— Попался мне, змей ночной! Удавлю, как Иуду!— Убери-ка руки от глотки, Сережка, кабы тебе их не отрубили! — изо всех сил напружившись, хрипло сказал Корнила.Казаки проснулись от крика Сергея и окружили их.— Стой! Кто тут кого волочет? Стой!— Огня! Что творится?!— Огня.Вокруг забряцали огнива. Посыпались искры, и ближние казаки увидали кучку понизовых донцов, пришедших с Корнилой, связанного Ивана и Сережку верхом на Корниле, прижатом к земле…Черноярец, не размышляя, махнул сплеча саблей и повалил казака, который держал Ивана. Остальные спутники Корнилы отшатнулись под натиском казаков и без борьбы побросали оружие.Иван Черноярец тут же саблей разрезал путы на своем атамане.— Слезь с него! — приказал Сергею Иван Тимофеевич.— Не слезу, покуда он жив!— Башку отрубить изменщине! Отойди, Сергей! Дайка саблей махнуться! — нетерпеливо потребовал есаул Митяй Еремеев.— Слезь, Серега! Куда он уйдет? Пусти, — повторил Иван.Жилистый, крепкий Сергей отпустил Корнилу.— Тихий Дон, на кого клинки подымаешь?! Сабли в ножны! — собрав все спокойствие, приказал Корнила, вставая с земли.— И вправду, клинка на тебя, поганого, жаль. Веревкой тебя удавить, брюхастая падаль! — сказал, подступая к Корниле с арканом, старый Серебряков, хожалый в походах еще с Тимофеем Разей.— Нельзя удавить! Ведь я войсковый атаман! Судить меня надо кругом. Вот и судите. Как будет ваш приговор — так и творите.— Судить! — согласились казаки.— Клади атаманский брусь. Будем судить, — покорился Серебряков.Корнила положил брусь на землю к своим ногам и снял шапку.— Как смел ты, собачье зелье, ночной тать, напасть на походного атамана и повязать его? — спросил походный судья Серебряков.— За измену царю я связал его, донские. Лучше ему одному поехать в Москву с повинной, как воеводы велят, чем быть всему Дону с государем в раздоре, а нашим станицам гореть огнем.— Все мы такие изменщики, как Иван Тимофеевич! Пусть воеводы нас всех повяжут! — крикнул Иван Черноярец.— Веревок не хватит в Москве у бояр! — подхватили казаки.— Слышь, атаманы! Три тысячи конных стрельцов, полк драгун и пятьсот казаков стоят вокруг леса с пушками, и фитили горят. Куда вам деваться?! Повесить меня не хитро, ан я вас же спасаю от гибели. Всех вас хотели побить, а я умолил: обещал привести атамана.— А ты бы мне честью сказал, Корней, — вмешался Иван Тимофеевич. — Что же ты напал на меня не атаманским обычаем, будто вор. Я с тобой сам рассудил бы, как быть.— Не дадим атамана! Пробьемся к Дону! — воскликнул Митяй Еремеев.Степан положил на плечо Еремеева руку.— Постой-ка, — остановил он Митяя и смело шагнул вперед. — Из-за меня заваруха, крестный. Я казаков повел запорожцам на выручку. Вместо Ивана бери меня на расправу. Может, у князя Юрья его боярская совесть не вся усохла: вспомнит он о спасении жизни своей в бою…— Молчи, Стенько! — перебил Иван брата. — Не за ту вину воеводы серчают. Я станицы повел. Хоть станицы им ныне совсем ни на что не нужны, да Корнила за брусь страшится. Продал он нас. Я пойду подобру…— Не пустим тебя, Иван Тимофеевич! Пробьемся! — крикнули казаки, перебив речь Ивана.— Назад! — повелительно грянул Иван Разин и схватил Черноярца за руку, удержав удар сабли, которым Иван Черноярец хотел рассечь голову атаману Корниле.Черноярец с досадою отступил. Казаки возбужденно роптали.— Вложи саблю на место, тезка, — сказал Иван. — Добрые казаки, атаманы, замолчь! Слушайте мое слово! — твердым голосом обратился Иван ко всем. — Обхитрил нас змея Корнила. Сдаемся на милость боярам! — И, повернувшись к Корниле, Иван добавил: — Корнила Яковлич! Не гневайся на моих казаков. Любят они меня, как и я их… А вы, братцы, верьте: не ко крымскому хану меня повезут, а к царю с повинной. Русский же царь. Все по правде ему расскажу, и помилует он. Ворочусь я к вам на Дон.Рассвело. Казаки увидали, что и в самом деле их окружило великое войско, — не выручить атамана.Все полторы тысячи казаков по очереди обнимались с Иваном, и каждому он говорил утешающее, бодрящее слово, желая им подобру возвратиться на Дон.Корнила им не мешал прощаться, и воеводы не торопили их, довольные уже тем, что все обошлось без крови.Степан, крепко стиснув зубы, подошел проститься последним.— Моих не оставь, — тихо сказал Иван, и тут показалось Степану, что брат не надеется возвратиться, а все утешительные слова говорил только для казаков.— Иван! — прошептал он в бессильной горести. — Коли ты не вернешься, Иван…Степан не закончил того, что хотел сказать, но брат понял.— Да что ты, Стенька! К царю, не к кому-нибудь еду! — остановил он и крепко обнял его. Грудью услышал Степан биение братнего сердца, оно колотилось так гулко, словно не в братней груди, а в его собственной.Стрелецкий сотник, дворянин, под стражей повел Ивана в Москву, а казаков погнали обратно на тот же несчастный хутор. Горе Зимовейской станицы Еще не закончились переговоры о мире, а казаков отпустили уже по домам, потому что польская война запустошила низовья Дона и крымцы то и дело стали врываться набегами в казацкие земли, отгонять табуны, отары овец и даже грабить станицы.Степан Тимофеевич возвратился в станицу потяжелевший и мрачный. Алена не узнала в нем прежнего веселого казака. Он почти не смотрел на своего любимца Гришатку, который начал побаиваться хмурого вида отца. Разин совсем не замечал, что во время войны у Алены родилась еще дочка, как будто ее и не было. Степана мутило, что он согласился отпустить Ивана в Москву, терзала глухая ненависть к Корниле Ходневу.«Ну, погоди! Дай только назад воротиться Ивану! Покажут тебе казаки где раки зимуют! За измену — в мешок да и в Дон!» — размышлял про себя Степан.Но Иван все не возвращался, и с каждым днем Степану рисовались все более мрачные картины того, как пытают брата в московских застенках или как на площади, перед Земским приказом, у мучительного столба, палач хлещет его по спине тяжелым сыромятным кнутом. То представлялся ему Иван в темном, сыром подвале, прикованный цепью к стене.«Сколько же времени станут его так томить в неволе?! Сколько же можно терпеть казаку?!»Степан знал, что Корнила, бывало, сам хлопотал за тех казаков, кто, случалось, в татьбе или каком-нибудь лихе попадался в Москве в тюрьму. В таких случаях из войсковой избы писали в Посольский приказ к Алмазу Иванову, что казак отличался в войне отвагой и дерзостью, славно рубился саблей и не жалел живота на благо державы и государю во славу. Бывало, что, собрав по соседям деньжишек, позадолжавшись, ехали родичи на поклон к боярам, и тихим обычаем, по-домашнему, без всякого шума и приговора отпускали бояре провинившегося казака из тюрьмы, как будто он там не бывал.Но Корнила не станет писать об Иване боярам. Он будет рад, если бояре загонят Ивана служить во стрельцах где-нибудь у чертей на горах, в далеком степном острожке в Сибири.— Степан Тимофеевич! Ну как? Ничего не слыхать про нашего атамана? — вдруг спрашивал чей-нибудь голос, и только тут Степан замечал, что перед ним, может быть уж давно, стоит человек и пытает, что слышно…«Что слышно? Как в погреб свалился: молчит, и глядеть — ничего не увидишь! Не иначе, как лезть за ним самому! Где ни где — хоть в Сибири, хотя бы в цепях и в колодах — найти да спасти из беды, тогда будешь братом! Сам затеял небось скакать на выручку запорожцам, панов стрелять да рубить, а ответ держать — брату!»Тяжелее всего было встречаться с Аннушкой. Большая, костлявая, с сухими глазами, она глядела с укором, хотя не сказала в упрек ни единого слова. Степан хотел ей отдать всю воинскую добычу, которую довелось привезти с войны, но она ничего не взяла, как будто Степан давал ей добро за погибель мужа и она опасалась, что если примет добро, то Иван не вернется домой.Поехать в Москву, в Посольский приказ, к Алмазу Иванову, умолить. Он поможет — видать, он старик неплохой. «Алмаз-человек», — говорят про него казаки. Не то к самому Долгорукому, пасть на колени, молить: мол, я за тебя не жалел головы, доведись — и Иван не жалел бы. «Он добрый казак, да беда — ты, боярин, ведь сам его раззадорил тогда вгорячах. Ныне время прошло, и паны уступили, мир на земле. Отпусти уж мне брата!»— Слышь, Серега, езжай ты в Черкасск, — сказал Разин другу. — Поезжай да возьми для меня проходную в Москву. Я сам не могу: как увижу Корнея — убью, хоть и крестный… Езжай-ка…Когда Сергей ускакал, Степан Тимофеевич приказал перепуганной и молчаливой Алене сложить пожиток в дорогу. Не смея перечить, она приготовила все и робко замкнулась.Казаки по-прежнему приходили под окна, но уже перестали спрашивать про Ивана. Молча, стараясь не зашуметь, заглядывали через окошко, видели сумрачного Степана, который сидел, положив на стол голову, и сами, без слов понимая, что нет никаких новостей, отходили от окон…Степан заново перековал коня, в шапку велел зашить червонцев — на посулы приказным корыстникам. Как-то раз приголубил Алену, но не по-прежнему горячо, а словно бы с жалостью, отчего у нее нестерпимо заныло сердце тоской и тревогой; взял Гришку за руку и повел его на берег Дона. «Что он тебе говорил у реки?» — с опасением и страхом спросила Алена сынишку, когда они возвратились. «А ничего не сказал. Постоял, поглядел на воду, погладил по голове меня — да назад!» — ответил парнишка. Дочку Степан так и не держал на руках. Только раза два посмотрел на ее темно-карие глазки. «Казачка!» — вызывая его улыбку, сказала о дочке Алена. Степан усмехнулся, но ничего не ответил.В последние дни в нем зародилась уверенность, что все-таки он добьется в Москве освобождения брата.«Не тать, не разбойник! Станицу повел домой без указа — конечно, вина. Да не век же держать за нее атамана в тюрьме! Иные на Волгу идут, караваны грабят, купцов убивают — не басурманов каких, а русских людей. Ан и тем прощенье бывает, живут себе на Дону… Каб война с кем-нибудь опять завязалась, то сразу небось Ивана пустили бы: надобен стал бы боярам такой удалой атаман!.. Да и так доберусь, увезу брата на Дон. Уж мы с ним на радостях съездим к Корниле в гости, тряхнем Черкасск! Все Понизовье разроем!..»Степан сидел молча, в который уж раз представляя себе беседу с Алмазом Ивановым и подбирая все самые убедительные слова, когда осторожно скрипнула дверь и Алена, войдя в избу, остановилась у самого порога, не смея перевести дыхание. Степан поднял голову.— Что ты?Алена молчала, но губы ее дрожали, кривясь, и глаза были полны слез. У Степана вдруг пересохло в горле. Все показалось каким-то томящим сном. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.— Ну!.. Чего?! — хрипло выдавил он из горла.— Серега приехал… — пролепетала она, и слезы уже не держались больше повисшими на ресницах. Они полились из глаз неудержимо, обильно…Разин медленно встал от стола.— Где Сережка? — спросил он.— Не смеет к тебе… Боится…Степан как во сне вышел за дверь.На станичной улице возле двора Сергея толпились соседи, слышался гул голосов. Какая-то пожилая казачка гнала из толпы ребятишек. Казаки и казачки по всей улице выходили из дворов и тянулись в одну сторону, к дому Сергея.— Петянька-ау! — раздался по улице детский пронзительный голосок. — Иван Тимофеевича Разина на Москве показнили!Степана будто ударили по голове обухом. Ноги отяжелели, казалось — они прирастали к земле, и приходилось их отдирать, чтобы двигаться дальше. Толпа перед ним расступилась, и он оказался лицом к лицу перед Сергеем.Слов было не нужно: страшная весть была написана во всем обличье Сергея Кривого.— Как проведал? — спросил Степан.Сергей заговорил было о том, что Корнила сам плачет слезами от этой вести, что он велел не пускать из станицы Степана, покуда приедет он сам, но Разин уже не слушал Сергея. В ушах его стоял звон. Он молча повернулся от толпы и вдруг увидал Аннушку — бледную, с вытаращенными глазами, задыхающуюся от горя и от быстрого бега. С высоко подоткнутым подолом бежала она с огорода; длинная и костлявая, остановилась она перед ним и всплеснула запачканными землей большими руками.— Уби-или-и-и! Уби-или-и! — протяжно закричала она. Ее крик перешел в пронзительный вопль, и, закрыв рукою лицо, она оперлась о высокий, обмазанный глиной плетень. Оцепенело смотрели соседи на горькое и безысходное вдовье отчаяние Аннушки. И вдруг она подняла сухое, без слез, лицо и жестко, неумолимо взглянула на деверя.— Всем вам отцом он был. Всех вас любил и берег. Только свою головушку не сберег от злодеев!.. Что ты стоишь-то, что смотришь?! — вскинулась она на Степана. — Братец родной! Кабы ты так попал, небось он тебя уберег бы! Из огня, из тюрьмы и из моря бы вытащил! Сам пропал бы, а братней погибели не допустил! А ты отпустил его, брата родного, на казнь, отпустил да приехал в станицу с женой миловаться?! Живой остался?! А что в тебе проку, в живом?! — наступала вдова на Степана. — Кому ты надобен, кроме своей казачки?! Ведь мой-то Иван, тот был атаман-то каков великий, за весь народ!..Аннушка вдруг ударилась головой о плетень так, что с него посыпалась глина, и опять пронзительно, без слез заголосила.Степан молча зашагал к себе. Не заходя в курень, он вошел в конюшню, заседлал коня. Потом уже поднялся на крыльцо, в дверях позабыл нагнуться и больно треснулся лбом о косяк, но не заметил этого. Подошел к стене, снял с ковра и засунул за пояс два пистолета, пристегнул сбоку саблю, захватил пороховницу и вышел. Во дворе было пусто. Степан сел в седло и выехал из ворот…Увидев, что муж собрался куда-то, к нему метнулась Алена, покинув продолжавшую голосить Аннушку, и крепко вцепилась в стремя.— Степанка! Куда ты? Куда?! Всех погубишь — меня и детей… Не губи, не казни Корнилу!.. Не езди, не езди, Степанка!.. Степанушка, голубь мой милый! Меня и робят пожалей!— В Черкасск не поеду, — сказал он.— А куда же? — отпустив его стремя, озадаченно спросила Алена.Степан, не ответив, хлестнул коня.— Стяпа-ан! — закричал ему вдогонку Сергей. Но Степан ни откликнулся, даже не обернулся…Только месяца три спустя заехал какой-то казак в станицу, крикнул Алене с седла поклон от Степана и скрылся, прежде чем Алена успела выскочить из избы и расспросить его о пропавшем муже… ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ«ГУЛЕВОЙ АТАМАН» «Всех хлебом кормлю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73