День тем не менее был полностью лишенным каких-либо событий, а вечер, который он провел с Элизабет, подтвердил отсутствие перемен в ее состоянии. Генрих стал крайне раздраженным.
Казалось, что она не родит еще неделю или месяц, и он будет вынужден навсегда остаться среди этих болтливых женщин. На самом деле, он был так близок к ссоре со своей женой, что Маргрит была вынуждена прогнать его.
К несчастью, нервы Генриха достигли такого состояния, когда ничто, кроме возбуждающей ссоры, не могло успокоить его. Маргрит была слишком занята приготовлениями к родам, чтобы беспокоиться о сыне. Джаспер совершенно неправильно понял сущность проблемы и полностью отказался от вмешательства в спор, вне зависимости от того, что сказал или сделал Генрих. Никто больше не осмеливался ссориться с королем, и все обходили его стороной с такими испуганными лицами, что это только еще больше приводило его в ярость.
Генрих подошел к Элизабет во время завтрака пятнадцатого сентября. Его внешнее спокойствие скрывало бурлящие в нем эмоции, близкие к помешательству. День был теплым, она раскраснелась, и ей было трудно дышать. Ее волосы были темными и жирными, она не могла за ними правильно ухаживать из-за того, что ее кожа стала очень чувствительной. Она сидела боком около открытого окна, и свет подчеркивал нелепые очертания ее тела. Генрих почувствовал отвращение.
Ему хватило нескольких слов, чтобы оскорбить Элизабет, которая была даже еще более несчастной, чем он, и вскоре она уже вопила, как торговка рыбой. Когда ее дамы попытались вмешаться, Генрих выставил их из комнаты. Половина из них бросилась к Маргрит, а остальные к матери Элизабет, но к тому времени, как эти дамы набросили достаточно одежды для соблюдения приличий, Генрих уже ушел, а Элизабет была в истерике. Король вскочил на лошадь, проклиная женщин, детей и себя в том, что имеет жену, которая настолько глупа, что не знает, когда должен родиться ее собственный ребенок.
Нед Пойнингс видел, как король в одиночестве двигался в сторону конюшен. Он схватил два плаща и кошелек и последовал за ним, соблюдая дистанцию, пока Генрих, который, казалось, дал полную волю своему гневу, не остановил лошадь. Пойнингс осторожно приблизился, но Генрих не хотел видеть ни его, ни кого-либо другого и снова умчался по холмам в западном направлении. Они повторили эту игру еще дважды.
Близился полдень, и непривычная в это время года жара имела все признаки надвигающейся грозы. К двум часам дня начался такой плотный ливень, что Генрих был вынужден остановиться, боясь, что лошадь споткнется и сбросит его. Он сидел с понурой головой. Пойнингс накрыл его плащом и готов был уйти, когда Генрих заговорил:
– Я разрушил за пять минут плоды пяти месяцев тяжелого труда.
– Вы имеете в виду, что поссорились с Ее Величеством, сир?
Генрих кивнул.
– Женщины не обижаются на подобные вещи.
– Я полагаю, – вздохнул Генрих. – Я должен вернуться и помириться с ней.
– Если вы решили сделать это… – Пойнингс оставил фразу незаконченной и уловил вопросительный взгляд Генриха. Было ясно, что король полон раскаяния, но его нервное состояние было таким, что если он получит отказ при попытке примирения, то это оживит былое чувство гнева и приведет к очередной ссоре.
– У меня нет опыта в подобных вопросах, – сказал Пойнингс, – но я знаю, что бы сказал Девон.
– Что?
– То, что перед тем, как есть пирог, вы должны дать ему сначала хорошенько остыть.
– Но я не могу не пойти к ней сразу же после возвращения домой. Я убежден, что это сделает положение еще хуже. И… – Генрих засмеялся. – Я был бы рад съесть любой пирог. Я чертовски голоден, потому что остался без завтрака. Но у меня нет ни пенса, Нед. Не думаешь ли ты, что в таком грязном виде мне кто-нибудь поверит, что я король, и даст мне немного поесть?
Пойнингс потряс кошельком, в котором звенели монеты, благодаря свою предусмотрительность.
– Вам нет необходимости проверять милосердие ваших людей, Ваше Величество.
Они медленно поехали вместе, пока не нашли постоялый двор, в котором, прикрыв плащами свою чересчур элегантную одежду и довольные своей анонимностью, заказали и съели с огромным удовольствием обычный обед. В связи с тем, что их лошади устали от дикой езды с самого утра, им потребовалось намного больше времени на обратную дорогу в Винчестер, чем на то, чтобы уехать из города.
Тем не менее прошло недостаточно времени, чтобы Элизабет остыла. Когда Генрих, вымокший до нитки, предстал перед ней, она выставила его вон. Он не настаивал, но когда вернулся вечером, она снова не разрешила ему войти. Генрих колебался. Конечно, никто не смел отказать ему войти, если он настаивал на этом, но он решил, что еще слишком рано добиваться от Элизабет чего-либо силой принуждения.
Он пошел спать, чувствуя растерянность. Впервые со времени их свадьбы он не мог поговорить и получить прощальный поцелуй от своей жены, хотя они и находились в одном доме. Это было странное и неприятное ощущение, решил Генрих, разглядывая узор на занавесках кровати. В конце концов он заснул, но немного времени спустя после полуночи его разбудили.
– Сир.
– Джон, если только дворец не горит или не подвергся нападению, то я сниму с тебя голову за то, что ты разбудил меня.
Чени не побледнел от страха. Необходимость есть необходимость.
– Сир, женщина Ее Величества просит, чтобы вы пришли к ней.
– О Боже! – раздраженно произнес Генрих. Ночной халат был умело накинут на него, а комнатные туфли надеты на ноги. Генрих быстро вышел из комнаты, но он решительно не ожидал ничего, кроме капризов Элизабет, которая не может заснуть. Однако он устроил с ней ссору, и было бы правильно исправить это, если Элизабет хочет. Его впечатление только усилилось, когда он нашел ее одну, за исключением постоянной служанки, но когда он подошел к ее кровати и взял ее за руки, они были холодными, как лед, и дрожали.
– Я очень сожалею, Элизабет, – с раскаянием произнес Генрих. – Хотя, я не знаю, как тебе объяснить или попросить прощения. Я…
– Не думай сейчас об этом, Генрих, – ответила она странным прерывистым голосом. – Я достаточно дразнила тебя за эти последние месяцы, чтобы хоть раз получить отпор. – Она сжала его руки еще сильнее. – Начинается. Я уверена, что начинается.
Генрих дико осмотрел комнату, удивляясь, где же находятся все те люди, которые должны были заниматься этим. Он не осознавал, что его постоянная доброта превратила его в символ безопасности и поддержки для Элизабет, и что при всей своей набожности она считала его большим источником утешения, чем Бог.
Она была принцессой крови, и всем ее желаниям и прихотям потворствовали, но она была достаточно умна, чтобы понять, что после того, как умер ее отец, и она покинула семью, те люди, которые делали это, искали лишь личную выгоду, были заинтересованы в продвижении, богатстве или покровительстве, которые она могла им дать. Генрих казался ей единственным человеком, обладающим над ней абсолютной властью, который хорошо к ней относился, потому что любил ее. Он никогда об этом не говорил, даже в наиболее пылкие моменты их отношений, но он доказал это тысячу раз тысячью способами в течение последних пяти месяцев. Она знала, что дорога ему как дочь Эдварда, но это одно могло гарантировать ей лишь вежливое обращение, а никак не безудержную нежность с его стороны.
– Позволь мне позвать врачей и твою мать, Бесс.
– Нет, – закричала она, еще более отчаянно сжав его руки. – Я хочу только тебя!
Король Англии, который сражался на Босвортском поле за свою жизнь и корону против превосходящих сил и хладнокровно отнесся к восстанию, покрылся холодным потом от ужаса.
– Я не оставлю тебя, – сказал он, пытаясь говорить спокойно, – но я не знаю, что лучше сделать. Позволь мне послать за кем-либо.
– В этом нет необходимости, – маркиза Дорсет, которая ухаживала за королевой и спала в примыкающей комнате, подошла к ним. – Ее Величеству было беспокойно, и она хотела видеть вас, поэтому мы решили, что будет лучше, если вы побудете с ней. Необходимость что-либо делать настанет только через несколько часов.
Элизабет закрыла глаза и сжала губы.
– Поговорите с ней, – прошептала на ухо Генриху жена Дорсета, – о ребенке или о чем-либо, что отвлечет ее мысли. Она испугана.
Как и я, подумал Генрих. Святая Мария, помилуй меня!
– Бесс, – сказал он, усаживаясь к ней на кровать, – если это мальчик, то как бы ты хотела назвать его?
– Генрих.
– Спасибо, но я считаю, что Генрихов уже достаточно, как ты думаешь? Я уже седьмой. Пусть Англия отдохнет немного от Генрихов. Хочешь, – неохотно сказал он, но в тот момент он был готов для нее на все, – назовем его Эдвардом?
Добрый, добрый, он такой добрый. Элизабет услышала неохоту, с которой он произнес это, подумала о триумфе своей матери и покачала головой. Она была рада увидеть облегчение своего мужа по поводу того, что не позволила себе эту маленькую победу. Затем ее руки вновь судорожно сжали руки мужа.
– Новое имя, Бесс? Английское имя? – торопливо заговорил Генрих. – Артур? Он был великим героем и великим королем.
– Да, Артур. Это имя должно удовлетворить всех.
И на этом они исчерпали вопрос. Генрих лихорадочно искал другую тему для разговора, но у него не было ни единой мысли. Элизабет сама выручила его.
– Генрих, ты не будешь злиться на меня, если родится девочка?
– Конечно, я не буду злиться. Я буду рад девочке, такой же красивой, как ее мать.
Она выдавила слабую улыбку.
– Это, конечно, неправда, но было замечательно с твоей стороны сказать это.
– Это правда, Элизабет. Мы еще молоды. У нас будет еще много других детей. Какая разница, кто будет первым – мальчик или девочка?
Для него, конечно, была разница, огромная разница, но Элизабет не смогла бы ничего сделать сейчас, чтобы изменить пол ребенка. Ее глаза нашли его, и он увидел в них страх. Это был не тот страх, от которого он мог избавить ее. Она боялась, что умрет, и что у нее не будет больше детей, и она даже не испытает радость от рождения этого ребенка. Его ладони вспотели в ее объятиях, и он снова почувствовал пот, выступивший на лбу.
– Я думаю, – спокойно сказала маркиза Дорсет, – что Ее Величеству необходимо немного пройтись. Если она будет сидеть так долго в кровати, то ей сведет судорогой ноги.
Они накинули на Элизабет халат, Генрих обнял ее рукой и они прошлись немного вместе. Когда Элизабет устала, он усадил ее в кресло возле камина и опустился на колени у ее ног, разговаривая и разговаривая. Дважды маркиза предлагала позвать мать Элизабет, но каждый раз Элизабет рыдала, вцепившись в Генриха, и он не находил в себе сил отказать ей. Заря занималась на небосклоне, и у Элизабет начались более частые, сильные и регулярные схватки. Теперь, когда она сжимала руки Генриха, ее ногти вонзались ему в кожу.
Женщины входили, тихо проходили по комнате, и до Генриха доносились слабые звуки бурной деятельности в гостиной Элизабет, иногда они проходили, иногда садились, а Генрих все говорил, говорил, пока не понял, что скоро сойдет с ума от звука собственного голоса. Он не знал, о чем говорил, и не придавал этому значения, потому что был уверен, что Элизабет не понимает ни единого его слова. Тем не менее она хотела слышать его постоянно, и если он замолкал на время, то она спохватывалась: «Да, Генрих?», и ему приходилось начинать говорить снова. Когда полностью рассвело, в комнату влетела мать Элизабет.
– Вы не нужны здесь, – холодно сказала она королю. – Мы позовем вас, когда придет время.
– Нет! – закричала Элизабет, вцепившись с отчаянием в своего мужа. – Ты обещал не оставлять меня. Ты обещал!
Генрих склонил голову на подлокотник кресла, благодаря судьбу, что им не нужно ходить, потому что его ноги так дрожали, что он сомневался, смогут ли они держать его.
– Я останусь здесь до тех пор, пока это не будет причинять тебе вреда, Бесс.
– Ты делаешь для меня только хорошее, только хорошее.
Минут десять спустя, хотя для Генриха это показалось вечностью, к ним подошла Маргрит. Вначале она ничего не сказала, ласково поцеловала Элизабет и начала расчесывать и заплетать ее волосы, спутанные и влажные от пота. Затем она незаметно просунула свою руку между рук Генриха и Элизабет.
– Элизабет, дорогая, – сказала Маргрит, – посмотри на меня. Да, любовь моя, посмотри сюда. Ты должна позволить Генриху уйти и немного одеться. – Она сделала паузу, пока не прошел приступ боли, и затем продолжила: – Посмотри на него, дорогая. Он весь мокрый от пота. Ты же не хочешь, чтобы он простудился. Посмотри, как он дрожит. – В широко раскрытых глазах Элизабет появилась некоторая осмысленность, и Маргрит взяла ее другую руку.
Элизабет оттолкнула ее в сторону.
– Нет, – закричала она в истерике, – я умру! Я хочу, чтобы он был здесь!
Измученный и обессиленный, Генрих начал всхлипывать, но Маргрит, даже не взглянув в его сторону, основательно пнула его ногой.
– Это чушь, дорогая. Как же я родила Генриха, ведь мне было только тринадцать лет. Было тяжело, но я же не умерла. А ведь ты похожа на свою мать. Вспомни, скольких детей она родила, и вот она здесь, живая и здоровая.
Вдовствующая королева нагнулась над Элизабет по другую сторону кресла.
– Лиззи, любовь моя, конечно же ты не умрешь. Если бы каждая женщина умирала во время родов, скоро не было бы больше ни женщин, ни детей.
– Генрих боится, – прорыдала Элизабет. – Я никогда раньше не видела и не слышала, чтобы он был испуган. Я знаю. Даже в Босворте он не был испуган.
Маргрит бросила взгляд на своего сына, который должен был бы сразить его наповал, но он был настолько поглощен своим ужасом, что не заметил его.
– Это только потому, что он мужчина, и ничего не знает. Элизабет, ты действительно не умрешь. Скоро ты будешь держать в руках чудесного ребенка. Прогони Генриха отсюда. Ты пугаешь его, потому что он не понимает, что происходит, и он пугает тебя потому, – Маргрит посмотрела на своего дрожащего сына, – что он дурак.
Вдвоем, Маргрит и вдовствующая королева, оторвали Элизабет от ее мужа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50