица попросту приступила к Марье:— Хоть бы вышла к гостям разочек да доброе слово сказала! Кручиной себя загубишь, и мне убыток… Я в гроб гляжу. Как одной-то во всем справляться? А гостю много ли надо! Ты чарку пригубишь, взглядом его подаришь — он и снова за чарку возьмется: и ты попользовалась винцом, и старухе доходу! Выйди, выйди к гостям-то! — не раз звала корчемщица.Маша не шла.— Сыч сычом, прости господи! Право, не знаю, откуда на шею колода старухе свалилась! — ворчала бабка. — Иная бы во вдовстве и сама зажила богато, и бабку на старости лет ублажила достатком. А тут — ни сана, ни мана, ни бес, ни хохуля!.. Приехал купец кизилбашских товаров куплять, деньжищ у него — хошь лопатой, хошь граблями… Вечор приходил и ныне опять приберется. Вышла бы, краля, да бровью одной повела. Он плешивый: плешивцы все блудни. Ему моргнешь — он и рупь тебе в пазушку, а чарку пригубишь, в уста поцалуешь — богата станешь!.. Что жить за чужим-то горбом!..И стрельчиха озлилась:— Смерть-то тебя не берет, кочерыжка… Молчи уж, пойду!Проезжий нижегородский купец, широкий в плечах, с ярким румянцем, брызжущим из-под огненной бороды с сединкой, пришел и мигнул старухе смеющимися серыми глазами.— Внучка во здравье ли ныне? Вечор говорила ты, что недужит, — раздался его густой голос. — Эй, внученька, — как тебя звать-то? — иди-ка да гостя приветь да винца во здравьице сладкого чарочку вдовьим делом со мной не побрезгуй, со старым.Маша вышла. От злости она разгорелась. Вишневый румянец темнел на ее щеках. Вишневый платок покрывал покатые плечи.— Кто сыт бедой — не напьется водой. Наливай, купец, внучке в сладость, а бабке в доход, — усмехнулась она.— Что тебе в сладость, то мне в радость. Пей, горюха! — ласково улыбнулся купец. — И бабке давай поднесем.— Да я ее в рот не беру! — отмахнулась бабка. — Рыбки в закуску, ай пирожка, ай пряничков, корки арбузной в меду, ай дыньки вяленой — что укажешь?— Всего ставь, чем богата, чтоб радовалась душа и смеялась.— Вот грешник! Да нешто душа смеется?— Чего ж ей скорбеть?! Наши душеньки — божий дочки. Сам грешишь, и блудишь, и воруешь, и ближнего губишь — оттого и печаль тебя ест, а душа веселится. Она, как младенец, чиста и ни в чем не повинна… Пей, душенька, радуйся богу! — сказал купец, опрокинув первую чарку.— Ай, горько вино-то! Ай, горько! Ай, горько, старуха, — забормотал он, крутя головой и зажмурясь. — Ох, батюшки, горько! Да, Машенька, подсласти-ка, голубка! Уста твои чудо как сладки: издали дух-то медовый от них!..— Озорник! — усмехнулась вдова. — Ну, давай поцалую разок, да более не просись.Купец вытер губы зеленой ширинкой.— Ну как же душе моей не смеяться! Краса-то какая меня ублажила: и мед и огонь на устах! С такой бы женою жить — и вина не надо: с утра встаешь пьян и до ночи хватит. Пей, диво мое! От райской лозы златой сок в утешение людям!..Купец забавлял Машу хитрой речью, скоморошескими ужимками. Голова ее закружилась от сладкого и пьяного питья.— Бабка, сведи меня на постелю, — сказала она.— Ай самой-то не встать? — усмехнулся гость. — А ты не вставай, сиди. Бабка-то вышла рассольцу арбузного от соседки принесть. Сейчас принесет — отрезвеешь. Да ты на колечко-то глянь. Лал каков — яхонт зовется. Яхонт — душа земли… искры какие в нем, ишь играт при свечах-то! Как словно смеется. Радуется персты твои украшать. Дай рученьку, не страшись, я не волк, а медведь лохматый. Человеков не ем — лишь малину… Ух, обманул! Ух, ух! Обманул! Ты и есть малина моя сладостная!..— Бабка, сведи в постелю! — настойчиво крикнула Маша.— Запропастилась куды-то бабка. Пошла за рассолом, да волк ее, старую, — хап! — и сожрал… Туды и дорога! — бубнил купец.— Туды и дорога! — пьяно, с усмешкой сказала Маша. — В постелю сведи… — повторила она, не думая, с кем говорит.— Ну, пойдем, и пойдем, и пойдем… и пойдем, коль не хочешь со мною еще посидеть. Аль не хочешь?— Уйди. Не хочу…— Ну, не хочешь — ин ладно, пойдем отведу, — по-отечески ласково говорил, как ребенку, гость. — Ну ложись, ну ложись, малинка моя золотая. Головушку на подушечку, выше… А косы какие! Давай еще раз поцалуй… Ну, разок, отвяжусь уж… Ох, сладость какая! Ушел бы, да нет моготы.— Уйди! — простонала стрельчиха.— А куды ж мне теперь уйти-то? Сама приковала!.. Как уйду?.. В косе-то запутала, дыханьем-то жарким сожгла…— Отойди!.. — задыхаясь, крикнула Марья.— Ох, ты сильная!.. Не борись с медведем — все равно он тебя одолеет…
«Душу вынула из меня, окаянная баба! — жаловался Никита себе самому, чувствуя, что окончательно стал изменником атаману и что больше ему уже не возвратиться ни в разинскую ватагу, ни на Дон. — Присосалась пиявицей к сердцу — впору прямо хоть в омут!.. И дернул меня нечистый с ней спутаться на острову… Да иной бы на месте моем не загинул: беда-то! Ну, стряслось — и стряслось. Баба вправо, а ты себе влево — повсядни бывает. Ушел бы назад к атаману, потосковал бы, да зажило б все, как собачий укус. Ан нет, не такое Никиткино сердце — щемит да щемит! Вот и майся тут с ней по век живота! — роптал стрелец. — Зарезать, что ли, ее?! Присушила, проклятая… Ан отсушусь! Не стану ходить — да и все! Найду себе девку какую али вдову… Был бы по-старому в Яицком городе Степан Тимофеич, ушел бы к нему, не страшась, что казнит меня за измену… Самому ведь срамно — хуже бабы казак сотворился!..»И Никита больше не стал ходить к корчме. Вечерами бродил по городу, не зная куда и зачем, заходил в кабаки и снова бродил. Когда замечал, что ноги его занесли в опасную близость к корчме, он поворачивал прочь, но через два-три дня, не заметив и сам, нечаянно вновь возвращался сюда же…И вот, утомленный бесплодной борьбою с самим собой, Никита после целого месяца вновь притащился к корчме.Старуха столкнулась с ним возле ворот.— Нету Машеньки. В церковь пошла, да чего-то нейдет, — сказала старуха. — А я вот к суседке зайти обещалась.Старуха ушла, и Никита пошел назад, но ему уже не терпелось хоть взглянуть на свою «присуху», и он остался бродить невдалеке от корчмы, у моста над протокою Волги.Никита ждал час и два. Начался дождь, и в ставенных щелях ближних домишек гасли огни. Дождь промочил стрелецкий кафтан и с шапки стекал по лицу Никиты.«В какой же там церкви-то Марья запропастилась?!» — подумал стрелец. Он подошел к корчме, прислушался и вдруг услыхал в избе испуганные выкрики Маши, бряцанье дверной щеколды и легкий бег. Вдова промчалась мимо него под дождем босиком и в одной рубахе. Никита бросился вслед за ней. Она не слыхала погони, бежала к протоке Волги, к мосту. На середине моста он догнал ее, крикнул: «Маша!» Она перегнулась через перильца и кинулась в воду…… Никита, весь мокрый, принес ее на руках в корчму. Дрожащими руками старуха поила его вином, затопила печь и сушила одежду Никиты, вертелась перед очнувшейся мрачной и молчаливой Марьей.Никита приблизился и нагнулся к стрельчихе.— Машута, да что ты… чего ты… — начал он ласково.Она приоткрыла глаза, молча плюнула ему прямо в лицо и зажмурилась… Невольничий торг Дербент Вода и вода кругом, как пески в пустыне, томила мутным серо-зеленым однообразьем. Солнца не было, ветра не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73