Оно было заботливое и тактичное, содержало уместные вопросы относительно здоровья Элизабет, уместное смущение по поводу его недовольства, о котором она упоминает в своем письме. Он определенно не имеет причин для недовольства сейчас и надеется не иметь таких причин в будущем. Если он был краток, она должна считаться с тем, что в его распоряжении очень мало времени для личных дел.
Продиктованный Элизабет ответ на этот шедевр был равным ему по учтивости, но ответ Маргрит, который она начала со слов «Даже мать осмеливается назвать короля ослом», мог бы воспламенить бумагу, если бы чернила горели. В отчаянии Генрих попытался бороться со своими чувствами, но, тем не менее, оказался между чувствами любви и ненависти. Если бы он позволил какому-либо чувству согреть себя, это раздвоение полностью покинуло бы его. Он осыпал себя ругательствами на французском, уэльском и английском, словами, которые джентльмены не слышали из его уст никогда ранее и не представляли себе, что он их знает, но все было тщетно. Холодная учтивость была единственным спасением, которое он мог найти. Он не мог заявить о любви, в которой не признавался, как не признавался в ненависти.
Еще одним спасением для него была работа. Ни один предыдущий король никогда не уделял столько внимания всем сторонам деловой жизни городов, как Генрих. Тюдор был готов в любое время принять делегацию, и его совет был практичным и точным. Ни одна проблема не казалась слишком маленькой для его внимания и ничего не было забыто. За что бы король не брался, он оставлял прекрасное мнение о себе, смешанное с изрядной долей трепета. Распространились слухи о его действительной заинтересованности в благосостоянии нации, и когда он въехал в Бристоль, женщины, высунувшись из окон, осыпали его пшеницей – символом плодородия и изобилия.
Теперь Генрих выслушивал больше жалоб, чем пустых пышных хвалебных речей. Бристоль кричал о своем упадке, проклиная упадок флота и спад в торговле тканями. Король выслушал и пообещал помощь. Каждый король делал это, но на сей раз мэр и члены городского управления были приятно удивлены, когда их вызвали на аудиенцию к королю.
Рядом с Генрихом сидели лорд Динхэм – казначей, граф Оксфорд – главный лорд-адмирал несуществующего флота, и Фокс. Тем не менее стол перед королем не выглядел аккуратно и формально. Он был завален бумагами и расчетами. Это должно было быть заседание не пустых обещаний, а действительно деловых разговоров.
– Позвольте торговцам Бристоля начать строить корабли, – сказал Генрих.
Он выдаст для этого большие ссуды, и такой же большой будет его доля в прибылях. С королевских литейных заводов он предоставит пушки для вооружения кораблей, но при этом должен иметь соглашение, по которому корабли можно будет бесплатно использовать для военно-морского назначения в течение определенного периода времени и по соответствующему уведомлению.
Далее он заговорил о торговле тканями. Он отметил, что не может давать обещаний, поскольку торговля зависит частично от желания других наций, но он будет стремиться всей своей властью оживить это застывшее дело. На прощание лорд-мэр со слезами на глазах поцеловал руки Генриха и сказал:
– В этом столетии не слышали о короле, который был бы таким хорошим утешителем.
Затем настал конец терпению Генриха. За один день он проехал от Бристоля до Абингтона, на следующий от Абингтона до Лондона, и тем самым пересек всю Англию. Небольшая свита, которая сопровождала его, прибыла очень поздно, но на этот раз Генрих позволил себе милость не считаться ни с чем.
Забрызганный грязью, с пятнами пота, он прошел прямо в комнату Элизабет. У него не было намерения будить ее. Он всего лишь хотел посмотреть, как она выглядит. Он совсем забыл, что в его отсутствие некоторые дамы спят прямо в ее спальне, чтобы ухаживать за ней ночью. Одна молоденькая глупышка завизжала от ужаса при внезапном появлении человека в костюме для верховой езды.
– Успокойся, – прокричал Генрих и затем, зная, что уже слишком поздно отступать, позвал: – Не бойся, Элизабет, это я, Генрих.
Он быстро подошел к кровати и раздвинул занавеси. Она была испугана визгом, нервно сжала покрывало, ее губы дрожали. Но шок был очень коротким, она быстро оправилась и протянула ему руку.
– Извини, – нежно произнес Генрих, – я не хотел разбудить тебя.
Смущенная, Элизабет спросила:
– Тогда для чего ты пришел?
– Посмотреть на тебя. Я…
– О, Генрих! – Она притянула его к себе и подставила губы. – Добро пожаловать домой.
– Ты хорошо себя чувствуешь, Элизабет?
– Сейчас намного лучше. Я не испытываю больше тошноты, и я тяжелею с каждым днем, – сказала она с гордостью.
– Это хорошо?
Элизабет посмотрела на озабоченное лицо своего мужа и рассмеялась, затем обняла его за шею.
– Генрих, ты пишешь ужасные письма. Могу поклясться, что я поверила в то, что ты зол на меня из-за того, что я забеременела.
– Бесс, – мягко сказал он, впервые используя нежную краткую форму ее имени, – Бесс… Я… Моя мать написала, что ты больна. Я не знал, что сказать. Я не хотел испугать тебя вопросом о… – В данный момент это была правда. Она была так красива и тепла с ним. Он забыл о своем гневе и подозрениях. Он облизал губы, внезапно пересохшие от желания.
– Бесс, можно мне прийти к тебе?
– Куда ты собираешься сейчас?
– Помыться и сменить одежду.
– Тебе определенно это необходимо, – сказала она, смеясь и морща нос. – От тебя пахнет усталостью и загнанной лошадью.
– Я не настолько устал, – настаивал он. – Я хочу прийти к тебе.
– Ты так этого хочешь, Гарри? – Элизабет улыбнулась и потрогала указательным пальцем его пересохший рот. – Значит ли это, что ты был верен мне?
– Видит Бог, да… в течение трех длинных месяцев.
Элизабет искренне верила, что он говорит правду. Возможно, он и переспал раз или два с неизвестной горничной, но это не имело значения. Из сообщений о его путешествии по стране – не официальных сообщений, а слухов и рассказов, которые доходили до нее – она знала, что одной из немалых добродетелей, за которую король восхвалялся, было его целомудренное отношение к женам и дочерям своих подданных. Возможно, ей и не придется испытать то унижение, которое вынесла ее мать. Это покажут следующие несколько месяцев. Она боялась, что скоро из-за своей беременности она не сможет удовлетворять его: и это время будет решающим. Его поведение на протяжении путешествия по стране предвещало хорошее, но ведь и не было смысла наносить ненужный урон его добродетели.
– Приходи потом ко мне… Я тоже соскучилась по тебе.
Он страстно поцеловал ее и направился к двери, затем медленно вернулся.
– Элизабет, все будет в порядке? Не причиню ли я тебе… или ребенку… какого-либо вреда?
– Это никогда не причиняло вреда моей матери, а я знаю, что она не давала обет целомудрия в то время, когда она вынашивала моих братьев и сестер, – откровенно отвечала Элизабет.
– Спасибо за это Господу, – искренне, от всего сердца ответил Генрих.
Для Элизабет последующие месяцы прошли в мирном удовлетворении. Генрих был бесконечно нежен и внимателен с ней. Вне зависимости от того, насколько он был занят, – а международные отношения начали отнимать у него много времени, как только ему удалось подавить мятеж в стране – он всегда находил время для ответа на просьбы Элизабет о внимании. Он взял за правило завтракать с ней, часто вставая до зари, чтобы иметь дополнительный час или два времени, и посвящая их работе, которую быстро не мог завершить. Он значительно сократил время на те занятия, в которых она более не могла принимать участия, например, на охоту он отправлялся только тогда, когда она настаивала на этом. И Элизабет расцвела от его доброты. Ее нервная раздражительность исчезла. По мере того, как она становилась все более неуклюжей, а погода все жарче, она временами капризничала, но Генрих никогда не терял терпения. И если он не мог шутками вернуть ее в хорошее расположение духа, то она всегда успокаивалась при мысли о ребенке.
Но Генрих не был настолько довольным и, к счастью, его жена, погруженная в себя, какими часто бывают беременные женщины, не представляла себе, насколько ее идеальный муж был в действительности проницательным королем. Его шпионы были неэффективны; ну что ж, он будет наблюдать за ней сам и изучать ее. Он был почти уверен, что Элизабет знала о восстании на севере страны. Когда он сказал ей о нем, ее реакция была неестественной.
Эта осведомленность не доставила ему удовольствия, зато он обрадовался другому. Она не казалась искусной актрисой, он поверил теперь, что она не принимала активного участия в мятеже, и даже более, что это, возможно, она послала Конвея предупредить его. Он думал, что ему известен также и источник бед.
Если когда-либо во взгляде женщины, обращенном к нему, он видел ненависть, значит, этой женщиной была вдовствующая королева. Он не мог предположить, какую пользу она хотела извлечь из подобного поведения; но он мог сделать немногое, чтобы найти ответ на этот вопрос, потому что она избегала его. Сведения, которые он получал, не имели большей ценности. Он не видел способа, как разлучить, особенно теперь, Элизабет с ее матерью. К счастью, казалось, что она тоже сильно привязалась и к его матери. Генриху оставалось только надеяться, что влияние Маргрит будет противодействовать влиянию вдовствующей королевы, и он теперь уделял больше внимания Элизабет, чтобы оправдать ее доверие.
Они покинули Лондон после того, как жара сделала невыносимым зловоние грязного города. По воде добрались до Ричмонда и затем очень медленно плыли на юг, пока первого сентября не решили обосноваться в Винчестере. Генрих оставался с ней в течение недели, но видя, что Элизабет необычайно спокойна и находится в добром здравии, он сообщил ей, что вынужден покинуть ее на некоторое время.
– Надолго? – спросила она, опустив внезапно свой кубок с элем.
– На неделю или две, не больше.
Элизабет посмотрела в сторону. Ей было жарко и неуютно, и она чувствовала себя безобразной и несчастной. Она с нетерпением ждала того момента, когда освободится от своего бремени, но в то же время испытывала ужас при мысли о возможности умереть во время родов.
– Ты хочешь женщину, – грубо сказала она.
Генрих вспыхнул, уверенный, что ее придворные дамы подслушивают их разговор, хотя рядом никого не было.
– Бесс, – нежно произнес он, – ты знаешь, что я этого хочу, и я знаю тоже, поэтому было бы глупым отрицать. Но я клянусь тебе, что не это является целью моего ухода. Я также могу поклясться, если это успокоит тебя, что я не буду этого делать. Давал ли я когда-нибудь тебе повод обвинить меня в подобном?
– Ты слишком долго был у меня на виду, но ведь ты мужчина – нужна ли мне другая причина?
– Определенно, надеюсь, что я мужчина, – шутливо возразил он. – И я дал тебе серьезные основания, чтобы верить в это. Но, Элизабет, я ничем не могу помочь. Я все откладывал и откладывал, занимаясь поисками места, где бы ты была счастлива, но я не смею больше ждать. Я бы очень хотел освободить из тюрьмы графа Суррея, но я должен вначале убедиться, что в Норфолке и Суффолке все спокойно. Они не должны настроить графа против меня, и если только я не ошибаюсь в его добрых намерениях, то и он не должен взбунтовать их.
Настолько редко Генрих упоминал Элизабет о политических делах, что она заморгала от удивления. К тому же ей было приятно его объяснение, которое показывало, насколько он честен, чтобы успокоить ее.
– Если ты должен… – неопределенно сказала она, и затем, нервно сглотнув, добавила: – но уже приближается мое время. Ведь ты потом не оставишь меня одну?
Пытаясь не смотреть ей в глаза, Генрих поднялся и обнял свою жену.
– Ты не будешь одна, Бесс. Твоя мать здесь и моя тоже. – Если не считать, подумал он, еще дюжину придворных врачей, акушерок и бог знает кого еще.
– Но я хочу, чтобы был ты.
Испытывая угрызения совести за свои недобрые мысли, Генрих поцеловал ее волосы, а затем глаза и губы.
– Я буду здесь, обещаю тебе. Я буду здесь.
Оставив позади всех тех, кто не мог скакать, подобно кентавру, Генрих за два дня проехал двести миль. Лошади не были слишком уставшими, потому что их меняли в каждом городе, зато люди валились с ног. Девятого он прибыл в Ист Дирехем, в тот же день завершил свои дела и ночью проехал еще тридцать миль до Брэндон Ферри. Там он договорился о передаче на его попечение Чарльза Брэндона, сына Уильяма Брэддона, чтобы воспитывать его вместе со своим ребенком. На следующий день он уже был в Даунхэме, на двадцать миль к северу, но проблемы торговли и управления задержали его на три дня.
Тем не менее четырнадцатого он уже был в Гринвиче и два дня принимал иностранные делегации из Франции, Бретани, Римской империи и Испании, и две ночи давал указания Мортону и Фоксу о том, что можно и что нельзя предлагать иностранным послам в его отсутствие. На заре семнадцатого числа прибыл гонец с сообщением о том, что королева заболела. Генрих оделся, вскочил в седло и за два часа проскакал прочти восемьдесят миль до Винчестера только для того, чтобы узнать, что признаки болезни уже исчезли. Элизабет была так благодарна ему, что он не смог разозлиться. Она прижала его к своей набухшей груди.
– Я рада, что послала за тобой. Ты полуживой от работы. Ты не должен возвращаться в Лондон. Тебе следует остаться здесь и отдохнуть. Пожалуйста, Генрих! Твоя мать говорит, что это может произойти в любой момент. Пожалуйста, не оставляй меня.
– Нет, – хрипло ответил Генрих. – Я останусь.
Он жестом попросил принести стул к ее кровати, но Элизабет неправильно поняла его и покачала головой.
– Не здесь. – Она подняла руку, чтобы погладить его волосы. – Хотя я и буду рада впустить тебя в свою постель, но ты не сможешь здесь спать. Иди и отдохни, любовь моя. Я попытаюсь не беспокоить тебя слишком скоро.
Генрих проспал двенадцать часов, а затем провел весь день восемнадцатого числа, нервно расхаживая по дворцу и ожидая в любой момент, что его позовут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50