! И Степан ничего не сказал на злобный возглас Сергея. «Всех так всех! Пусть казнят! — мысленно согласился он. — А чего же с ними деять?! В тюрьме держать на измену? Самому себе в спину готовить нож? В осаде сидеть, голодать да столько врагов кормить на хлебах?! Ишь, волжский народ шел миром навстречу, а тут, как звери, свирепы!»Первым швырнули на плаху стрелецкого голову Яцына. Степан даже и не взглянул, как обезглавленное тело его нескладно свалилось в яму… Он смотрел на чернобородого пятидесятника Пичугу, стоявшего ближе других к яме.«Бесстрашный, видать, — подумал о нем Разин. — Небось из простых стрельцов, мужик, и годами не стар, а ныне пятидесятник… Стрельцов-то, чай, жмет!.. Глядишь, еще год, другой — и в дворяне выскочит… А такие хуже природных!..»Пятидесятник смело глядел на атамана.«От такого добра не жди! — рассуждал Степан. — С такими глазами он атаману поперек станет, а случись для него удача, дерзнет он на смерть, лишь бы нас погубить… Ишь отваги сколь, словно за правду смерть принимает! А какая же правда его? Чему верит?»Степан скользнул взглядом по всей толпе обреченных. Перед лицом неминуемой смерти ратные люди преобразились: расправили бороды, груди попялили передом, подняли взоры. Все до единого они глядели сейчас на своего вожака, на пятидесятника Пичугу.«Они-то и придают ему силу. Для них он бодрится!» — понял Степан…По знаку Чикмаза Пичуга молча шагнул к яме, снял шапку, скинул кафтан и остался в одной рубахе.— Постой! — внезапно остановил палача Степан.Удивленно взглянул Чикмаз. И весь говор, все крики умолкли.Обреченный спросил вызывающе и бесстрашно:— Чего для стоять?— Глаза твои прежде зрети поближе хочу, — пояснил серьезно Степан.— Гляди, не жалко! — покосившись на всю толпу, дерзко сказал Пичуга.Разин вперился пристально ему в глаза.— Что зришь? — вдруг с насмешкой спросил пятидесятник.Он был спокоен, только зрачок часто суживался и расширялся…«Сроду не видел, чтобы глаза дрожали!» — подумал Степан.Он понял: Пичуга едва пересиливал в себе проявление страха и тревожился тем, что не выстоит так до конца.— Чего там узрел, в глазах?.. Аль плаху себе — злодею? — грубо и с нетерпением спросил пятидесятник, стараясь выдержать острый, пронзительный взгляд Разина. С последним словом челюсть дрогнула, у него ляскнули зубы. — Что узрел?! — повторил он, чтобы скрыть страх.— Смерти боязнь узрел, — спокойно ответил Разин.— И рад? Веселишься, палач? — воскликнул Пичуга.— Страшишься — стало, не веришь в правду свою, — твердо и громко, чтобы слышали все, сказал Разин. — И правды нет у тебя, и помрешь за пустое — бояр да дворян для…— Вели палачу не мешкать… — сказал обреченный сдавленным голосом, из последних сил, и вдруг, окрепнув от злости, добавил: — Да слышь, вор, попомни: тебе на плахе башку сечь станут — и ты устрашишься! Люди разны, а смерть одна!..— Встренемся там — рассудим, — мрачно ответил Степан и махнул рукой…Пичуга перекрестился и лег на плаху…Второй стрелец, широко, молодецки шагнув, сам приблизился к атаману.— И мне хошь в глаза поглядети?! — спросил он, подражая казненному товарищу. Но удальство его было ненастоящее: он кривлялся, как скоморох. Скулы дергала судорога. Разину стало противно.— Ложись так. Пустые глаза у тебя, — со злостью сказал Степан, — страх их растаращил, а дерзость твоя от бахвальства.— Решай! — крикнул Наумов Чикмазу.Плач прибежавших к месту казни стрельчих, мольбы о помиловании, гневные, метящиеся и глумливые выкрики казаков — все смешалось в один гул, за которым не было слышно, как ударял о плаху топор. Блеснув при огнях, он беззвучно опускался и снова взлетал.Возня, творившаяся кругом, едкий дым, комары, поминутно садившиеся на виски и на шею, проклятый зной, душно висевший кругом, исходивший, казалось, из недр опьяненной кровью толпы, — все томило Степана. Он забыл, для чего здесь сидит, что творится вокруг…«Есть у них правда своя ай нет?! — размышлял он еще о первых казненных. — Кабы правда была — отколе быть страху! А человеку нельзя без правды. Может, и так; взять их к себе — и в нашу правду поверили б и верными стали б людьми. Палача ведь кто не страшится! Может, тот верно сказал: и я устрашусь. Палач ведь не супротивник, и кого казнят — тот не ратник! В рати лезешь с рогатиной на пищаль, а тут — под топор, как скотина…»Степан поглядел на то, что творится вокруг, и только тут увидел в яме под плахой кровавую груду казненных стрельцов.«Куды же столько народу казнить!» — мелькнуло в его уме, и сердце сжалось какой-то тяжкой тоской.В это время рослый рыжий детина-стрелец с диким ревом рванулся из рук палача, и молодая стрельчиха, метнувшись к нему из толпы, вцепилась в рукав стрельца и потащила его к себе. Никто из казаков не помогал палачу. Все, видно, устали от зрелища крови.Палач озлобленно резко рванул рыжего, стрельчиха оторвалась и упала наземь… Еще раз блеснул топор.— Анто-он! — раздался низкий, отчаянный крик стрельчихи, от которого, как говорили после в городе, отрубленная голова рыжего приподняла на мгновенье мертвенные веки…Темная, как раскаленная медь, бешеная стрельчиха с не женской силой отшвырнула прочь близко стоявших разинцев и подскочила к Степану. Волосы ее были растрепаны по плечам, огни, отражаясь желтым отсветом, блестели в ее глазах.— Руби и меня, проклятый, руби! Казни, злодей! Вот где правда твоя — в кровище! — выкрикнула она, указывая вытянутой рукой на яму, в которую сбрасывали тела казненных. — Вот защита твоя народу!.. Вели порубить меня, ты, проклятый злодей! — задыхаясь, кричала стрельчиха.Разин смотрел на нее нахмурившись. В сухом, надтреснутом голосе женщины он услыхал такую тоску, которая растопила его суровость. Он скользнул взором по лицам окружавших людей и прочел в их глазах смятение.«Жалеют, дьяволы, а молчат! А коли я велю палачу ее отпустить, то скажут, что атаман от бабьего крика размяк, — подумал Степан. — Пусть вступятся сами!»С холодной насмешкой взглянул он в толпу и сказал:— Что ж, Чикмаз, коли просится баба, давай секи…Он почувствовал, как у всех казаков и стрельцов захватило дыхание. Только уставший от казней, забрызганный кровью Чикмаз взглянул понимающе на Степана.— Ложись, — сказал он стрельчихе.Она лишь тут осознала, что приговор произнесен, и растерянно уронила руки.— Стой, палач! — крикнул старый воротник. Он шагнул из толпы. — Коли Марью казнишь, то вели и меня рубить, атаман! — твердо сказал он.— Ты что, заступщик? — громко спросил Разин, втайне довольный тем, что нашелся смелый.— Заступщик! — так же твердо ответил старик.— Иди на плаху ложись. Тебя последнего, коли так, а других оставим, — заключил Степан.— Спасибо на том! — Старик поклонился и повернулся к плахе.Но между ним и Чикмазом внезапно вырос Иван Черноярец.— Ой, врешь, Степан! — громко сказал он. — Ты малым был, а он псковские стены противу бояр держал, вольным городом правил без воевод, за то он и ссылочным тут…— Атаманы, кто прав — Иван или я? — спросил Разин, обратясь к казакам.— Иван прав, Степан Тимофеич! — внятно сказал среди общего несмелого молчания яицкий есаул Сукнин.Степан благодарным взглядом скользнул по его лицу.— Ну, кланяйтесь Черноярцу да Федору Сукнину, злодеи! Они вам головы сберегли! — крикнул Разин сбившейся кучке обреченных стрельцов.Стрельцы шатнулись вперед и затаили дыхание, еще не доверяя милости атамана.— А ты, старый черт, — обратился Степан к воротнику, — коли ты их заступщик, с сегодня будь есаулом над ними. Случится измена — с твоей башки спрос!..— И на таком спасибо, — ответил так же спокойно старый воротник.Казаки в одно мгновение приняли помилованных в свою среду. Минуту назад не смевшие и не желавшие заступиться за них, они теперь словно совсем забыли недавний бой возле башни, хлопали прощенных стрельцов по плечам и, бодря, предлагали вина и браги из невесть откуда вытащенных сулеек…Стрельчихи, исступленно крича, висли на шеях спасенных.— Устал я, старой, — сказал Степан старику воротнику, еще стоявшему перед ним. — Сведи коли куды, уложи соснуть на часок…— Пойдем, поведу, — согласился старик.— Стрельцов пустить! Яму засыпьте, — громко распорядился Степан. — Пойдем! — позвал он старика, торопясь уйти с места казни.Яицкий есаул подошел к Степану.— Пожалуй ко мне, Степан Тимофеевич, — кланяясь, попросил он.Разин обвел его и своих есаулов усталым и помутившимся взглядом. Ему представились крики, пьянство…— Ужотко приду к тебе, Федор Власыч, — пообещал он, — а нынче Иван Черноярец городом правит, а я… — Степан пошарил глазами в толпе и остановился на лице старика воротника, скромно ожидавшего в стороне, — вот нынче пойду к старику… Как, бишь, тебя?..— Максим, — подсказали ему из толпы.— К Максиму пойду, — заключил Разин. Как городами владать Город, кипевший ключом, несмотря на то что была ночь, клонившаяся уже к рассвету, с толпами возбужденных людей, с пламенем, дымом и искрами факелов, остался теперь позади. Покинув дела на Ивана Черноярца, Степан пробирался за стариком по освещенным луной путаным улицам городской окраины, по пустырям, через чужие плетни, как привык проходить старик.Бледный свет ущербной луны освещал им путь между глиняных белых лачужек, на стенах которых расплывчато рисовались тени древесных ветвей. Оба молчали, занятые каждый своими мыслями.Степан не подозревал, что Сергей с Еремеевым и пятеро казаков следовали за ними, страшась отпустить его одного на край города, где, вместо шумной пирушки в доме Сукнина, он выбрал тихий ночлег у безвестного старикашки.По узкой тропинке между репьяком и полынью, пахшими пылью и горечью, широко шагая через большие камни, старик подошел к низкой избушке, засевшей между двумя другими такими же развалюшками, похожими на черные баньки.— Тут, ватаман, — сказал старик, привычно распутывая мочалку, которой, вместо замка, был завязан дверной пробой.Усевшись на лавке в низкой и темной избе, атаман ощутил неодолимую усталость. Старик двоился в его глазах.— Хотел с тобой говорить про старое время, — сказал Степан, чувствуя тяжесть во всем теле и в голове. — Ан устал… стало, спать пришло… После…Подняв с полу ноги, Степан протянулся на лавке. Старик — на другой, приперев изнутри дверь избы кочергою и угасив зашипевший светец.Степан, однако, не спал. Мысли его путались. Перед глазами вставали картины стрелецкой казни. Красивое лицо молодого десятника, рыжий стрелец, безмолвно взлетающий и падающий топор и вдова-стрельчиха, распаленная, словно ведьма при зловещем блеске огня…Разин не мог позабыть стрельчиху. «У других ведь тоже казнили мужьев, — думал он. — Те не кричали столь дерзко, не просились на плаху со своими стрельцами… Знать, Марья любила стрельца своего!.. Как, бишь, звали его? Да, Антон… Любила Антона, а он за бояр да дворян стоял, и голову положил за них, и стрельчиху свою, вишь, покинул, не пожалел… А то ныне жил бы, любил бы ее. Такую-то как не любить?! Хороша! Не хочешь — полюбишь! И мне, ишь ты, в сердце запала, со всею злостью своей, с нелюбьем ко мне… А в сердце все же запала!..»«Не ладно, и впрямь не ладно — казнили их сколько! — подумал Степан. — Грозой нельзя городом править. Добром бы править, не силой!.. А то — как дворяне… Слава худая про нас пойдет… Опять с царем подрались, да и царских стрельцов посекли… Стрельцы за стрельцов пойдут метиться. Окружат нас тут в городке, и на Дон не уйдешь!.. А как городами владают?»Степан заметил, что в темноте старик прислушался, приподнялся и сел, стараясь не зашуметь.Разин понял его тревогу и про себя усмехнулся: «И то — соберется полдюжины эких стрельчих, припрут снаружи да запалят огоньком… Тут и конец атаману: споет панихиду стрельцам! Да ладно, караулит старый!» — подумал Степан.Тяжесть век одолела, в последний раз сознанье вернуло его в избу, но сидевший на лавке старик тут же заклубился дымом, поплыл в желтоватом свете луны и растворился в далекой хмельной песне, ворвавшейся через узенькое окошко…И всю ночь мучила его духота. Черный поток среди песчаной пустыни отделял его от стрельчихи Марьи, вдовы казненного рыжего. Словно из темной меди плечи и полуобнаженная грудь ее манили Степана. Он кинулся в черный поток и увяз, барахтаясь в сгущавшейся крови. Он тонул, и Марья на том берегу была тем, кто единственный мог бы его спасти из этой кровавой трясины. Вот он почти достиг берега. Марье осталось лишь протянуть ему руку. Она нагнулась, и он рванулся к ней, но стрельчиха ногою толкнула его назад в поток…— Вот где правда твоя — в кровище! — закричала она.— Дай руку. Спаси. Полюблю тебя. Так стану любить, как муж тебя не любил! — уверял Степан.— Анто-он! — позвала она…Разин проснулся. Было яркое утро. Солнце светило в оконце стрелецкой избушки. Черноярец, Сергей Кривой, Еремеев, Сукнин и старик молча в ожидании сидели по лавкам.«Как архирея ждут аль протопопа с похмелья после престольного дня!» — с насмешкой подумал Разин.— Вам чего, атаманы? — спросил он.И вдруг все оживились.— Спишь долго, Степан Тимофеич! — воскликнул Сукнин.— Хотели будить, ан дед не велел. Сказыват: мой гость, покою его не нарушу, — шуткой пожаловался Иван Черноярец.— Давай, Стяпан, подымайся, дела ждут! — сурово сказал Сергей. — Не разбойный стан — город ныне у нас. По-иному вершить все надо, а как — лихоманка знает!..— Не воеводы — почем нам ведать! — добавил Митяй Еремеев, почесывая в вихрастом затылке.Степан усмехнулся.— А вы б старика спросили. Иван говорит — он Псковом владал, от бояр пас город…— Христос с тобой, ватаман Степан… Как по батюшке, позабыл!.. Куды старику!.. У ворот стоять, караулить — по мне, а городами владать… — с испугом забормотал воротник.— Ладно! Потом расскажешь про старую быль, а нынче мы сами размыслим, — перебил Степан. Он выспался, и вчерашняя мрачность ушла, но осталась большая забота: город. Что делать с городом? Управлять ведь не плахой да палачом. — Ты, Иван, — обратился Степан к Черноярцу, — возьмешь на себя дела городские, стены да надолбы лучше глядеть.— Плотников воевода пришлет — тех к делу поставить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73